, — отмечает историк Д. О. Чураков, на чьи данные мы ссылаемся. «На момент начала развернутой национализации в стране действовало 4398 ФЗК и 1604 комиссии действовали в Московском промышленном регионе»[3-31]. Всероссийский Центральный совет ФЗК участвовал в подготовке ряда декретов и постановлений Советской власти. Распущен в 1918 г. с передачей функций ВЦСПС. Первый Всероссийский съезд Советов народного хозяйства (25 мая — 4 июня 1918 г.) принял «Положение об управлении национализированными предприятиями» с рекомендацией право решающего голоса в принятии стратегических решений предоставить представителю вышестоящей инстанции, несущему ответственность за соблюдение государственных интересов. «Революции» рабочего самоуправления пришел конец. Из полноценных самостоятельных органов заводской власти ФЗК, которые иногда называли «коллективами»[3-32], постепенно превратились в низовые звенья административного аппарата, радеющие за дисциплину, рационализацию, режим экономии и снабжение продовольствием. Впрочем, эхо базовых полномочий ФЗК через много десятилетий прозвучало в Законе о трудовом коллективе.
Сакрализованные адептами научного коммунизма Советы и недооцененные историками поспешно упраздненные властью фабрично-заводские комитеты — самые массовые спонтанно возникшие общественные организации предреволюционного времени. Согласно авторам уже цитированной «Российской революции 1917 года», в Первом Всероссийском съезде Советов (3—24 июня 1917 г.) участвовали 305 объединенных Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, 53 губернских и волостных объединения Советов, 21 военная организация действующей армии, 3 флотских организации и 8 тыловых. «Считалось, что советские организации представляли 8,15 млн организованных солдат; 5,1 млн рабочих; 4,24 млн крестьян. Численно преобладали крестьяне, включая ставших солдатами»[3-33]. Оценить количество «охваченных» фабрично-заводскими комитетами сложнее. ФЗК пересекались с Советами, сливались и конкурировали с профсоюзами, трансформировались в комитеты общественной безопасности, революционные комитеты, кооперативные объединения и т. п. «Количество всевозможных союзов, особенно средних городских слоев, не поддавалось исчислению. К этому добавлялись всевозможные «национальные организации»[3-34]. В целом влияние ФЗК в разных обличьях распространялось на миллионы людей рабочих профессий.
Какими были сгрудившиеся внутри и вокруг разнообразных Советов и комитетов простые рабочие, рядовые крестьяне и массово бегущие с фронта солдаты? К чему стремились? Чего опасались? «Нет слов, которыми нельзя было бы обругать русского человека. <...> Самый грешный и грязный народ на земле, бестолковый в добре и зле, опоенный водкой, изуродованный цинизмом насилия, безобразно жестокий и в то же время непонятно добродушный, — в конце всего — это талантливый народ»[3-35]. «Главнейшей и наиболее неустранимой особенностью деревенского люда является свирепый собственнический индивидуализм»[3-36]. Весна-лето 1918 г. Впечатления Горького, русофобией не страдавшего, но и не склонного «распевать темной массе русского народа демагогические акафисты»[3-37].
С учетом этой характеристики, а она не самая беспощадная из данных очевидцами «красной смуты»[3-38], возможно, правы историки, настаивающие, что Советы, комитеты и т. п. — рожденные инстинктом самосохранения «группы взаимопомощи», не помышлявшие о политических целях. «Самоорганизационные потенции социумов реализовывались в рамках стратегий выживания и отнюдь не были связаны с какими бы то ни было «модернизационными» социально-экономическими и тем более партийно-политическими процессами»[3-39]. В основе существовавших летом 1917 г. «всех этих типов организации лежали традиционные или обращенные формы крестьянского коллективизма, главным образом общинная (выполняющая не только производственные, но и социально-этические функции) и артельная, связанная с вре́менной чисто хозяйственной потребностью выйти за пределы стесняющего влияния общины»[3-40]. И как итог: «Российский рабочий невольно воссоздавал знакомые ему формы деревенской самоорганизации»[3-41].
Правдоподобно. Напоминает трактовку регрессии как защитного механизма в ситуации длительного дистресса, спровоцированного социальным катаклизмом. Однако разделив идею автоматически актуализирующихся деревенских стереотипов взаимодействия, мы сталкиваемся с серьезной проблемой в интерпретации социально-психологической природы деятельности Советов. Усвоенные в детстве стандарты крестьянского поведения, в том числе «помогающего», адресованы замкнутому кругу «своих»: родственникам, соседям, односельчанам. Местным же Советам, особенно в городах, приходилось обеспечивать благополучие разнообразных «других», часто незнакомых и даже «чужих».
Государство «связует общность удовольствия или скорби, когда чуть ли не все граждане одинаково радуются либо печалятся, если что-нибудь возникает или гибнет. <...> Обособленность в таких переживаниях нарушает связь между гражданами, когда одних крайне удручает, а других приводит в восторг состояние государства и его населения»[3-42]. «Из всех государств только у граждан этого государства мощно звучало бы в один голос: «Мои дела хороши!» или «Мои дела плохи!», если у одного какого-то гражданина дела идут хорошо или плохо»[3-43]. Это Платон. «Рабочий не должен забывать идеалистическое начало социализма — он только тогда уверенно почувствует себя и апостолом новой истины, и мощным бойцом за торжество ее, когда вспомнит, что социализм необходим и спасителен не для одних трудящихся, но что он освобождает все классы, все человечество из ржавых цепей старой, больной, изолгавшейся, самое себя отрицающей культуры»[3-44]. Это Горький. С перерывом в две с половиной тысячи лет оба, по сути, об одном — о любви к ближнему, в том числе «дальнему» как залоге социальной гармонии.
Маловероятно, что именно забота о чужих нуждах мотивировала общественную активность каждого из в среднем 20 членов местного Совета? Согласны. И причина тому — не только дефицит эмпатического сопереживания депутатов. Формируемые Советами исполкомы — 3—5 человек — со временем «стали занимать самодовлеющее значение и руководствоваться не столько волей сформировавших их депутатов местных Советов, сколько указанием вышестоящих инстанций исполнительных структур»[3-45]. Это констатация современных историков. А вот характеристика взыскующих помощи «советских подданных», данная уже цитированным участником октябрьских событий: «... Задавленность, робость, боязнь наказания, бессильная злоба, тихая ненависть, угодничество, одним словом, рабство. <...> Рабство, равномерно охватывающее все слои подвластного народа, распыляет, разлагает самые эти слои. Взаимная подозрительность и настороженность, борьба за улыбки и ласти власти, явное или молчаливое предательство ближнего, самоокрашивание в защитные цвета, запугивание или подкупание близостью к власти, перенесение террора в миниатюре вниз, подражание государственному насилию — все это ужасающе развивается в тех слоях населения (а это все слои!), которые толпятся у престола власти»[3-46]. Это, конечно, не научный диагноз, а эмоциональная публицистика. Но, судя по документальным свидетельствам, не напраслина. Сострадать столь небезгрешным соотечественникам способен разве что святой. Депутаты же, понятно, святостью не отличались. Об этом тоже много писали, и тогда, и сейчас. Но речь не о личных свойствах «опекунов» и «подопечных». Их палитра мало изменилась со временем. Платон дурные начала души уподобил сборищу плодящих и пожирающих друг друга древних чудовищ, скрытых человеческой личиной. «Когда у человека лучшая его часть ослаблена, так что ему не под силу справиться с теми тварями, которые находятся у него внутри, он способен лишь угождать им»[3-47].
Социальные катаклизмы не способствуют усмирению внутренних тварей. Эмпатия к попавшим в водоворот событий и искреннее желание им помочь, по-видимому, не были чужды облеченным властью членам Советов. Однако законодательно им предписывалось — и контролировалось! — не сопереживание, а содействие «подведомственным» согражданам в решении общих и частных проблем. Пусть и не всем, но и не только родным общинникам. Традиционные деревенские «помочи» демонстрируют возможность преодолеть извечный конфликт интересов Я и Мы, но остаются ипостасью общинного эгоизма, рожденного инстинктом самосохранения. Радикальное расширение круга потенциальных «благоприобретателей» от деятельности весьма малосильного, казалось бы, местного государственного аппарата — не просто механическое увеличение подлежащих заботе «подопечных». Предназначение, смысл работы этих органов самоуправления после Февраля и депутатами, и избирателями воспринимались не просто как помощь конкретным обездоленным, а как устроение земного рая для некогда угнетенных самодержавием трудящихся.
«Эмбриональное» — по Ленину — состояние дооктябрьских Советов не помешало им не просто аккумулировать обычные для социальных низов потребительские ожидания манны небесной, но и выступить ее раздатчиком. Отчеты уездных комиссаров и начальников Владимирской милиции, представленные в Министерство внутренних дел в марте — октябре 1917 г., свидетельствуют, кроме прочего, о причастности сельских Советов к организации самовольной порубки частных лесов, покосу не принадлежащих общинам лугов и захвату земли