. Взвешиванию сердца предшествовала «клятва отрицания» — заверение восседавшего на троне Осириса и 42 других богов-судей в том, что представший перед ними не виновен в дурных делах и мыслях. «К вам прихожу со справедливостью, ради вас отринул несправедливость»[3-152]. И далее: «не чинил зла людям», «не поднимал руку на слабого», «никому не причинял страданий», «не был причиною слез», «не сквернословил», «не убивал» и «не приказывал убивать» и т. д. и т. п. вплоть до «я чист, я чист, я чист, я чист»[3-153]. Мы процитировали знаменитую 125 главу «Книги мертвых», созданной в эпоху Нового Царства (1550—1069 гг. до н. э.), но наследовавшей молитвы и заклинания широко использовавшихся во времена Среднего Царства «Текстов саркофагов». В другом варианте «оправдательной речи умершего» встречаются: «не завидовал», «не лицемерил», «не лгал», «не ворчал попусту», «не подслушивал», «не гневался», «не угрожал», «не надменничал» и «не отличал себя от другого»[3-154].
На пороге обители богов люди, естественно, клялись в верности им: «не святотатствовал», «не кощунствовал», «не оклеветал бога», «не чинил препятствий богу в его выходе», «не гасил жертвенного огня» и т. п. Но существенно чаще в посмертном суде звучали заверения в добром отношении к рядовым согражданам. Уважительное, на равных общение с ними рассматривалось, стало быть, как заслуживающее божественного поощрения. Основанием подобной надежды могло служить признание бога-творца в одном из текстов эпохи Среднего Царства: «Сотворил я человека всякого подобным другому и приказал, чтобы они не делали зла — это (уже) их сердца нарушили повеление (букв.: сказанное мной)»[3-155]. Добросердечия, а равно помощи в борьбе с таящимся в сердце злом достоин каждый. «Справедливость не сводилась лишь к соблюдению законности в делах, но была творением добра для нуждающихся: перевезти через реку бедняка, который не может заплатить, сделать добро без расчета на оплату»[3-156]. Дж. Уилсон полагает, что «маат» исходно служил физическим термином, обозначающим «ровность, гладкость, прямоту, правильность» в смысле регулярности или порядка. Отправляясь от этого, можно его использовать в метафорическом смысле — как «честность, праведность, истинность, справедливость». В эпоху Среднего Царства делался особый упор на маат в смысле общественной справедливости, честного взаимоотношения с ближними. <...> Честные взаимоотношения предполагали как минимум совестливое выполнение обязанностей»[3-157]. «Даже скульптуры этого времени старались подчеркнуть совестливый характер и стремились изобразить не столько величие и силу, сколько озабоченность обязанностями. Подобные портреты фараонов Среднего Царства, погруженных в заботы, хорошо известны»[3-158].
Как видим, Платон далеко не первый провозгласил справедливость краеугольным камнем стабильности государства. Правители и жрецы Месопотамии и Египта опередили его на много столетий. Первопричиной подобной декларации послужила, на наш взгляд, возросшая с усложнением общественного устройства уязвимость благополучия и самой жизни широких слоев населения. Поведенческие программы, реализующие сформировавшийся в доисторические времена инстинкт самосохранения, не обеспечивали безопасность — физическую и психологическую — от умножившихся социальных угроз. Действие либо бездействие окружающих требовали не только конкретной правовой регламентации в виде частных предписаний и запретов, но и общепринятого нравственного, этического императива, близкого каждому и разделяемого большинством. Им и стал образ-чувство-концепт общественной справедливости. Ни в стародавние времена, ни сегодня, когда справедливость по-прежнему называют главной ценностью социального общежития, дать ее однозначное определение никто не сумел. По-видимому, не случайно: чувства плохо поддаются логической верификации, тем более те, что несут отпечаток меняющихся историко-культурных реалий. Разумны призывы учитывать инерцию слов, используемых для обозначения трансформирующихся феноменов. «Особенность массового сознания, сохраняющего старые названия для новых явлений, можно назвать семантическим идиотизмом»[3-159], — отмечает А. И. Фет. Резко, но в целом верно.
Дабы избежать нелестного диагноза, откажемся от небессмысленной попытки вычленить универсальные характеристики переживания людьми справедливости и несправедливости. Воздержимся и от диалога с авторами современных трактатов на эту тему[3-160]. Вернемся в СССР 19—20-х гг. и попробуем понять, какие душевные струны обиженного прежним режимом большинства подданных откликнулись на реанимированную большевиками извечную мечту о «царстве правды и справедливости». Наиболее мощно и в унисон звучали, полагаем, две. Первая — доселе неизведанная гордость от приобщения к роли творца радикальных социальных преобразований. Приобретя статус «хозяев» жизни и расправившись с «социальными паразитами», бывшие «слуги» столкнулись с беспрецедентной задачей строительства «нового мира» — основанного на равенстве и братстве государства рабочих и крестьян. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем». Помните первую строфу переведенного А. Я. Кацем «Интернационала» — гимна СССР с 1922 по 1944 год? Его распевали не только коммунисты: с победителями традиционно солидаризируется «молчаливое» большинство.
«В наше время трудно представить себе, какие глубокие убеждения и надежды были связаны с социализмом в начале двадцатого века. Стремительный поток истории унес в прошлое человеческие типы того времени; люди, жившие и страдавшие тогда за свои убеждения, кажутся теперь столь же далекими и непонятными, как христианские мученики, с которыми у них и в самом деле было много общего»[3-161]. Выстраданная на личном опыте оценка А. И. Фета распространяется, думаем, не только на вступивших в решительный бой с несправедливостью старого мира, но и на первопроходцев — сознательных и поневоле — нового. Историки, социологи, политологи часто указывают на отсутствие или расплывчатость проекта, невозможность либо пагубные последствия его реализации. Оценивая участие народных масс в демократических революционных катаклизмах последних столетий, эксперты обильно цитируют «Демократию в Америке», изданную французским аристократом Алексисом де Токвилем (1805-1859) без малого двести лет назад. Как правило, упоминается скептическая оценка графа возможности обретения всеобщего равенства: «Когда неравенство является всеобщим законом общества, самые очевидные и значительные проявления этого неравенства не бросаются в глаза; когда же все почти равны, малейшее неравенство режет глаз. Именно по этой причине жажда равенства становится все более неутолимой по мере того, как равенство становится все более реальным»[3-162]. Профессор Берлинского технического университета Норберт Больц, разделяя правдоподобную гипотезу аристократа, приводит и другой традиционный аргумент оппонентов сакрализации равенства — так называемое естественное неравенство, источником которого Ж. -Ж. Руссо считал природу[3-163]. «Умственные способности, красота, сила, умение, талант, усердие — все это распределено неравно и не поддается перераспределению»[3-164], «несправедливость природы нельзя компенсировать»[3-165].
«Печальная ирония мировой истории заключается в том, что идеал равенства увековечивает ненависть, порожденную реальностью неравенства»[3-166]. Сравнение с другими, осознание различий делает людей несчастными. «Чем незначительнее отличия, тем больше ожидания равенства и тем больше ресентимент. Исполненное зависимостью сравнение поднимается вверх по спирали положительного подкрепления»[3-167]. Ненасильственное обеспечение равенства возможно, по Токвилю, лишь посредством «демократического деспотизма» охранительной и заботливой власти. «Она абсолютна, дотошна, справедлива, предусмотрительна и ласкова. Ее можно было бы сравнить с родительским влиянием, если бы ее задачей, подобно родительской, была подготовка человека к взрослой жизни. Между тем власть эта, напротив, стремится к тому, чтобы сохранить людей в их младенческом состоянии»[3-168]. Так возникает «форма рабства, тихая, размеренная и мирная»[3-169]. Лауреат Нобелевской премии по экономике 1974 г. Фридрих Август фон Хайек (1899—1992) назвал социальную справедливость молитвой, обращенной к обожествленному обществу, которая может быть услышана только в тоталитарной системе[3-170]. Неотвратимость превращения советского режима в тоталитарную диктатуру антимарксист и убежденный противник социализма обосновал несколькими десятилетиями ранее в книге, символически озаглавленной «Дорога к рабству»[3-171].
«Цели социализма фактически недостижимы, и программы его невыполнимы; к тому же оказывается, что в действительности они несостоятельны еще и логически»[3-172], — постулирует Ф. А. Хайек в последней книге, написанной за три года до распада СССР. И добавляет: «Я не считаю, что получившее широкое хождение понятие «социальной справедливости» описывает какое-то возможное положение дел или хотя бы вообще имеет смысл»