[3-48]. Образованный в мае 1917 г. Совет крестьянских депутатов Казанской губернии почти немедленно выпускает постановление, разрешающее конфискацию частновладельческих земель, скота и инвентаря[3-49]. 3 марта 1917 г. в Орле толпа с участием депутатов освободила почти всех арестантов из тюрьмы[3-50]. После Октября к ждущим освобождения узникам капитала причислен и мировой пролетариат. Не будем ёрничать по поводу онтологической неопределенности этого понятия: речь, вероятно, о нещадно эксплуатируемых иностранных рабочих. Не будем чрезмерно критичны и в оценке возможностей новорожденной власти оказать действенную помощь зарубежным пролетариям. Косвенным признанием скудости таких возможностей явилась доктрина построения социализма в «отдельно взятом» СССР, принятая XIV съездом ВКП(б) в 1925 г. Однако завершающий «Манифест коммунистической партии» девиз международной солидарности трудящихся — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» — на многие десятилетия остался одним из главных государственных символов СССР. Его размещали на газетах, банкнотах, почтовых марках, плакатах, партийных и комсомольских билетах, орденах... Повсеместно и повсечасно встречаемый, он превратился в не требующую доказательств мировоззренческую аксиому, идеологическая подоплека которой мало кого волновала.
Между тем именно идеология послужила ключевым фактором конструирования и самопроизвольной кристаллизации социальных институтов особого советского типа — коллективов. Не случайно в 1918—1922 гг. так именовали заводские и районные ячейки РКП(б). Они выступили первыми глашатаями социалистического спасения граждан Российской империи и всего человечества от гнета капиталистической эксплуатации. Мессианский посыл коммунистического проекта общественного переустройства открыто не декларировался. Авторы «Коммунистического манифеста» царства Божьего пролетариям не сулили, пообещав, правда, что, сбросив цепи, они «приобретут весь мир». Религиозным смыслом этот вселенский подарок наделили не столько творцы революционной доктрины, сколько надеявшиеся на чудесное избавление от неудовлетворенных желаний деревенские жители. «Марксизм есть не только учение исторического или экономического материализма о полной зависимости человека от экономики, марксизм есть также учение об избавлении, о мессианском призвании пролетариата, о грядущем совершенном обществе, в котором человек не будет уже зависеть от экономики, о мощи и победе человека над иррациональными силами природы и общества. Душа марксизма тут, а не в экономическом детерминизме»[3-51]. Философ и публицист Николай Александрович Бердяев (1874—1948) раньше и точнее многих препарировал религиозный пафос «русифицированного марксизма». И на стадии проекта: в 1907 г. в работе «Новое религиозное сознание и общественность», две главы которой посвящены сакральным аспектам социалистической перспективы в трактовке социал-демократов[3-52]. И на стадии практической реализации: в 1937 г. вышла в свет на английском языке книга «Истоки и смысл русского коммунизма».
Прислушаемся к ряду мыслей из этой работы. Они высвечивают идеологические истоки советского коллективизма. «Активным субъектом, который освободит человека от рабства и создаст лучшую жизнь, является пролетариат. Ему приписываются мессианские свойства избранного народа Божьего, он новый Израиль»[3-53]. «Маркс создал настоящий миф о пролетариате. Миссия пролетариата есть предмет веры»[3-54]. По-большевистски трансформированный марксизм «показал, как велика власть идеи над человеческой жизнью, если она тотальна и соответствует инстинктам масс»[3-55]. Этот марксизм «соответствовал русскому коллективизму, имевшему религиозные корни»[3-56]. «Русское коммунистическое государство есть единственный сейчас в мире тип тоталитарного государства, основанного на диктатуре миросозерцания, на ортодоксальной доктрине, обязательной для всего народа» (курсив наш. — А.Д., Д.Д.)[3-57]. «Опыт подчинения всего народа государственному катехизису»[3-58] оказался весьма успешным: «появился новый коллективный человек»[3-59]. «Личность не имеет свободы по отношению к социальному коллективу, она не имеет личной совести и личного сознания. Для личности свобода заключается в исключительной ее приспособленности к коллективу. Но личность, приспособившаяся и слившаяся с коллективом, получает огромную свободу в отношении ко всему остальному миру»[3-60]. Идея служения сверхличной цели требует единения с соратниками, рождается коллектив.
Две ремарки. Первая. Николай Александрович отнюдь не сторонник советской власти, как может показаться из приведенных цитат. «Политическая система, существовавшая в СССР в 30-е годы, вызывает у Бердяева негодование и возмущение. Она скомпрометировала себя крайней степенью бесчеловечности, она вся в крови и держит народ в жестоких тисках. Однако высказать это философ считает недостаточным. Ему важно также понять, как и почему могла она сложиться?»[3-61] И бердяевская трактовка идеологического цемента советских социальных общностей кажется нам весьма правдоподобной. Вторая ремарка. Подобное «цементирование» не было и не могло быть ни одномоментным, ни волюнтаристским актом. По заслуживающему внимания парадоксальному мнению Б. Г. Капустина, «субъект революции не предшествует ей, а создается ею самой»[3-62] из прежних слоев общества, не являющегося однородным монолитом, но скрепленного «доминантной логикой» предшествующего бытия. Вызванный революцией сбой этой «логики» наделяет новыми идентичностями участников события. Постреволюционное конституирование социальных институтов рождающегося нового общества инициируется, но не предопределяется фактом революции. Провозглашение революции основополагающим актом Нового мира, строящегося с «чистого листа», есть, по Капустину, «первое самоотрицание революции — отрицание ею своих реальных истоков (самостоятельного значения, сопротивлений и протестов, приведших в движение ранее политически статичные классы и тем самым сделавших возможным образование революционного субъекта), и своей «материи», которой ведь являются не только противоречия «старого порядка», но и созданные им ресурсы, от интеллектуальных и духовных до экономических и военных, позволивших революции осуществиться»[3-63].
Одним из «духовных ресурсов», использованных новой властью в институциональном строительстве, стало традиционное «искание царства социальной правды и справедливости»[3-64], обозначенное как конечная цель деятельности всех «правильных» общественных объединений, организаций, ассоциаций. «Социализм, — утверждал Бердяев, — сразу же заявил претензию стать религией для нового человечества, и внутренняя связь его с религией не подлежит сомнению. <...> Социализм стремится к тому же, к чему стремятся все религии, к освобождению человечества от гнета природы, от необходимости, от страдания»[3-65]. Пророческий потенциал этой данной еще в 1907 г. оценки подтверждает документальная картинка из книги современного российского историка В. П. Булдакова.
«В 1925 г. с письмом к Сталину обратился комсомолец Скарабанов, находившийся в Москве на курсах так называемых избачей. Он придрался к словам Сталина относительно неверия в возможность построения социализма в одной стране — его возмущало само слово вера в любом контексте. Он заявил: «Вы черт знает что делаете — проповедуете коммунистическую религиозную веру. Вы вдаетесь в религиозный догматизм и проповедуете культ революции и коммунизма. Мне недавно один комсомолец сказал, что он верит в коммунизм и что это для него религия. Я, конечно, его выругал... и указал, что коммунизм, как марксизм и материализм, основывается не на вере, а на знании фактов исторического развития человеческого общества. А Вы теперь явно становитесь его защитником. И я оскорблен. Итак, Вы — верующий коммунист... Крестьяне мне часто говорили: «Вы боретесь с верой, а ведь сами верите в коммунизм и Ленина, значит они вам как религия»... Крестьяне — реалисты, и они Вам, например, ни на грош не поверят в союз рабочего класса и крестьянства, пока... не увидят факты действительной смычки... Поэтому брось, тов. Сталин, верить в коммунистическую веру — религию, а лучше опирайся на знания, а то крестьяне будут смеяться»[3-66].
Связана ли популярность коммунистических идеалов «жизни сообща»[3-67] с тем, что они послужили симулякром религии для новоявленных атеистов-безбожников, или с тем, что они соответствовали, как минимум, не противоречили простонародному ожиданию манны небесной, — неважно. Документально подтверждаются оба предположения. Эффективность демонстративно-жестокой борьбы с «опиумом народа», как на заре советской власти официально именовали религию, не следует преувеличивать. К началу 1931 г. в стране существовало более 40 тыс. религиозных объединений, 36587 молитвенных зданий различных конфессий[3-68]. Не менее показательны полвека засекреченные рез