[648]. В то же время он полагал, что эти общества неизменны: «Законы, нравы и обычаи, относящиеся даже к таким, по-видимому, безразличным вещам, как одежда, остаются и теперь на Востоке такими, какими они были тысячу лет назад» [649].
Провозглашенный Монтескье принцип объяснения различий в характере европейских и азиатских государств был, разумеется, географическим: несходство их исторических судеб определяли климат и топографические особенности. Поэтому он синтезировал свои взгляды о природе обоих типов государств в форме художественного драматического сравнения: «В Азии всегда были обширные империи; в Европе же они никогда не могли удержаться. Дело в том, что в известной нам Азии равнины гораздо обширнее и она разрезана горами и морями на более крупные области; а поскольку она расположена южнее, то ее источники скорее иссякают, горы менее покрыты снегом и не очень многоводные реки составляют более легкие преграды. Поэтому власть в Азии должна быть всегда деспотической, и если бы там не было такого крайнего рабства, то в ней очень скоро произошло бы разделение на более мелкие государства, несовместимое, однако, с естественным разделением страны. В Европе в силу ее естественного разделения образовалось несколько государств средней величины, где правление, основанное на законах, не только не оказывается вредным для прочности государства, но, напротив, настолько благоприятно в этом отношении, что государство, лишенное такого правления, приходит в упадок и становится слабее других. Вот что образовало тот дух свободы, благодаря которому каждая страна в Европе с большим трудом подчиняется посторонней силе, если эта последняя не действует посредством торговых законов и в интересах ее торговли. Напротив, в Азии царит дух рабства, который никогда ее не покидал; во всей истории этой страны невозможно найти ни одной черты, знаменующей свободную душу; в ней можно увидеть только героизм рабства» [650].
Основа идей Монтескье, хотя и оспаривалась немногими современными ему критиками [651], в целом была принята его современниками и для политической экономии и философии позже стала центральной частью его наследия. Следующий важный шаг в развитии идеи о противопоставлении Азии и Европы предпринял, видимо, Адам Смит, когда выразил ее в виде противоположения двух видов экономики, в которых господствовали различные отрасли производства: «Если политическая экономия народов современной Европы больше благоприятствовала мануфактурной промышленности и внешней торговле, промышленности городов, чем сельскому хозяйству деревень, то политическая экономия других народов придерживалась противоположного направления и благоприятствовала больше земледелию, чем мануфактурной промышленности и внешней торговле. Политика Китая благоприятствует сельскому хозяйству больше, чем всем другим промыслам. В Китае, как передают, положение крестьянина настолько же лучше положения ремесленника, насколько в большей части Европы положение ремесленника лучше положения крестьянина» [652]. Смит постулировал наличие связи между аграрным характером азиатских и африканских обществ и ролью гидротехнических работ, включая ирригацию и транспорт: он утверждал, что, поскольку государство являлось собственником всей земли в этих странах, оно было прямо заинтересовано в мелиорации сельского хозяйства. «Сооружения, возведенные древними государями Египта для надлежащего распределения воды Нила, были знамениты в древности, и сохранившиеся развалины некоторых из них до сих пор еще вызывают изумление путешественников. Столь же грандиозными, хотя они и не так прославились, были, по-видимому, подобного же рода сооружения, возводившиеся древними государями Индостана для надлежащего распределения воды Ганга, а также многих других рек… В Китае и в других государствах Азии исполнительная власть принимает на себя постройку больших дорог и содержание судоходных каналов… Эта отрасль общественных дел, как говорят, пользуется большим вниманием во всех странах, но особенно в Китае, где большие дороги и еще более каналы превосходят все, что известно в этом роде в Европе» [653].
В XIX в. последователи Монтескье и Смита продолжили придерживаться в основном того же направления мыслей. Гегель глубоко изучал труды обоих упомянутых мыслителей и в «Философии истории» воспроизвел большинство суждений Монтескье об азиатском деспотизме как обществе без посредствующих властей. Так, по словам Гегеля, «на Востоке мы видели блестящее развитие деспотизма как формы, соответствующей восточному миру» [654]. Гегель перечислил крупные регионы континента, к которым применимо это правило: «Поэтому в Индии господствует произвольнейший, худший, позорнейший деспотизм. Китай, Персия, Турция, вообще Азия — страна деспотизма и в дурном смысле тирании» [655]. «Поднебесная империя», вызывавшая у мыслителей Возрождения столь смешанные чувства, была объектом его особого интереса как модель, в которой он видел эгалитарную автократию: «В Китае царит абсолютное равенство, и все существующие различия возможны лишь при посредстве государственного управления и благодаря тому достоинству, которое придает себе каждый, чтобы достигнуть высокого положения в этом управлении. Так как в Китае господствует равенство, но нет свободы, то деспотизм называется необходимым образом правления. У нас люди равны лишь пред законом и в том отношении, что у них есть собственность; кроме того, у них имеется еще много интересов и много особенностей, которые должны быть гарантированы, если для нас должна существовать свобода. А в китайском государстве эти частные интересы не правомерны для себя, и управление исходит единственно от императора, который правит с помощью иерархии чиновников или мандаринов» [656]. Подобно многим своим предшественникам, Гегель в определенной степени восхищался китайской цивилизацией, в то время как его оценка индийской цивилизации, хотя она также имела свои нюансы, была гораздо более мрачной. Он полагал, что индийская кастовая система совершенно непохожа на что-либо в Китае и что она представляет собой победу иерархии над равенством. Однако такого рода система делает неподвижной и деградирующей всю социальную структуру. «В Китае господствовало равенство всех индивидуумов, и поэтому управление сосредоточивалось в центральном пункте, в императоре, так что отдельное не достигало самостоятельности и субъективной свободы… В этом отношении в Индии обнаруживается значительный прогресс, заключающийся в том, что из деспотического единства образуются самостоятельные члены. Однако эти различия становятся прирожденными; вместо того чтобы, как в органической жизни, приводить душу как единство в деятельное состояние и свободно ее создавать, они становятся окаменевшими и закоченелыми, и их прочность обрекает индийский народ на унизительнейшее порабощение. Этими различиями являются касты» [657]. Как следствие, «даже если в Китае существовал моральный деспотизм, то в Индии то, что еще можно назвать политической жизнью, оказывается совершенно беспринципным деспотизмом, не признающим нравственных и религиозных правил…» [658] Далее Гегель рассматривает в качестве элементарной основы индийского деспотизма систему инертных сельских общин, управляемых передающимися из поколения в поколение обычаями и распределением остающегося после вычета налогов урожая; систему, которую не затрагивают политические перемены в стоящем над ней государстве. «Весь урожай в каждой деревне разделяется на две части, одна из которых достается радже, а другая крестьянам; но затем соответственные доли получают еще местный старшина, судья, надсмотрщик, заведующий всем относящимся к воде, брамин за совершение богослужения, астролог (также брамин, называющий счастливые и несчастливые дни), кузнец, плотник, гончар, промывальщик, цирюльник, врач, танцовщицы, музыкант, поэт. Это постоянно и неизменно и не зависит от произвола. Поэтому все политические революции безразличны для простого индуса, так как его участь не изменяется» [659]. Этим формулировкам, как мы увидим, была суждена долгая жизнь. Гегель заканчивает повторением к тому времени ставшей традиционной темы исторической стагнации, которую он применял к обеим странам: «Китай и Индия остаются неизменными и влачат растительное существование до настоящего времени» [660].
Если в немецкой классической философии идеи Гегеля находились в русле взглядов Монтескье, то в английской политической экономии соответствующие взгляды Смита не были сразу же усвоены его последователями. Милль-старший не внес существенных новшеств в традиционные идеи об азиатском деспотизме в своем исследовании о Британской Индии [661]. Более оригинальный анализ восточных реалий содержится в работе другого английского экономиста Ричарда Джонса, работавшего после Мальтуса в Ост-Индском колледже. Его «Очерк о распределении богатства и об источниках налогообложения» был опубликован в Лондоне в 1831 г., тогда же, когда Гегель читал в Берлине свои лекции о Китае и Индии. Работа Джонса, целью которой была критика идей Рикардо, помимо прочего являлась, пожалуй, самой основательной из предпринятых к тому времени попыток конкретного исследования сельскохозяйственных землевладений в Азии. В начале работы Джонс заявил, что «во всей Азии правители всегда имели исключительное право владения землей на подвластных им территориях, и они сохранили это право в исключительной и зловещей полноте, в нераздельном и нетронутом виде. Народ повсеместно является арендатором суверена, который остается единственным собственником; лишь незаконные присвоения прав его чиновниками время от времени разрывают звенья этой цепи зависимости. Именно эта всеобщая зависимость от трона для получения средств к существованию является подлинным основанием нерушимого деспотизма в восточном мире, так как она обеспечивает доходы суверенов и то устройство, при котором общество распростерто у ног властителей»