Сакральные представления, образы и ритуалы[2-129] — неотъемлемая часть повседневной жизни общины. При всей живучести до и внехристианских трактовок святости главным институтом религиозного воспитания русского крестьянства была Православная церковь. В 68 епархиях РПЦ в 1914 г. числилось 41270 приходов, в большинстве — деревенских[2-130]. По оценке протопресвитера военного и морского духовенства, члена Синода Г. И. Шавельского, на 130 млн верующих перед революцией приходское духовенство составляло до 60 тыс. человек[2-131]. За редким исключением, содержание его было весьма скромным, а 9794 прихода в 1914 г. и вовсе не получали денег из казны и жили на местные средства. Штатных диаконовских вакансий в тот год насчитывалось 11954[2-132]. Те же, что были заполнены... «Не секрет, что наше духовенство, и в особенности сельское, не было свободно от отрицательных типов: встречались в нем не только «храбрые к питью», но и спившиеся; встречались опустившиеся; встречались ставшие вместо пастырей эксплуататорами своих пасомых, вымогавшие за требы, изобретавшие новые обычаи, обряды и праздники, заискивавшие и низкопоклонные перед богатыми, грубые и небрежные в обращении с бедняками»[2-133]. «Не только в 80-х, но и в начале 90-х годов прошлого столетия в наших сельских храмах продолжали одиноко гнусавить дьячки, не подготовленные к своей службе, часто не имевшие, как тогда выражались, «ни гласа, ни послушания», т. е. ни голоса, ни слуха. В большие праздники и отчасти в воскресные дни собирались и «хоры». Но эти хоры часто напоминали китайские оркестры: кто в лес, кто по дрова, и в человеке со сколько-нибудь развитым слухом могли вызвать сострадание к певцам, но не молитвенное умиление»[2-134].
Это не навет злобствующего атеиста. Это, как нынче изъясняются, экспертное заключение одного из иерархов церковной власти. Резкое, но, вполне вероятно, правдивое. Впрочем, и народная молва «поповское сословие» святостью не наделяла. Не тому Богу попы наши молятся (т. е. чтут мамона); попово брюхо из семи овчин сшито; волчья пасть да поповские глаза — ненасытная яма; родись, крестись, женись, умирай — за все попу деньгу подавай; от вора отобьюсь, от приказного откуплюсь, от попа не отмолюсь; поп сквозь каменну стену сглазит; поп хочет большого прихода, а сам ждет не дождется, когда кто помрет[2-135]. Подрывало ли критическое отношение к сельским священникам основы веры? Не исключено, но маловероятно. У того же Даля: жить — Богу служить, Божья рука — владыка; даст Бог день, даст Бог и пишу; с Богом хоть за море, а без Бога ни до порога; человек предполагает, а Бог располагает; Бог не выдаст, свинья не съест. И этот перечень легко пополнить.
Возможно, Георгий Иванович Шавельский (1871—1951), на которого мы выше ссылались, прав, утверждая, что двести лет контроля гражданской власти над церковью бюрократизировали церковную жизнь, сотворив «казенное ведомство православного исповедания»[2-136]. Возможно, как он ратовал, пастырское служение на селе должно было бы активнее влиять на преобразование мирской жизни крестьян и не сводиться к роли «требоисправителя»[2-137]. Поздно и не нам судить. Но и критичный Шавельский называет Церковь единственным институтом духовного воспитания на селе, а храм и школу при нем — культурным центром округи. «В последние 25—30 лет перед великой войной школьная российская сеть разрослась до огромных размеров. Кроме весьма размножившихся министерских, земских и иных светских начальных школ в 1913 г. в России имелось 38284 церковных школы с 2002921 учащимся обоего пола»[2-138]. Какие нравственные уроки могли извлечь деревенские предки подавляющего большинства советских граждан из обязательного посещения храма в выходные и праздничные дни, общественного моления вне храма под открытым небом, участия в крестных ходах по праздникам или особому случаю (засуха, дожди, эпидемии, эпизоотии, начало и конец сельскохозяйственных работ)? В поиске дооктябрьских источников коллективизма нам сейчас интереснее те «уроки», которыми они — предки — могли поделиться с потомками. Учитывая неизбежную сослагательность предлагаемых ответов, думаем, таких уроков-поучений было как минимум три. Первый — безусловное равенство людей перед Богом. Поскольку со стороны, как говорят, виднее, послушаем впечатления зарубежного очевидца богослужения в деревенском храме: «... Нет ни малейшей разницы между знатным и бедным. <...> Тут нет низших, нет высших! Нищий, крепостной мужик не задумываясь становится рядом или впереди богатого и помещика, которые не обращают на это никакого внимания и не продираются непременно вперед»[2-139]. Середина XIX в., упоминавшийся барон Гакстгаузен. Подчеркнем, речь не об абстрактной идее, а о норме поведения в священном пространстве храма, именовавшегося «домом Бога». «Кто в церкви, или вообще в каком-либо месте, посвященном богослужению, во время совершения службы нарушит благоговение, или придет туда, к соблазну других, пьяный, или будет там ходить взад и вперед без надобности, или начнет кричать, хохотать или иной производить шум, и вообще словом или действием причинит соблазн, или неприличным поступком отвратит внимание от богослужения, того заключать под стражу, с содержанием на хлебе и воде»[2-140]. Отсутствие в этом регламенте требования статусной субординации — косвенное свидетельство отсутствия ее официального признания здесь и теперь. За порогом храма «слуга барину не товарищ», но неоднократно испытанное прихожанами чувство сакрального и физического тождества не исчезало: «одним миром мазаны», «все под Богом ходим» и т. п. Не эта ли уверенность в равнозначности послужила одним из факторов советского торжества коллективизации сознания и поведения?
Второй урок религиозного опыта крестьянства — безусловное почитание сакрального: текстов, образов, символов, мест, конкретных личностей. «После принятия христианства произошла переориентация старой идеи сакрального с материального и физического на идеальное и духовное, с природы на сверхприродное, с конкретного и зримого на абстрактное и незримое, связанное с особой энергией чистоты, непорочности и праведности, которая в своей зримой форме проявляется в образах сияния, блеска, солнечных лучей, золотого цвета. Основой христианского понимания сакрального стало понятие святости как сопричастности человека Богу и возможности его очищения и преображения (духовного и телесного) под действием Божьей благодати. С этим связано почитание святых, чья причастность к Богу дает им возможность быть заступниками за людей перед Богом, посредниками между Богом и людьми»[2-141]. Сюда же можно отнести почитание икон, мощей, паломничество к святым местам и т. д. Наделение сакральных объектов святостью, благодатью, чистотой сопровождается запретами и предписаниями отношения к ним. «Предписание благоговейного отношения к святыне, запреты на все, что может осквернить сакральную чистоту объекта — сквернословить, плевать, совершать естественные отправления, загрязнять, использовать этот объект в бытовых нуждах и др.; в православной традиции запрет для женщины находиться в церкви в период месячных, с непокрытой головой, входить в алтарь, рукополагаться в священники и др.»[2-142]. Не эта ли веками взращенная жажда сакрального вкупе с добровольным обетом блюсти его чистоту предопределила принятие и «освящение» коммунистических симулякров сакральности, включая «коллектив»? Насколько же настоятельна должна была быть потребность соотечественников в высокодуховных ценностях личного и социального бытия, если ее не смогла заглушить варварская десакрализация и просто уничтожение православных святынь в 20—30-е гг. XX в. Свято место пусто не бывает? Не спорим. Но чем и почему оно заполняется?
Быть может, «коллективизм» не был отторгнут крестьянскими потомками в том числе потому, что послужил квазирелигиозной заменой незабытого чувства духовного единства, воспетой А. С. Хомяковым (1804—1860) соборности? Совместно пережитый религиозный опыт прикосновения к инобытию, к божественной благодати — третий «урок» православной ритуальной практики, полученный многими нашими согражданами в детские годы. Как именно ощущалось провозглашенное родоначальником славянофильства «единство во множестве»? Сам Алексей Степанович полагал как радость взаимной любви. Некоторые из его последователей говорили о чувстве свободы от социальных и культурных различий, вспоминали о сближающем прихожан смирении и т. п. Поскольку немецкий теолог и историк религии Рудольф Отто (1869—1937), скорее всего, прав, утверждая, что религиозное переживание — контакт с чем-то совершенно внеположным обыденной реальности[2-143], надеяться на внятные психологические объяснения содержания соборных чувств наивно. Иррациональное рационально не опишешь. Здесь, вероятно, важен сам факт коллективного выхода за горизонт повседневности, придающий особую значимость отношениям посвященных в таинство православных «братьев» и «сестер». Воинственное безбожие атмосферы первых десятилетий советской власти, поглощенность населения новой страны заботами земного выживания, вполне возможно, будили тоску по некогда испытанной соборной благодати. В целом безропотно принятая тотальная коллективизация всех сфер жизни строителей социализма, не исключено, частично восполнила эту непроизвольную тоску. Синица в руках — эрзац журавля в небе.