Дворянский класс, который появился на такой экономической базе, не имел параллелей в Европе. Степень эксплуатации крепостных крестьян — с трудовыми повинностями, разрешенными законом до 6 дней в неделю — уже была чрезвычайной; а в 1574 г. аристократия получила формальное право jus vitae et necis (право жизни и смерти) над своими крепостными, которое, по сути, позволяло казнить их по желанию хозяина [380].
Знать, которая получила эти полномочия, по составу значительно отличалась от своих соседей. Поскольку в относительно отсталом и аморфном обществе раннефеодальной Польши гораздо дольше, чем где-либо, сохранилась сеть родовых кланов, верный признак дофеодальной общественной структуры, то это повлияло на характер феодальной знати, так как она в конечном итоге появилась в период отсутствия четко выраженной иерархии вассалов [381]. Когда в Средние века с Запада были позаимствованы геральдические символы, то они были приняты не отдельными семьями, а целыми кланами, чьи родовые сети и клиентелы все еще существовали в деревне. Результатом стало появление многочисленного дворянского класса, составлявшего в XVI в. примерно 700 тысяч человек, или 7–8 % населения. Внутри этого класса не существовало каких-либо титулов, отличавших одну группу феодалов от другой [382]. Но это юридическое равенство, не имевшее где-либо в Европе раннего Нового времени ничего похожего, сопровождалось таким экономическим неравенством, которое также не имело ничего подобного где-либо в то время. Большая масса шляхты, возможно более половины ее численности, обладала мелкими владениями в размере 10–20 акров, часто не больше, чем средний участок крестьянина. Эта социальная группа была сконцентрирована в старых провинциях западной и центральной Польши; например, в Мазовии она составляла, вероятно, Vs всего населения [383]. Другая значительная часть знати являлась мелкими дворянами с небольшими поместьями, состоявшими не более чем из одной-двух деревень. Однако бок о бок с нею номинально внутри того же сословия существовали самые крупные в Европе магнаты с колоссальными латифундиями, в основном располагавшимися на литовском или украинском востоке страны. Так как в этих новых землях, доставшихся в наследство от литовской экспансии XIV в., не произошло соизмеримой геральдической диффузии, высшая аристократия всегда сохраняла характер касты небольших владетелей, возвышающихся над этнически чуждым крестьянством. Литовская знать в течение XVI в. в культурном и институциональном отношении все больше ассимилировалась польской, по мере того как местное дворянство постепенно приобрело права, сравнимые с правами шляхты [384]. Конституционным итогом этого слияния стала Люблинская уния 1569 г., которая в конечном счете объединила два государства в одно — Речь Посполитую (Rzeczpospolita Polska) с общей денежной системой и парламентом. С другой стороны, среди массы населения восточных провинций, большинство которого оставалось православными по вероисповеданию и белорусами или рутенами по языку, никакого слияния не произошло. В итоге в этническом и языковом отношении поляками в объединенном польском государстве были менее половины жителей. «Колониальный» характер помещичьего класса на востоке и юго-востоке отражался в величине их владений. В конце XVI в. канцлер Ян Замойский был владельцем около 2 миллионов акров земли, в основном в Малой Польше, и обладал юрисдикцией над более чем 80 городами и 800 деревнями [385]. В начале XVII в. империя Вишневецких в Восточной Украине включала земли с 230 тысячами подданных, проживавших на них [386]. В XVIII в. семья Потоцких на Украине владела почти 3 миллионами акров; дом Радзивиллов в Литве обладал поместьями, которые оценивались примерно в 10 миллионов акров [387]. Поэтому в рядах польской аристократии всегда присутствовало противоречие между идеологией юридического равенства и реальностью потрясающего экономического неравенства.
И все же в XVI в., вероятно, вся шляхта получила от революции цен больше выгоды, чем какая-либо другая группа в Восточной Европе. Это была эпоха спячки Бранденбурга и упадка Восточной Пруссии; Россия расширялась, но с ужасными потрясениями и отступлениями. Напротив, Польша стала крупнейшим и богатейшим государством на Востоке. Туда приходило огромное балтийское богатство в самую благоприятную для торговли зерном эпоху. Блестящая культура польского Ренессанса — питательной почвы Коперника — была лишь одним из результатов. Но в политическом отношении трудно избежать подозрения, что ранняя и обильная удача шляхты в некотором смысле парализовала ее способность в более поздний период к конструктивной централизации. Польша, infernus rusticorum (крестьянский ад) для крестьян, представляла aurea libertas (золотую вольность) для знати; в этом дворянском раю не чувствовали никакой крайней необходимости в сильном государстве. Сравнительно безболезненный переход Польши сквозь великий экономический и демографический кризис европейского феодализма в позднее Средневековье, из которого она вышла с меньшими потерями, чем любая другая страна региона, сменился коммерческой манной небесной раннего Нового времени, что, вероятно, и подготовило политическую дезинтеграцию, наступившую позже. Кроме того, в стратегическом плане польское государство в XVI в. не сталкивалось с крупными военными угрозами. Германия погрязла в междоусобных конфликтах эпохи Реформации. Швеция все еще была небольшой державой. Россия больше распространялась в направлении Волги и Невы, чем Днепра; Московское государство, хотя начинало уже выглядеть угрожающим, оставалось незрелым, а его стабильность была хрупкой. На юге сила турецкого натиска была направлена в сторону границ Габсбургов, в Венгрию и Австрию, в то время как Польша граничила с Молдавией — слабым государством-вассалом Османской системы. Татарские набеги из Крыма, хотя и разрушительные, оставались локальной проблемой на юго-востоке. Поэтому крайней необходимости в централизованном королевском государстве, которое бы создало большую военную машину, направленную против внешних врагов, не было. Огромные размеры Польши и традиционная доблесть шляхты в качестве тяжелой кавалерии, казалось, гарантировали географическую безопасность владетельного класса.
Поэтому именно в то время, когда абсолютизм укреплялся повсюду в Европе, аристократия радикально и бесповоротно урезала полномочия польской монархии. В 1572 г. со смертью Сигизмунда Августа, оставившего престол вакантным, угасла династия Ягеллонов. Последовал международный аукцион за королевский престол. В 1573 г. 40 тысяч дворян, собравшихся на равнинах под Варшавой на ассамблею viritim (благородных), избрали королем Генриха Анжуйского. Иностранец без какой-либо связи со страной, французский принц был вынужден подписать знаменитые «Генриховы артикулы», которые отныне становились конституционной хартией Польского государства; в то же время отдельный документ, Pacta Conventa, между монархом и знатью установил прецедент личного соглашения с четкими обязывающими статьями, которые подписывал король при его восшествии на трон. По условиям «Генриховых артикулов» был очевидным образом подтвержден ненаследственный характер монархии. В действительности, сам монарх был лишен каких-либо существенных полномочий по управлению страной. Он не мог отправить в отставку гражданских или военных чиновников своей администрации или увеличить крошечную армию, 3 тысячи человек, по своему усмотрению. Согласие сейма, собиравшегося отныне каждые два года, было необходимо для любого важного политического или фискального решения. Нарушение этих ограничений делало законным восстание против монарха [388]. Другими словами, Польша превратилась во всех отношениях в дворянскую республику с номинальным королем во главе. Государством больше никогда не управляла польская династия: землевладельческий класс сознательно предпочитал французских, венгерских, шведских и саксонских правителей, чтобы сохранить слабость центральной власти. Династия Ягеллонов владела огромными наследственными землями в Литве; иностранные короли, которые стали один за другим править в Польше, не имели экономической базы внутри страны, которая бы их поддерживала. Отныне доходы и войска под командованием крупнейших магнатов были часто такими же большими, как и у самого государя. Хотя иногда избирались удачливые государи-солдаты — Баторий, Собесский, — монархия так никогда и не смогла восстановить постоянную и прочную власть. Помимо династических превратностей и этнической разнородности Польско-Литовского союза, такому аномальному исходу, вероятно, также способствовала длительная политическая традиция. У Польши не было ни имперского наследия Византии, ни государства Каролингов; ее знать не знала естественной интеграции в королевское государство, как в Киевской Руси или средневековой Германии. Клановая генеалогия шляхты была признаком этого отличия. Поэтому ее Ренессанс стал не периодом культа самодержавных монархий Тюдоров, Валуа или Габсбургов, а временем процветающей аристократической республики.
Завершающая фаза XVI в. содержала в себе некоторый намек на предстоящий кризис. Согласительные статьи (Pacta Conventa ) 1573 г. были снова подтверждены через три года, когда после бегства Генриха Французского королем Польши был избран трансильванский князь Стефан Баторий. Способный и опытный мадьярский командующий, Баторий имел личную казну и войска из собственного близлежащего княжества, относительно процветающая и урбанизированная экономика которого обеспечивала его независимыми ресурсами и профессиональной армией. Таким образом, его политическая власт