. Линейная логика этих силлогизмов имела любопытные структурные последствия. Именно сочетание военного хищничества и презрения к сельскохозяйственному производству дало толчок к развитию характерного феномена элиты рабов-гвардейцев, которые снова и снова добирались до вершин государственного аппарата. Османское девширме являлось лишь наиболее развитым и изощренным вариантом этой специфически исламской системы военного набора, примеры которой можно было найти по всему мусульманскому миру [747]. Тюркские военачальники-рабы из Центральной Азии основали государство Газневидов в Хорасане и господствовали в халифате Аббасидов в период его упадка в Ираке; полчища рабов-нубийцев окружали халифат Фатимидов, а черкесские и тюркские рабы из Причерноморья составляли основу Государства мамлюков в Египте; славянские и итальянские рабы командовали последними армиями халифата Омейядов в Испании и, когда он пал, создали свои собственные государства тайфа в Андалусии; грузинскими и армянскими рабами укомплектовывались отборные отряды гулямов в сефевидской Персии при шахе Аббасе [748]. Иноземный и рабский характер этих дворцовых формирований соответствовал странной структурной логике сменявших друг друга исламских политических систем. Воины-кочевники, которые, как правило, являлись их основателями, не могли придерживаться своего бедуинского образа жизни в течение долгого времени после завоевания: родовые общины и отгонное животноводство исчезали после оседания. С другой стороны, кочевники не проявляли желания становиться сельской знатью, живущей за счет доходов в наследственных вотчинах или канцелярской бюрократией гражданской администрации: традиционное презрение к сельскому хозяйству и грамоте препятствовало реализации любого из двух вариантов, в то время как беспокойная независимость повышала их сопротивляемость строгой военной иерархии. Это подталкивало победившие династии после установления своей власти создавать специальные гвардейские подразделения из рабов как ядро регулярных войск. Поскольку сельскохозяйственного рабства почти не существовало, военное рабство могло стать почетным. Различные исламские гвардейцы фактически представляли собой феномен, самый близкий к чисто военной элите, который был возможен в то время: лишенной какой-либо аграрной или скотоводческой роли, оторванной от какой бы то ни было клановой организации и, следовательно, теоретически способной быть, безусловно, верной правителю; их рабство было залогом их солдатской покорности. На практике они, разумеется, могли захватить высшую власть для самих себя. Их доминирование было признаком отсутствия в исламском мире территориальной знати.
Отмеченные выше социальные черты, конечно же, неравномерно проявлялись в разные периоды истории мусульманского мира и в различных его регионах; однако родовое сходство между большинством исламских государств представляется в данном случае достаточно очевидным (по крайней мере, в отличие от того положения, которое имело место в других крупных имперских цивилизациях Востока). Однако это не означает, что история исламского мира была всего лишь циклическим повторением. Напротив, ясно прослеживается четкая периодизация ее развития. Государство Омейядов, которое было основано на покоренных территориях Ближнего Востока в VII в., по сути, представляло собой союз арабских племен, которые и достигли первоначальных завоеваний; в этом союзе видные позиции заняла купеческая олигархия Мекки. Халифат со столицей в Дамаске являлся координационным центром для более или менее автономных бедуинских шейхов, командовавших своими собственными воинами, находясь в военных городах-лагерях, расположенных за пределами крупных городов Сирии, Египта и Ирака. Войска арабских пустынь имели монопольное право на получение пенсий из государственной казны, налоговых льгот и военных привилегий. Гражданская бюрократия долгое время оставалась в руках бывших византийских и персидских чиновников, которые выполняли административную работу для своих новых повелителей [749]. Обращенные в ислам неарабы (а также бедные, маргинализировавшиеся арабы) имели нижестоящий статус мавали, платя более тяжелые налоги и обслуживая племенные лагеря в качестве мелких ремесленников, слуг и пехотинцев. Таким образом, халифат Омейядов скорее установил «арабский политический суверенитет» [750] над Ближним Востоком, нежели создал там исламскую религиозную ойкумену. Однако со стабилизацией территории государства правящее арабское военное сословие все более и более становилось анахронизмом; его этническая замкнутость и массовая экономическая эксплуатация мусульман из покоренного населения империи возбудили серьезнейшее недовольство мавали, которые вскоре стали превосходить арабов по численности [751]. Одновременно разногласия между арабскими племенами северной и южной групп подрывали их сплоченность. Между тем поселенцев в отдаленных пограничных районах Персии возмущали те традиционные способы управления, с которыми им приходилось считаться. Именно эта оседлая группа населения, по-видимому, подняла восстание против государства, центральная часть которого находилась в Сирии, а столицей являлся Дамаск. Успех этого восстания в народных массах был обеспечен широко распространившимся среди мавали Персии и Ирака недовольством властями. Организованная тайная агитация против правления Омейядов, использовавшая религиозное рвение еретического шиизма, но прежде всего враждебность мавали по отношению к узкоарабскому характеру правившей в Дамаске династии, разожгла политическую революцию, которая привела к власти дом Аббасидов, распространившись на запад из своего очага в Хорасане по Персии и Ираку [752].
Создание Аббасидского халифата означало конец власти арабской племенной аристократии: новый государственный аппарат, созданный в Багдаде, опирался на персидских администраторов и защищался хорасанскими гвардейцами. Формирование постоянных бюрократии и армии с их космополитическими порядками сделало новый халифат политической автократией с гораздо более централизованной властью по сравнению с его предшественником [753]. Отвергая свои еретические корни, в новом халифате проповедовали религиозную ортодоксию и провозглашали божественность власти. В период существования Аббасидского государства в исламском мире имел место наибольший расцвет торговли, промышленности и науки: в начале IX в., во время апогея его могущества, оно представляло собой богатейшую и самую высокоразвитую цивилизацию в мире [754]. В крупных городах купцы, банкиры, товаропроизводители, спекулянты и откупщики накапливали огромные суммы денег; городские ремесла становились все более разнообразными и многочисленными; в сельском хозяйстве появился коммерческий сектор; морские суда дальнего плавания пересекали океаны; астрономия, физика и математика были перенесены из греческой культуры в арабскую. Однако развитие Аббасидского государства относительно скоро достигло своих пределов. Несмотря на впечатляющее процветание торговли в VIII–IX вв., в сферу производства было внедрено слишком мало ценных инноваций, и использование результатов научных изысканий привело к незначительному технологическому прогрессу. Наиболее важным собственным изобретением был, вероятно, треугольный парус — усовершенствование в сфере морского сообщения, которое лишь облегчило торговлю. Местом происхождения хлопка, наиболее значительной новой товарной культуры того времени, был Туркестан; формула производства бумаги, главной новой отрасли эпохи, была заимствована у китайских военнопленных [755].
Размах и лихорадочная активность купцов, опережавшая импульсы, исходящие из сферы собственно производства, привели к взрывоопасной социальной и политической напряженности в халифате. Коррумпированность и продажность администрации были взаимосвязаны с ростом фискальной эксплуатации крестьянства; повсеместная инфляция нанесла удар по мелким ремесленникам и лавочникам; в анклавных зонах плантаций концентрировались многочисленные банды доведенных до отчаяния рабов. В то время как внутренняя безопасность режима ухудшалась, профессиональные гвардейцы тюркского происхождения, пользуясь своей ролью военного оплота против растущей волны различного рода социальных протестов «снизу», все активнее захватывали власть в центре. В конце IX–X в. следовавшие одно за другим восстания и заговоры потрясали все здание империи. Рабы-зинджи восстали в Нижнем Ираке и в течение 15 лет успешно вели войну против регулярных армий, прежде чем восстание было подавлено. Движение карматов, отколовшейся шиитской секты, создало эгалитарную рабовладельческую республику в Бахрейне, а приверженцы исмаилизма, другого шиитского движения, устраивали заговоры и организовывались для свержения существовавшего порядка на всем Ближнем Востоке до тех пор, пока не захватили власть в Тунисе и не основали в Египте соперничавшую с Аббасидами империю — халифат Фатимидов [756]. К этому времени находившийся в руках Аббасидов Ирак пришел в безнадежный экономический и политический упадок. Весь центр тяжести исламского мира переместился в Египет к Фатимидам — победителям в социальных волнениях данного периода, основавшим город Каир.
В отличие от своих предшественников, правители халифата Фатимидов после установления своей власти отнюдь не отрицали свою религиозную инакость, а, напротив, агрессивно ее подчеркивали. Плантации рабов никогда не создавались вновь; в то же время мобильность крестьян в фатимидском Египте жестко контролировалась. Международная торговля в значительной мере возродилась, как с Индией, так и с Европой: процветание египетской торговли в XI и XII вв. снова продемонстрировало предприимчивость арабского купечества и традиционное мастерство арабских ремесленников. Однако перемещение экономического и политического главенства в мусульманском мире с берегов Тигра к берегам Нила также означало и выдвижение на первый план новой силы, которая повлияла на весь дальнейший путь развития зоны распространения ислама. Превосходство фатимидского Египта с географической точкой зрения являлось функцией его относительной близости к Центральному Средиземноморью и к средневековой Европе.