<...> На Псковщине в этот день перед домами посыпали дорожки цветным песком, воспроизводя изображение лестницы, а также ставили под окна березки — по числу душ умерших из этого дома. Ожидая предков, в Заонежье не запирали двери, чтобы души могли вернуться домой. <...> На северо-западе России известен обычай <...> разметать глаза покойникам: венком или веткой родные проводили по могиле снизу вверх, как бы открывая умершим глаза, а уходя с кладбища — мели сверху вниз, тем самым «закрывая» им глаза»[2-162]. Народ, умеющий дружить со своими покойниками, никак не упрекнуть в отсутствии коллективистских намерений и навыков.
Подведем итоги. Все, что нам удалось узнать о крестьянском мире, обитатели которого с желанием или поневоле оказались главными строителями и основными жителями нового государства, недвусмысленно свидетельствует: у советского коллективизма глубокие деревенские корни. Безусловный приоритет общины, расцениваемой большинством как гарант индивидуального и семейного благополучия. Осознание необходимости и преимущества сотрудничества как залога личного и коллективного выживания. Учет интересов окружающих, умение находить компромиссы. Ценность согласия, стабильности, порядка. Уважение старших, родителей, верность хранимым ими нормам, обычаям и традициям. Взаимная ответственность, доверие как предпосылка и результат круговой поруки. Товарищеская взаимопомощь и взаимовыручка. Эмоциональная раскрепощенность и открытость как следствие вынужденной сопричастности интимным радостям и горестям друг друга. Развитое чувство «Мы» как итог постоянства и замкнутости круга общения и сходства образа жизни. Готовность постоять за «своих» по месту рождения и проживания, социальному положению и роду занятий, вере.
Русский «способен искренне радоваться счастью другого человека или сочувствовать его горю. Он проникается душевными состояниями ближнего так, словно они происходят в нем самом. Он непосредственно ощущает чувства другого и живет жизнью другого. В людях вокруг себя он видит братьев, а не врагов. Его первое побуждение — симпатия и доверие. Он верит в естественную доброту ближнего... <...> Русские таинственным образом объединены духовной связью»[2-163]. «Сущность русского братства не в том, что люди в равной мере чем-то владеют или что они равны, а в том, что они уважают равноценность друг друга. Каждый готов видеть в своем ближнем подобие Божие, начало которого каждый таит в себе, пусть даже часто в затемненном виде. В этом заключается смысл равенства перед Богом, и в этом смысл русского понятия братства»[2-164]. Эту несколько восторженную и спекулятивную оценку немецкий философ Вальтер Шубарт (1897—1942) завершает выводом: «Русский переживает мир, исходя не из «я», не из «ты», а из «мы»[2-165]. Критически оценивая книгу, философ И. А. Ильин (1883—1954) все же отмечает: «Автор, зная немного и многое толкуя неверно, все-таки сумел уловить и выговорить кое-что существенное о России»[2-166]. Вполне солидарны с Иваном Александровичем.
Не будем сейчас обсуждать давнюю проблему достоверности этнических стереотипов[2-167]. Обратим внимание: психологический «портрет» русских «как таковых», созданный Шубартом в конце 30-х гг. XX в., неплохо согласуется с документированными описаниями традиционного крестьянского мироощущения добольшевистской эпохи. Справедливости ради отметим, двадцать лет советской власти, вероятно, повлияли на «взгляд со стороны»: «Русское чувство братства может быть так сильно заглушено сорняками эгоистических желаний, что оно едва проглядывает сквозь них...»[2-168] Но при этом как «индульгенция»: «Русский ощущает сердцем, что все мы грешники. <...> Русские чувствуют себя членами одной общины грешников. Молиться за чужие грехи — их древний обычай»[2-169]. Согласны: конечно, грешники — и тогда, и сегодня. Важнее другое: почему крестьянский мир — проверенный временем, признанный современниками и потомками «заповедник» русского братства, — не стал прототипом советского коллектива? Деревню, как чеховского Фирса, «забыли» в пылу городских революционных страстей? Смычка города и деревни, провозглашенная в начале 1920-х гг., преследовала экономические цели, психология же крестьянства расценивалась не как основа социального обустройства нового общества, а как объект «переделки» по пролетарским лекалам. К ней, в частности, призывал Ленин на X съезде РКП(б) в 1921 г., но, как ни странно, первым делом предложил крестьянам перейти к... «обобществленному, коллективному, общинному труду» (выделено нами. — А.Д., Д.Д.). Клич «вперед, в прошлое!» открытого признания значимости общины, конечно, не означал. Но надежда с ее помощью восстановить разоренное войной, продразверсткой и неурожаем село прозвучала явственно.
Ни накануне, ни после Октябрьской революции ее вожди патриархальный, богобоязненный, замкнутый околицей крестьянский мир «ячейкой» созданного в боях пролетарского общества не называли. Деревня и вправду не была «буревестником революции», но накопленный ею опыт сотрудничества, зафиксированный в поговорках, в мирной жизни оказался востребованным. Наиболее многочисленные и жизнеспособные «зародыши» массовой приверженности советских граждан коллективизму как антитезы эгоизма и индивидуализма гнездятся, скорее всего, именно в деревенском «лоне», откуда родом большинство соотечественников.
Городское меньшинство дореволюционных предков населения СССР также оставило наследство в виде общественно признанных просоциальных интересов и предполагающих соучастие практик. Речь о добровольных легальных общественных организациях некоммерческого характера, т. е. созданных не для извлечения прибыли. Первой из подобных организаций принято называть Вольное экономическое общество, возникшее в 1765 г. По оценкам историков, в канун революции в империи насчитывалось более 10 тысяч научных, профессиональных (сельскохозяйственных, медицинских, инженерно-технических и пр.), конфессиональных, просветительских, благотворительных, литературных, музыкальных, театральных, спортивных, охотничьих, специальных (слепых, глухонемых), попечительства животным и иных добровольных самоорганизовавшихся и — важно — внесословных обществ[2-170].
Членство в них мотивировано было, вероятно, разными побуждениями. Не исключено — стремлением найти себе подобных по личным интересам, с кем можно разделить увлечение наукой, техникой, искусством, библеистикой, нумизматикой, пчеловодством, охотой, гимнастикой, попечением больных животных и т. д. и т. п. вплоть до игры в карты. Возникновение и относительная стабильность разнообразных общедоступных кругов-групп индивидуально привлекательного социально приемлемого внеполитического общения — заслуживающий специального изучения признак спонтанной коллективизации дореволюционного гражданского общества.
Нисколько не осуждая поиск комфортной компании и пребывание в ней, все же отметим: забота о собственном удовольствии может, конечно, быть связана со стремлением доставить таковое окружающим, но в традиционное понимание коллективизма вписывается с трудом. Разве что, вспомнив древнеримские сатурналии, не вычленить его специальную — гедонистическую разновидность. Мало того, что в этот праздник римляне 7 дней безудержно веселились, пировали, играли, делали друг другу подарки, они еще и угощали рабов за своим столом, ибо в царствование Сатурна не было различия между сословиями. Поскольку заботу о других мы чаще сопрягаем с состраданием, отметим, оно также мотивировало работу соотечественников в многочисленных общественных организациях филантропической направленности.
Основываясь на официальной статистике, историк Г. Н. Ульянова сообщает о 11040 благотворительных учреждениях, существовавших к 1902 г. В 50 губерниях Европейской России в этот год они оказали помощь почти миллиону человек[2-171]. Встречались сведения и о существенно большем количестве получивших поддержку к середине 1900-х гг. [2-172] Некоторый разнобой в количественной оценке субъектов, объектов, объема и видов благотворительности в России начала XX в., по мнению специалистов, — следствие «переплетения филантропической деятельности многих государственных и общественных институций»[2-173]. Это особенно наглядно проявилось в период Первой мировой войны, когда наблюдался «симбиоз общества и власти в сфере оказания помощи: частные пожертвования поступали в филантропические ведомства, имевшие также государственные дотации, и наоборот, субсидии из казны переходили к местному самоуправлению, частным филантропическим обществам»[2-174]. Создание и обеспечение работы сотен госпиталей, детских приютов, бесплатных столовых, мастерских трудовой помощи, убежищ для беженцев в годы войны стали всенародным делом, где государство тесно взаимодействовало с общественностью, а сами акции широко освещались в общероссийских газетах «Русское слово», «Новое время», «Московские ведомости» и специальных изданиях. В 1914—1917 гг. помощью раненым фронтовикам, семьям воинов, беженцам занимались не только ранее существовавшие, но и вновь образованные Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам, Всероссийский союз городов, Комитеты по оказанию помощи семьям лиц, призванных на войну (великой княгини Елисаветы Федоровны, великой княжны Ольги Николаевны), Комитет великой княжны Татианы Николаевны по оказанию помощи беженцам и др.