[2-58]. Предписывались способ обработки земли, например, возможность использовать сенокосилки, количество дней распашки целинных земель, нормы унавоживания наделов, правила пастьбы скота, рубки леса и т. п. [2-59] Надзор за исполнением подобных решений осуществлялся специальными уполномоченными — «полевыми сторожами» с последующим поощрением рачительных и наказанием нерадивых. Запрет нарушать постановления схода распространялся и на хозяйственные дела, требующие совместных усилий общинников: строительство церквей, школ, библиотек, дорог и мостов, плотин, изгородей, осушение полей и лугов, расчистка леса под пахоту, пополнение хлебозапасных магазинов на случай неурожая и других бедствий. Насколько охотно и дружно исполнялись такие дела?
Непосредственный подворный опрос крестьян-домохозяев 5500 селений Московской губернии, проведенный в конце 70-х гг. XIX в. статистиком В. И. Орловым с сотрудниками, привел скрупулезного автора к выводу, что «общей обработки земли, общего скота, общих земледельческих орудий, общих семян, общей жатвы и т. п. не встречается в общинах Московской губернии»[2-60]. Десятилетие спустя, сославшись на привлекшее всеобщее внимание исследование Орлова, неразвитость коллективных форм крестьянского труда отметил Головин[2-61]. Причина, на его взгляд, в том, что «каждый мужик боится переработать, боится, как бы из-за своего усердия он не исполнил часть дела за своего ленивого соседа. Общая артельная работа имела бы, таким образом, несомненным последствием понижение успешности труда до уровня наихудших работников»[2-62]. Возможно, Головин был наслышан о результатах начатых в 1883 г. исследований французского инженера-агротехника Макса Рингельманна, установившего, что тягловая сила мужчин заметно уменьшается с увеличением количества лиц, одновременно тянущих канат. Так, каждый из 5 участников прикладывал на 30% меньше усилий, чем в одиночку, каждый из 8 — на 49%[2-63].
Эта тенденция, названная впоследствии эффектом Рингельманна или социальной леностью, объясняется, в частности, и упомянутым Головиным снижением индивидуальной ответственности при решении коллективных задач, позволяющих затеряться в общей массе[2-64].
Не все противники общинного землевладения отрицали наличие «каких-нибудь признаков развития артельного начала если не в целом хозяйстве, то по крайней мере в некоторых его отраслях», каковые, по Головину, «при всем старании не отыскиваются»[2-65]. Пятнадцатью годами после Головина Риттих, например, констатировал: «На почве общинных интересов возникает иногда кооперативный труд, в особенности по уборке сена. Отмечено также унавоживание полей на артельных началах; распространено общинно-артельное устройство прудов, осушение заболотей, постройка изгородей, общих гумен, овинов, мельниц, покупка машин, племенного скота и т. д.»[2-66]. Разнобой приведенных оценок обусловлен, возможно, терминологическими причинами. Как отмечают современные знатоки досоветской крестьянской жизни, называвшиеся складничеством, супрягами, артелями, товариществами, «объединения для совместного владения на паях землёй, рабочим скотом, овинами, мельницами, пасеками или для организации некоторых видов промыслов существовали у русских крестьян издавна», но лишь в конце XIX в. стали именоваться кооперацией[2-67]. «По ориентировочным подсчетам, — сказано в процитированной работе, — накануне Первой мировой войны 82,5% деревенского населения России участвовало в тех или иных формах кооперации»[2-68]. В качестве примеров приводятся артели по использованию лошадей и содержанию почтовых станций, обработке овчин, рубке и заготовке леса, рытью арыков, обустройству пасек. Поскольку слово «артель» известно в русском языке с начала XVI в. [2-69], а обозначаемое им явление — основанный на круговой поруке добровольный союз нескольких лиц, совместно преследующих хозяйственные цели, — много древнее, перечень артельных занятий крестьян можно дополнить. Так трудились бурлаки, каменщики, плотники, кузнецы, бортники, охотники, рыбаки, все те, чьи служения и работы «несоразмерны силам одного человека», как прописано в Уставе о цехах 1799 г.
Опыт таких неподвластных одиночке коллективных работ у крестьян, естественно, был, и немалый. По подсчетам экономиста А. А. Рыбникова, перед Первой мировой войной в мелкой сельской промышленности, т. е. ремесленно-кустарном производстве, в том числе семейном, было занято порядка четырех миллионов человек, что составляло половину всех рабочих 1913 г.[2-70]. Согласно другому авторитетному источнику, после падения самодержавия в России существовало 63 тыс. кооперативов с 24,4 млн членов, 80% кооперативов обслуживало сельское население[2-71]. Вопрос не о навыках сотрудничества и кооперации крестьянства. Важно понять, служила ли основой их развития или объектом применения коллективная собственность селян? Одним из требующих солидарности дел были т. н. общественные запашки — совместное возделывание особых полос пашни, урожай с которых шел в хлебозапасные магазины на случай недорода либо продавался для удовлетворения каких-либо общих мирских потребностей. Как ни странно, это поддержанное властями благое общее дело не пользовалось крестьянской благосклонностью и даже натыкалось на саботаж. По оценке историка П. Н. Зырянова, «явно неудачные опыты с «общественными запашками» свидетельствовали о том, что община не испытывала внутренней потребности перейти от обобществления земли к обобществлению земледельческого труда. Всякие такие попытки навязывались крестьянам извне и встречали сопротивление с их стороны. Совместное выкашивание лугов в некоторых обществах, по-видимому, было исключением»[2-72].
Гипотеза о неприятии внешнего давления как причине саботажа общественных запашек правдоподобна. Организованные по собственной инициативе совместная противоправная запашка помещичьих земель, закос не принадлежащих общине лугов, порубка барского леса, бойкоты и забастовки сопротивления в крестьянской среде не встречали. «Забастовки крестьян обычно проходили очень дружно, никто не осмеливался нарушить общественный приговор»[2-73]. Не осмеливался и, возможно, не намеревался этого делать. Борьба с внешним врагом-эксплуататором привлекательнее поисков внутреннего блага. Однако правительственный прессинг и угроза репрессий провоцировали не только бунты, но и покорность. Отнюдь не все предписания встречались общинниками в штыки. Не кроются ли за саботажем не столь уж обременительных общественных запашек чуть более глубокие мотивы, чем нежелание подчиняться? Порассуждаем. Подавляющее большинство крестьян к общине принадлежали по рождению. По рождению же они становились совладельцами-сопользователями неотчуждаемой совместной собственности, которая до высочайшего указа 9 ноября 1906 г. не подлежала разделу. Иными словами, собственность общины не была многотрудным и долгожданным боевым трофеем, требующим неусыпной скоординированной защиты и поклонения. Будучи для крестьян начала прошлого века оплаченной предшествующими поколениями данностью, она, по-видимому, не являлась и не воспринималась как объединяющая непреходящая ценность. В противном случае массовый выход из общин вследствие столыпинских реформ не случился бы. Цифры разнятся. По одной из компетентных оценок[2-74], к 1 мая 1915 г. 1949131 хозяйство укрепилось в личную собственность, за 1907—1914 гг. из общины вышло примерно 31,8% домохозяев по отношению к численности 1905 г. [2-75], при этом около четверти перешедшей в личную собственность земли было продано почти половиной покинувших общину крестьян[2-76].
В вышедшей в 1892 г. «Крестьянской общине» народник и «экономический романтик», как его называли, В. П. Воронцов (1847-1918) писал: причину предпочтения общинного землевладения нужно искать не во внешних условиях, «а в чувствах и мыслях массы, в слабом развитии чувства личной собственности, в готовности крестьянина, ради общей выгоды, поступиться личным интересом, в предпочтении социальных средств обеспечения своего благосостояния индивидуальным»[2-77]. Год спустя в работе «Наши направления» он вновь возвращается к той же мысли: общинная форма жизни «способствует образованию психического типа с задатками высоких альтруистических черт. Непосредственное участие всех членов общества в разрешении множества весьма существенных для интересов каждого мирских дел — причем в народе замечается стремление разрешать спорные вопросы не путем образования в пользу известного мнения достаточного большинства, а, по возможности, примирением требований всех заинтересованных лиц, — служит прекрасным воспитательным средством для развития способности к солидарной деятельности. Совокупным влиянием перечисленных обстоятельств в русском народе создается психологически подготовленная почва не для стадных действий под руководством вожака, а для самостоятельного социального творчества путем работы коллективной мысли, каковое обстоятельство обеспечивает практичность, оригинальность и разносторонность результатов этого творчества, а, следовательно, и возможность развития в будущем высоких социально-бытовых форм»