икта была в значительной степени паразитическим фискальным механизмом, который скорее разрушал, чем укреплял, военное призвание живших в городах держателей, получавших доходы с этих участков. Новые формы — османский тимар и могольский джагир — налагали на обладателей гораздо более жесткие обязательства военной службы и укрепляли пирамиду военного командования, которое теперь было организовано в более формальную иерархию. Кроме того, в этих тюркских политических системах государственная монополия на землю укреплялась с особой силой, ибо кочевые традиции теперь более, чем когда бы то ни было, преобладали в сфере регулирования и распределения собственности на землю. Знаменитый великий визирь первого сельджукского правителя в Багдаде Низам аль-Мульк провозгласил султана единственным обладателем всей земли; объем и неукоснительность прав Османского государства на землю общеизвестны. Сефевидские шахи возобновили юридические претензии на то, чтобы стать монопольными собственниками земли; могольские императоры создали безжалостную эксплуататорскую фискальную систему, обосновывавшуюся их притязаниями на всю обрабатываемую землю [762]. Сулейман, Аббас и Акбар располагали в своих владениях силами большими, чем те, которыми обладал любой халиф.
С другой стороны, торговая энергия арабской эпохи, которая циркулировала по всей «посреднической» цивилизации периода классического ислама, теперь постепенно угасала. Эта тенденция была, конечно же, связана с расцветом европейской торговли. Изгнание крестоносцев из Леванта не сопровождалось возвращением мусульманами господства над торговлей в Восточном Средиземноморье. Напротив, уже в XII в. христианский флот завоевал доминирующее положение в египетских водах [763]. Курдско-тюркское контрнаступление на суше, олицетворенное Саладином и Бейбарсом, было достигнуто ценой преднамеренного отказа от морского могущества: для того чтобы воспрепятствовать вновь и вновь повторяющимся десантам европейцев, айюбидские и мамлюкские правители были вынуждены разрушить порты и опустошить палестинское побережье [764]. Османское государство, напротив, создало в XVI в. внушительный военно-морской флот, используя моряков-греков. Этот флот восстановил контроль мусульман над Восточным Средиземноморьем и осуществлял грабительские рейды в Западном Средиземноморье с использованием североафриканских баз корсаров. Однако османское морское могущество оказалось сравнительно недолговечным и искусственным: оно было всегда функционально ограничено военной мощью и пиратством, так и не создав торгового флота и будучи до конца слишком сильно зависимым от мастерства и человеческих ресурсов покоренных народов. Более того, как раз в то время, когда мамлюкский Египет был включен в Османскую империю, что впервые дало ей прямой доступ в Красное море, маршруты португальских путешествий в период Великих географических открытий обошли с тыла весь мусульманский мир. В начале XVI в. португальцы установили свое стратегическое господство по всему периметру Индийского океана, имея базы в Восточной Африке, Персидском
Заливе, в Индии, на Малайских островах и в Индонезии. С этого времени на международных морских торговых путях постоянно господствовали западные страны, лишив государства исламского мира морской торговли, которая приносила столь большие доходы их предшественникам. Такое развитие событий было тем более серьезным, учитывая, что процветание средневековых экономик государств арабского мира обеспечивалось скорее за счет обмена и торговли, чем производства; несоответствие между этими двумя сферами было одной из главных причин кризиса этих государств в позднее Средневековье и успеха экономической экспансии европейцев за их счет [765]. В то же время традиционное для арабского мира уважение к купечеству теперь более не разделялось тюркскими преемниками: презрение к торговле было общей отличительной чертой правящего класса в новых государствах, торговая политика которых в лучшем случае заключалась в терпимости, а в худшем — в дискриминации сословия городских торговцев [766]. Деловой климат Константинополя, Исфахана и Дели в начале Нового времени не напоминал средневековый Багдад или Каир. Показательно, что торговые и банкирские функции были монополизированы этническими «чужаками»: греками, евреями, армянами или индусами. С другой стороны, в османском государстве впервые появились гильдии ремесленников, сознательно использовавшиеся властями как инструмент контроля над городским населением [767]. Эти гильдии обычно становились средоточием теологического и технологического обскурантизма. В правовых системах поздних империй исламского мира также вновь усилилась роль клерикального элемента, по прошествии времени увеличилась и административная роль религиозных доктрин по сравнению с прежними неформальными светскими обычаями [768]. Особенно сильным был официальный фанатизм Сефевидов.
Военная жестокость, религиозный фанатизм и вялость торговли стали обычными нормами режимов в Турции, Персии и Индии. Последнее поколение крупных исламских государств перед тем, как европейская колониальная экспансия подавила мусульманский мир, уже подверглось двойному давлению со стороны Запада. Будучи превзойденными в экономическом плане начиная с периода Великих географических открытий, в течение еще одного века они преобладали от Балкан до Бенгалии над соперниками в военной сфере и в сфере обращения в свою веру. В территориальном плане границы зоны распространения ислама на Востоке продолжали расширяться. Однако за новыми обращениями в ислам в Южной и Восточной Азии скрывался демографический застой или упадок на территориях распространения мусульманской классической цивилизации в целом. Относительно периода после 1600 г., самые оптимистичные подсчеты указывают на небольшое, но заметное уменьшение в течение последующих двух столетий численности почти 46-миллионного населения обширной зоны, простиравшейся от Марокко до Афганистана и от Сахары до Туркестана [769]. Прозелитизм в Индии и Индонезии, расширивший рамки мусульманского мира, не мог компенсировать отсутствие демографической энергии внутри него. Контраст с Европой или Китаем того периода в данном случае был несомненным. Исламские империи XVII в. даже в периоды их военных успехов находились среди других территорий Старого Света в невыгодном положении по динамике своего демографического развития.
Империя Моголов, которой Маркс уделял особое внимание, является иллюстрацией большинства элементов позднего мусульманского государства, хотя, будучи наиболее удаленной от Европы и имевшей наименее исламизированное население, в некоторых отношениях она представляла собой более пеструю и оживленную панораму, чем ее турецкий и персидский аналоги. Сходство ее административного устройства с устройством Османской империи уже в XVII в. поражало Бернье. Сельскохозяйственные земли находились под монопольной экономической и политической властью императора. Местным крестьянам было гарантировано постоянное и передающееся по наследству распоряжение их земельными участками (так же как и в турецкой системе земельных отношений), однако они не имели права свободно распоряжаться ими; земледельцы, которые не обрабатывали свои наделы, подлежали изгнанию [770]. Общинные владения в деревнях отсутствовали, последние были разделены социальными кастами и резким экономическим неравенством [771]. Государство всегда присваивало до половины всего произведенного крестьянами продукта в качестве собственных «доходов с земли» [772]. Рента часто взымалась в денежной или натуральной форме с последующей перепродажей государством полученной части урожая. Это вело к широкому распространению выращивания коммерческих культур (пшеницы, хлопка, сахарного тростника, индиго или табака). Земля была относительно богатой, и производительность сельского хозяйства была не ниже, чем в Индии XX в. Оросительные каналы большого значения не имели, увлажнение земли обеспечивалось дождями и водой из местных колодцев или водоемов [773]. Однако жесткое фискальное давление на сельское население со стороны могольского государства вело кувеличению ростовщических процентов, задолженности в деревнях и увеличению случаев бегства крестьян из них.
Верхушкой самого государственного аппарата был элитный слой мансабдаров, включавший примерно 8 тысяч военачальников, объединенных в сложную ранговую систему. Им была отдана основная часть земельных доходов в форме джагиров (наделов), передававшихся во временное пользование императором. В 1647 г. 445 человек получили более 6о % всего дохода государства, причем лишь 73 из них — примерно 37,6 % дохода [774]. В этническом плане группа мансабдаров состояла преимущественно (как и следовало ожидать) из «чужаков» по происхождению — в основном персов, туранцев и афганцев. Примерно 70 % мансабдаров при Акбаре были иностранцами по рождению или их сыновьями, остальные являлись местными «индийскими мусульманами» или индуистами-раджпутами. К 1700 г. пропорция родившихся в Индии мусульман выросла, вероятно, до 30 % [775]. Степень наследственной преемственности в распоряжении джагирами была ограниченной: назначение в мансабдары осуществлялось по личному усмотрению императора. Данная группа не имела горизонтальной социальной сплоченности как орден аристократов, хотя представителям ее верхушки жаловались «дворянские» тит