свободного вето (liberum veto) в XVII в., по которому любой член Сейма мог прекратить обсуждение вопроса всего одним голосом. Польский случай был уникальным в Европе; настолько непоколебимой была позиция аристократии, что в этот период даже не было сколько-нибудь серьезного конфликта между монархией и знатью, так как ни один избранный король не обладал силой, достаточной для того, чтобы бросить вызов шляхетской конституции. С другой стороны, в Венгрии, традиционные сословия непосредственно угрожали Габсбургской династии, когда та с конца XVI в. начала административную централизацию. Мадьярское дворянство, поддержанное национальным партикуляризмом и защищенное турецкой властью, сопротивлялось абсолютизму из всех сил: ни одна другая знать в Европе не вела столь жестокую и постоянную борьбу против поползновений монархии. Не менее четырех раз на протяжении ста лет — в 1604–1608, 1620–1621, 1678–1682 и 1701–1711 гг. — основные группы класса землевладельцев поднимали вооруженные восстания под предводительством Бокская, Бетлена, Токолли и Ракоци против Австрийского двора. В конце этого длительного и жестокого противостояния мадьярский сепаратизм был разбит, Венгрия оккупирована абсолютистскими армиями, а местные крепостные обложены центральными налогами. Что касается прочего, то были сохранены все остальные сословные привилегии, и суверенитет Габсбургов в Венгрии оставался лишь тенью австрийского оригинала. В Богемии, напротив, восстание Сейма (Snem), которое предшествовало Тридцатилетней войне, было сокрушено в битве при Белой горе в 1620 г. Победа австрийского абсолютизма в чешских землях была окончательной, совершенно истребившей старую богемскую знать. Сословные системы формально сохранись и в Австрии, и Богемии, но с этих пор знать покорилась династии.
Однако в двух районах, где появились самые развитые и влиятельные абсолютистские государства Восточной Европы, историческая модель отличалась. В Пруссии и России не было каких-либо крупных восстаний аристократии против установления централизованного государства. При этом интересно отметить, что в сложный период перехода к абсолютизму местная знать играла менее заметную роль в политических выступлениях, чем ее собратья на Западе. Государства Романовых и Гогенцоллернов никогда не сталкивались с тем, что могло бы сравниться с религиозными войнами, Фрондой, Каталонским восстанием или «благодатным паломничеством». К концу XVII в. сословная система в обоих государствах исчезла без шума и протеста. Ландтаг Бранденбурга сдался без сопротивления усиливающемуся абсолютизму после Перерыва (Recess) 1653 г. Единственное серьезное сопротивление абсолютизму оказали бюргеры Кенигсберга: восточнопрусские землевладельцы, напротив, восприняли с относительным равнодушием произведенную Великим Электором ликвидацию древних прав герцогства. Безжалостная антигородская политика, проводившаяся восточной знатью, дала свой эффект и способствовала укреплению абсолютизма [307]. Отношения между династией и знатью в Пруссии в конце XVII — начале XVIII в. были, безусловно, лишены напряженности и подозрительности: ни Великого Электора ни Короля-солдата нельзя назвать популярными среди собственного класса правителями, они были известны грубым обращением со знатью. Однако в тот период в Пруссии не было ни одного серьезного, даже кратковременного конфликта между знатью и монархией. В России сословное собрание — Земский собор — было чрезвычайно слабым и бутафорским институтом [308], созданным Иваном IV по тактическим соображениям в XVI в. Его состав и созыв легко поддавались манипуляциям дворцовой клики в столице; сословный принцип как таковой не обрел самостоятельного значения в Московии. Он был ослаблен социальным разделением внутри землевладельческого класса на группу бояр и группу малоземельных помещиков, рост которой в XVI в. поддерживали цари.
Таким образом, хотя в процессе перехода к абсолютизму была развязана мощная социальная борьба в масштабах, превосходящих что-либо подобное в Западной Европе, движение возглавлялось эксплуатируемыми сельскими и городскими классами, а не привилегированным или имущим классом, который в целом обнаружил значительное благоразумие в отношениях с царизмом. В своем конфиденциальном меморандуме Александру I граф П. А. Строганов писал: «На протяжении всей нашей истории именно крестьянство выступало источником всех беспокойств, в то время как знать никогда не волновалась: если правительство и должно кого-то опасаться или следить за кем-либо — это крепостные, а не какой-либо другой класс» [309]. Самыми значительными событиями XVII в., которыми был отмечен закат Земского собора и Боярской думы, являлись не сепаратистские восстания знати, а крестьянские войны Болотникова и Разина, городские бунты московских ремесленников, волнения казаков на Днепре и Дону. Эти конфликты создали исторический контекст, в котором были разрешены внутрифеодальные противоречия между боярами и помещиками — гораздо более острые, чем в Пруссии. Почти весь XVII в. боярские группы контролировали центральный государственный аппарат по причине отсутствия сильного царя, в то время как дворянство потеряло политический вес; но существенные интересы обеих групп уже были защищены новыми структурами российского абсолютизма, который на протяжении этого периода постепенно консолидировался. Репрессии самодержавия по отношению к отдельным аристократам были, из-за отсутствия в России эквивалента позднесредневековой правовой традиции, намного более жестокими, чем на Западе. Но тем не менее поразительно, насколько стабильной смогла стать российская монархия, несмотря на то что различные придворные и военные группировки знати боролись за влияние на нее: мощь абсолютистской функции настолько превосходила силу ее номинальных держателей, что политическая жизнь могла на время превратиться в череду интриг и переворотов, совершаемых дворцовой гвардией, совершенно не уменьшавших силу царизма как такового и не ослаблявших политическую стабильность в государстве.
XVIII в. представляет собой кульминацию гармонии, достигнутой между аристократией и монархией в Пруссии и России, так же как и в Западной Европе. Это был период, когда знать в обоих странах признала французский языком правящего класса. Фраза, которую приписывают Екатерине II — «Je suis une aristocrate, c’est mon metier» («Я — аристократка, это моя профессия»), — стала эпиграфом эпохи [310]. Согласие между землевладельческим классом и абсолютистским государством в двух восточноевропейских монархиях было даже сильнее, чем на Западе. Уже отмечалась историческая слабость взаимных и договорных элементов феодального вассалитета в Восточной Европе в более ранние эпохи. Служилая иерархия прусского и российского абсолютизма никогда не воспроизводила взаимных обязательств средневековой клятвы принятия в вассалы: бюрократическая пирамида исключала любые межличностные обещания, присущие сеньориальной иерархии, заменив верность приказами. Но отмена индивидуальных взаимных гарантий между лордом и вассалом, которые в принципе гарантировали рыцарские отношения между ними, не означала, что знать на Востоке подвергалась произвольной и безжалостной тирании со стороны своих монархов. Аристократия как класс была облечена социальной властью самой природой государства, которое возвышалось «над» ней. Служба знати в государственном аппарате гарантировала, что абсолютистское государство служит политическим интересам знати. Связь между ними хоть и была более ограниченной, чем на Западе, но она была и более доверительной. Общие правила европейского абсолютизма, несмотря на идеологическую окраску, на Востоке не нарушались. Частная собственность и безопасность землевладельческого класса оставались фетишем королевских режимов, несмотря на их самодержавные претензии [311]. Состав знати мог изменяться и перетасовываться в экстремальных случаях, как это случалось и в средневековой Западной Европе, но ее положение в социальной структуре всегда поддерживалось. Восточный абсолютизм, так же как и западный, останавливался у ворот поместья; и наоборот, аристократия получала свое главное богатство и силу от стабильного владения землей, а не от временной службы государству. Большая часть аграрной собственности по всей Европе оставалась юридически наследственной, индивидуальной, и сохранялась в кругу аристократии. Группы знати соотносились с рангами в армии и администрации, но эти группы никогда не сводились только к рангам; титулы всегда существовали вне государственной службы, скорее означая почтение, чем должность.
Поэтому неудивительно, что парабола отношений между монархией и аристократией на Востоке, несмотря на большую разницу исторических процессов в обеих половинах Европы, так походила на то, что происходило на Западе. При своем появлении абсолютизм столкнулся с непониманием и неприятием; затем, после периода смятения и сопротивления, он был окончательно принят классом землевладельцев. Для всей Европы XVIII в. был периодом восстановленного согласия между монархией и знатью. В Пруссии Фридрих II проводил открыто аристократическую политику рекрутирования и продвижения чиновников в аппарат абсолютистского государства, исключая иностранцев и выскочек (roturiers) из армии и гражданской службы, куда они попали в предшествовавший период. В России тоже профессиональные чиновники-иностранцы, которые являлись опорой реформированных царских полков конца XVII в., были постепенно уволены, и дворянство вернулось в имперские вооруженные силы, а его провинциальные административные привилегии были расширены и закреплены Екатериной II в Жалованной грамоте дворянству. В Австрийской империи Мария-Терезия даже преуспела в снижении степени венгерской враждебности по отношению к Габсбург