5. Кормилица: социальная педагогика
«В наиболее глубоком и темном углу бессознательного, стихийного, подпочвенного затаилась природа самого человека. Не ясно ли, что сюда будут направлены величайшие усилия последующей мысли и творческой инициативы? Не для того же род человеческий перестанет ползать на карачках перед богом, царями и капиталом, чтобы покорно склониться перед темными законами наследственности и слепого полового отбора! Освобожденный человек захочет достигнуть большего равновесия в работе своих органов, более равномерного развития и изнашивания своих тканей, чтобы уже этим одним ввести страх смерти в пределы целесообразной реакции организма на опасность, ибо не может быть сомнения в том, что именно крайняя дисгармоничность человека — анатомическая, физиологическая, — чрезвычайная неравномерность развития и изнашивания органов и тканей придают жизненному инстинкту ущемленную, болезненную, истерическую форму страха смерти, затемняющего разум и питающего глупые и умозрительные фантазии о загробном существовании»[5-1]. Это не Герберт Уэллс, вдохновленный встречей с Лениным в сентябре 1920 г. Это Лев Давидович Троцкий тремя годами позже.
Революционная «переплавка человека», полагал главный идеолог Октября, позволит «овладеть полубессознательными, а затем и бессознательными процессами в собственном организме: дыханием, кровообращением, пищеварением, оплодотворением — и, в необходимых пределах, подчини́т их контролю разума и воли. Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментальной. Человеческий род, застывший Homo sapiens, снова поступит в радикальную переработку и станет — под собственными пальцами — объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки»[5-2]. Соратники Троцкого способностей йога у освобожденных от гнета эксплуатации не ожидали, но о возникновении «нового человека» говорили уверенно[5-3]. Незамеченный партийной элитой, прогноз радикального психофизиологического преображения строителей нового общества был поддержан некоторыми представителями научной. Психоневролог Арон Борисович Залкинд (1888—1936), будущий директор Института психологии, педологии и психотехники, председатель президиума Общества психоневрологов-материалистов, главный редактор журнала «Педология», в «Очерках культуры революционного времени», вышедших одновременно с работой Троцкого, утверждает: «Динамическая, социальная антропофизиология, т. е. не тусклые слова о методах пассивного созерцания социальных функций человеческого организма, а боевая наука о движениях человеческого организма в общественной среде и о способах нашего активного воздействия на эти движения организма, открывает нам для сознательной воспитательной активности необычайный простор. Физиология, социологически расшифрованная, из орудия ленивого наблюдения и трусливых паллиативчиков превращается в тяжелую артиллерию твердой и планомерной социалистической педагогики. <...> Лозунги нашей педагогики: материализм, активизм и коллективизм содержат в себе целебное начало для всех изъянов современной человеческой физиологии»[5-4].
«Наряду с техникой педагогика — в широком смысле психофизического формирования новых поколений — станет царицей общественной мысли. Педагогические системы будут сплачивать вокруг себя могущественные «партии». Социально-воспитательные опыты и соревнование разных методов получат размах, о котором ныне нельзя и помышлять»[5-5]. Троцкий не зря слыл провидцем. Размах и вправду получился недюжинный, коль скоро его пришлось «укоротить» специальным Постановлением ЦК ВКП(б) «О педологических извращениях в системе наркомпросов»[5-6]. На фоне почти всеобщего признания решающей роли среды в формировании личности панегирик некоему дополнительному педагогическому воздействию кажется чрезмерным. Назвав педагогику «социагогикой», Залкинд подчеркивает: «Вся современная революция является для миллионных масс человеческих организмов мощным социагогическим аппаратом, создающим совершенно новые общественно-рефлекторные комбинации, и потому необходимо, чтобы к этому стихийному влиянию революции немедленно присоединилась твердая и планомерная социализирующая работа революционного социагога»[5-7]. Неуточненная причина необходимости способствовать «стихии» слегка проясняется в другом тезисе: «Эпоха, окружающий нас общественный воздух сами, без наших стараний, вдалбливают в мозги российских трудовых масс основные заповеди советского, рабоче-крестьянского государства, надо лишь хорошенько эти заповеди сформулировать и в удобоваримом виде преподнести жаждущей разъяснений аудитории»[5-8]. Смысл рекомендации, стало быть, в том, чтобы, подключив рефлексию, сделать человека сознательным участником собственного гражданского преобразования.
Поскольку подобное преобразование наряду с приобретением диктуемых пропагандой «общественных инстинктов» предполагает и избавление от препятствующих им привычек и качеств, можно сказать, что рекомендация Залкинда была широко реализована в развернутой XV съездом ВКП(б) кампании критики и самокритики. Не только бюрократических недостатков в деятельности разного типа организаций, на что особое внимание обратил Сталин в статье, опубликованной в «Правде» в июне 1928 г., но и тех человеческих изъянов, которые подрывают авторитет коммуниста, руководителя, да и простого строителя социализма. Партийные чистки, товарищеские суды на производстве и т. п. непременно сопровождались ритуалом публичного покаяния и самобичевания с последующей передачей «провинившегося» на исправление в коллектив. Критика и самокритика — эта «монструозная пара господствовала в публичном дискурсе как странный рифмующийся уродец, появившийся на свет в ходе публичных речитативов и заклинаний»[5-9], — пишет Хархордин, детально проанализировавший советскую разновидность ритуала покаяния. Оправданное неприятие не помешало автору увидеть в нем условие возникновения практик индивидуализации как вычленения себя из общности, что привело к осознанию «суверенности» собственной личности[5-10].
Организованная властью публичная инвентаризация пороков и добродетелей советского человека заставляет вспомнить рассуждения Платона о должных качествах стражей идеального государства. «Стражам совершенно не подходит опьянение, изнеженность и праздность. <...> Когда он терпит неудачи, ранен или идет на смерть, или его постигло какое-либо иное несчастье, он стойко, как в строю, переносит свою участь»[5-11]. «... Ни у кого не должно быть такого жилища или кладовой, куда не имел бы доступа всякий желающий. <...> Столуясь все вместе, как во время военных походов, они и жить будут сообща. <...> Им невозможно ни выезжать в чужие земли по собственному желанию, ни подносить подарки гетерам, ни производить другие траты по своему усмотрению»[5-12]. Созданная в ноябре 1920 г. для обеспечения демократизации партийной жизни Центральная Контрольная Комиссия (ЦКК) активно боролась с «болезнями партии» и «грехами» партийцев: использование партдолжности в личных целях, чванство с подчиненными, связь с чуждыми элементами, участие в религиозных обрядах, пьянство, половая распущенность, хулиганство, мещанский индивидуализм и т. п.[5-13]
Очевидная аналогия требований к главным защитникам государственного строя, сформулированных с перерывом в 2,5 тысячелетия, свидетельствует о непреходящей значимости выработки моделей поведения членов устойчивого социального образования во-первых, и методов контроля за их соблюдением во-вторых. Широко практиковавшееся «покаяние» без раскаяния немецко-английский философ и социолог Карл Манхейм (1893—1947) назвал бы тоталитарной разновидностью «социальной технологии» — «совокупности методов, оказывающих влияние на поведение человека и служащих в руках правительства сильным средством социального контроля»[5-14]. Подобные технологии разрабатывались уже правителями древнешумерских царств, их существование не требует доказательств. Анализируя макросоциальные методы противодействия зарождению и воцарению фашистской идеологии, Манхейм попытался вычленить главную причину отсутствия государственной программы предотвращения распространения «коричневой чумы»: в либеральных обществах типа laisser-faire решение предоставляется «чудодейственным самоуравновешивающим силам экономической и социальной жизни»[5-15]. «Демократия должна быть воинствующей, если она хочет выжить, — настаивает в начале 1940-х гг. эмигрировавший в Англию социолог и уточняет: — Есть, конечно, основополагающее различие между воинственным духом диктатора, стремящегося навязать своим гражданам всеобщую систему ценностей и надеть на них смирительную рубашку социальной организации, с одной стороны, и воинствующей демократией — с другой, которая стала таковой, только защищая процесс социальных изменений и те основные добродетели и ценности, которые являются основой мирного функционирования социального порядка, — братскую любовь, взаимопомощь, порядочность, социальную справедливость, свободу, уважение к личности»[5-16].
Поскольку, справедливо отмечает социолог, «бесполезно рассматривать ценности абстрактно, их толкование должно быть увязано с социальным процессом»