[273]. Смутное время с его гражданскими войнами, иностранными интервенциями и сельскими восстаниями было отчасти результатом нестабильности и дефицита рабочей силы, находившейся в распоряжении землевладельческого класса. Демографический спад этого периода, таким образом, создал или усилил нехватку сельскохозяйственной рабочей силы для обработки поместий. Кроме того, существовала постоянная региональная предпосылка этого дефицита, основная местная проблема восточного феодализма — слишком малое число крестьян, рассеянных на огромных территориях. Некоторое понимание контраста с условиями в Западной Европе можно извлечь из простого сравнения: плотность населения в России в XVII в. составляла 3–4 человека на квадратный километр, в то время как во Франции эта цифра достигала 40, то есть в 10 раз больше [274]. На плодородных землях Юго-Восточной Польши и Западной Украины, самой богатой сельскохозяйственной области Речи Посполитой, плотность населения была немного выше — от 3 до 7 человек на квадратный километр [275]. Большая часть равнины Центральной Венгрии — теперь пограничная область между Австрийской и Турецкой империями — лишилась населения в такой же степени. Первой задачей землевладельческого класса стала, таким образом, не фиксация уровня сборов, которые должны были платить крестьяне, как на Западе, а ограничение передвижений сельского жителя и прикрепление его к поместью. На огромных территориях Восточной Европы наиболее типичной и эффективной формой классовой борьбы крестьянства было простое бегство — массовое оставление земель для побега на незаселенные и не отмеченные на карте территории.
Меры, принятые прусским, австрийским и чешским дворянством, чтобы предотвратить эту традиционную мобильность в конце Средневековья, уже были описаны. Естественно, они были усилены в эпоху зарождения абсолютизма. Дальше на восток, в России и Польше, проблема была значительно более серьезной. Не существовало стабильных границ и рубежей поселения на обширных понтийских (черноморских) внутренних территориях, между двумя странами; густо заросший лесом Север России традиционно был областью «черносошного» крестьянства без помещичьего контроля; в то же время Западная Сибирь и Волго-Донской регион на юго-востоке все еще оставались отдаленными, бездорожными пространствами в процессе постепенной колонизации. Неконтролируемая сельская эмиграция во всех этих направлениях давала возможность избежать помещичьей эксплуатации для независимого ведения хозяйства в жестких условиях пограничья. В течение XVII в. длительный растянутый процесс закрепощения крестьян в России преодолевал сопротивление этой естественной среды: огромные, рыхлые окраины, окружавшие со всех сторон образцовые дворянские землевладения. Таким образом, исторический парадокс состоит в том, что Сибирь по большей части была освоена мелкими крестьянскими хозяйствами из «черносошных» общин Севера, стремившихся к большей личной свободе и экономическим возможностям, в тот самый период, когда огромная масса крестьян центральных территорий погружалась в унижающую неволю [276]. Именно отсутствие нормального территориального закрепления в России объясняет поразительное выживание рабства в очень значительном масштабе. В конце XVI в. холопы все еще занимались сельскохозяйственными работами приблизительно в 9-15 % российских поместий [277]. Как уже было показано, наличие сельского рабства в феодальной социальной формации всегда означает, что система крепостничества сама по себе еще не закрыта и что значительное число прямых производителей в сельской местности все еще свободны. Владение рабами было одним из ресурсов бояр, дававшее им критическое экономическое преимущество над мелкопоместным служилым дворянством [278]. Этот факт перестал играть важную роль только тогда, когда в XVIII в. сеть закрепощения охватила фактически все российское крестьянство. Тем временем существовало упорное межфеодальное соревнование за контроль над «душами», чтобы обрабатывать дворянские и церковные земли: бояре и монастыри с более прибыльными и рационально организованными поместьями часто принимали беглых крепостных из небольших поместий, затрудняя их возвращение бывшим хозяевам, что вызывало недовольство дворянского класса. Только когда установилось стабильное и сильное самодержавие с государственным аппаратом принуждения, способным приводить в исполнение закрепощение на всей территории России, эти конфликты прекратились. Таким образом, именно постоянная озабоченность помещиков проблемой мобильности рабочей силы на Востоке была основной причиной их стремления к абсолютизму [279]. Сеньориальные законы, привязывающие крестьянство к земле, уже широко применялись в предшествующую эпоху. Но, как мы видели, их реализация обычно оставалась весьма несовершенной: фактические трудовые модели ни в коей мере не соответствовали сводам законов. Миссией абсолютизма было повсеместное преобразование юридической теории в экономическую практику. Безжалостно централизованный и унитарный репрессивный аппарат был объективной необходимостью для контроля и подавления широко распространенной сельской мобильности во времена экономической депрессии. Никакая простая сеть индивидуального землевладельческого судопроизводства не могла полностью справиться с этой проблемой, независимо от степени ее деспотичности. Внутренние полицейские функции, необходимые для вторичного закрепощения на Востоке, были в этом отношении более важными, чем те, что требовались для первичного закрепощения на Западе. В результате абсолютистское государство возникло здесь раньше, чем отношения производства, на которых оно было основано, фактически одновременно с тем, как это произошло на Западе.
Польша вновь была исключением в логическом развитии этого процесса. Точно так же, как ей пришлось заплатить шведским «потопом», как внешним наказанием за то, что она не создала абсолютизма, внутренней ценой этой же неспособности стало крупнейшее крестьянское восстание эпохи — испытание украинской революции 1648 г., которое стоило ей трети ее территории и нанесло удар по морали и доблести шляхты ; от этого удара Украина никогда полностью не оправилась, а революция стала прелюдией к шведской войне. Особый характер украинской революции был прямым результатом основной проблемы крестьянской мобильности и бегства на Востоке [280]. Восстание было начато относительно привилегированными казаками на Днепре, которые изначально были беглыми русскими и русинскими крестьянами, или черкесскими горцами, которые расселились на огромных приграничных территориях между Польшей, Россией и татарским Крымским ханством. На эти безлюдные земли они пришли, чтобы принять там полукочевой, конный образ жизни, схожий с тем, который вели их исконные враги татары. Через некоторое время сложная социальная структура трансформировалась в казачьи общины. Их политическим и военным центром стал укрепленный остров, или Сечь, расположенный ниже днепровских порогов и образованный в 1557 г. Здесь был сформирован воинский лагерь, собранный в полки, выбиравшие делегатов на совет офицеров, или «генеральную старшину», которая, в свою очередь, избирала верховного командира, или гетмана. За пределами Запорожской Сечи, бродячие шайки бандитов и лесных жителей смешивались с оседлыми крестьянами под руководством своих собственных старшин. Польское дворянство, столкнувшееся с этими общинами в ходе своей экспансии на Украину, вынуждено было терпеть воинские силы запорожских казаков в ограниченном количестве, в форме «регистровых» полков под формальным командованием поляков. Казачьи войска использовались как вспомогательная кавалерия в польских военных кампаниях в Молдавии, Ливонии и России. Успешные офицеры становились богатой собственнической элитой, доминировавшей над рядовыми казаками. Иногда они фактически становились польскими дворянами.
Это социальное сближение с местной шляхтой, которая постоянно расширяла свои земли в восточном направлении, не изменило военной аномалии полковой независимости Сечи, с ее полународной разбойничьей базой; не повлияло оно и на казаков, занимавшихся сельским хозяйством и живших среди крепостного населения, возделывавшего обширные поместья польской аристократии в этом регионе. Крестьянская мобильность, таким образом, позволила родиться в причерноморских степях социологическому феномену, фактически неизвестному в то время на Западе, — массы простых сельских жителей способных выставить организованные армии против феодальной аристократии. Внезапный мятеж «регистровых полков» под предводительством своего гетмана Хмельницкого в 1648 г. был, таким образом, в состоянии бросить вызов польским армиям. Их восстание, в свою очередь, стало началом огромного всеобщего подъема крепостных Украины, которые сражались бок о бок с бедным казачьим крестьянством, чтобы сбросить своих польских землевладельцев. Три года спустя сами польские крестьяне восстали в Краковском регионе Подхале, вдохновленные украинскими казаками и крепостными. Дикая гражданская война велась в Галиции и на Украине, где шляхетские армии терпели одно поражение за другим от запорожских войск. Закончилось это роковой сменой Хмельницким подданства и Переяславским договором 1654 г., согласно которому вся Украина, расположенная на левом берегу Днепра, перешла под управление царей, при сохранении интересов казачьей старшины [281]. Украинское крестьянство-казаки и не казаки — стало жертвой этой операции: «умиротворение» Украины путем интеграции офицерского корпуса в Российское государство восстановило его узы. После длительной эволюции казачьи эскадроны сформировали элитные корпуса царского самодержавия. Переяславский договор символизировал, в действительности, сравнительную параболу развития двух главных соперников в этом регионе в XVII в. Разделенное Польское государство показало свою неспособность победить и подчинить казаков, так же как не смогло оказать сопротивления шведам. Централизованное царское самодержавие оказалось способным сделать и то и д