[5-107], педагогов[5-108], психологов[5-109], врачей[5-110], юристов[5-111], государственных и партийных деятелей[5-112]. По подсчетам глубоко погруженного в тему педагога Василия Исидоровича Куфаева (1893-1977)[5-113], с 1913 по 1925 г. опубликовано около 1000 отечественных работ, посвященных социально-правовой охране несовершеннолетних, их правонарушениям, детской беспризорности и мерам борьбы с ней. Подавляющее большинство — в 1922—1924 гг. [5-114] Многочисленные правительственные, научно-практические и общегражданские мероприятия по охране детства и борьбе с беспризорностью, предпринятые в 20—30-е гг., детально изложены и в трудах современных педагогов, историков, юристов[5-115].
Для наших поисков утверждения коллективных форм жизни и их психолого-педагогической рефлексии важны два взаимосвязанных результата изучения феномена беспризорности и мер по борьбе с ним. Первый. Какими бы причинами ни объясняли исследователи полностью или частично уличную жизнь ребенка, практически все отмечают, она проходит в тесном контакте с группирующимися в сообщество другими детьми схожей судьбы. Отсюда общепризнанный вывод: анализ структуры и динамики подобных группировок — важный фактор понимания социальной природы беспризорности и мер ее ликвидации. Последняя, кстати, несколько преждевременно была провозглашена в специальном Постановлении СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 31 мая 1931 г. Второй. В полном соответствии с мировыми традициями социальной педагогики коллективные формы жизни и труда почти единодушно признаны наиболее эффективными методами ресоциализации беспризорных в детских воспитательных учреждениях интернатного типа — детских домах, трудовых коммунах, школах-колониях, школах-коммунах и пр.
Отметим: ни первый, ни второй результат не были отражением неких специфически советских реалий противоправного поведения молодежи и только к ней применимых средств его коррекции. В 1926 г. в Харькове вышла книга «Коллективы беспризорных и их вожаки», в 1927 г. в Чикаго — работа Фредерика Трэшера «Банда»[5-116]. Цель обеих — выявить специфику свободных уличных молодежных сообществ — банд. Методы сбора данных — не идентичны, объем выборки — не сопоставим, а итоги — весьма схожи. По характеру и российские, и американские банды — типичные «первичные группы» по классификации Ч. Кули[5-117]. Иными словами, характеризуются непосредственными, лицом к лицу контактами участников, чувством «мы», сплоченностью в защите групповых интересов, строгим распределением обязанностей и ролей в момент совместных «мероприятий». Даже средняя численность — 20 человек — была одинаковой. Много общих черт оказалось и у главарей чикагских и харьковских группировок: сила воли, энергия, работоспособность, интеллект, твердый, но «демократичный» стиль поведения, статус «хранителя традиций» и арбитра.
И в Америке, и в Советском Союзе того времени преобладающий вид противоправных деяний уличных группировок — воровство, мошенничество, рэкет, хулиганство. По сообщению Куфаева, в СССР с 1923 по 1927 г. доля имущественных преступлений несовершеннолетних — примерно 70%[5-118], в подавляющем большинстве — кражи вещей, денег, продуктов. Почти пятая часть правонарушений российских несовершеннолетних в 1927 г. — хулиганство: «пение нецензурных песен, ругательство, шалости на улицах, натравливание собак на прохожих, подставление ног, драки, избиение прохожих, битье стекол, срывание афиш, флагов, отрезание кос у женщин, хвостов и грив у лошадей, приклеивание карикатурных изображений на спины проходящих, вымазывание дегтем ворот, выкрикивание во время действия в театре, в кино»[5-119]. Буквально эти «забавы» Трэшер не называет, но вероятность чего-то подобного в каких-либо из 1100 обследованных им на основе полицейских протоколов банд не исключена.
Поскольку и отечественные, и зарубежные молодежные уличные группировки конца 1920-х гг. находились в перманентном конфликте с правоохранительными органами и друг с другом, кодекс поведения был схож: «защищай «своих», не церемонься с чужими, не выдавай товарища, не отставай от компании, соблюдай правила игры»[5-120]. Не исключено, Первая мировая и Гражданская войны обусловили несколько больший процент круглых сирот среди участников «наших» формирований. Среди детей и подростков, привлекавшихся в комиссии по делам несовершеннолетних в 1927 г. в РСФСР, 19,1% — круглые сироты, более 30% — полусироты[5-121]. Для них, по справедливой оценке Н. П. Белецкой, «стимулом к образованию коллектива было не бегство из неблагоприятной семейной обстановки, не избыток свободного времени, не жажда деятельности и новых впечатлений, а настойчивая необходимость самосохранения и взаимопомощи»[5-122].
Чем объясняется несомненное сходство структуры и динамики уличных группировок молодых людей, самопроизвольно возникающих в городских конгломератах радикально различных социальных систем? Свидетельства подобного сходства содержатся и в несколько позже выполненном знаменитом исследовании У. Уайта «Общества уличных углов»[5-123]. Проанализировав лидерство, иерархию участников и содержание деятельности подобных обществ в итальянской колонии Бостона начала 1940-х гг., Уайт, в частности, выявил особенность, «которую множество последующих подтверждений сделали банальной: члены этих уличных банд мало интересуются делами семьи и собственной профессиональной карьеры; это бездельники, пытающиеся вместе убить время, люди, скучающие без цели, для которых группа, приносящая совместное удовольствие, сама по себе является целью»[5-124]. Вспомнив харьковских хулиганов, обрезающих лошадиные гривы и хвосты, комментарий видных французских специалистов можно распространить и на них.
Итак, искомая причина подобия существующих в принципиально разных политических, экономических, культурных и пр. контекстах группировок — антиобщественный характер жизнедеятельности, диктующий сходный свод правил поведения и взаимоотношений? «Да здравствует ситуация!» — воскликнули бы авторы известного социально-психологического труда[5-125]. Или дело в особенностях возраста, сыгравших решающую роль в аналогии способов жизни сообща? Или дело не в возрасте, а в генетически запрограммированных сценариях совместной жизни особей одного вида, обнажившихся в условиях непрекращающегося противостояния конкретной общности с социальным окружением? Не случайно авторитетный отечественный педагог с медицинским образованием Ефим Аронович Аркин (1873—1948) в том же 1927 г. констатирует: «Детский коллектив остается для нас сфинксом, которого мы не только не разгадали, но, что удивительней всего, над разгадкой которого мы и не трудились»[5-126]. И подчеркивает, определяя коллектив: «Не следует стремиться к какой-то абсолютной, всеобъемлющей истине: таковой нет, да она и не нужна. Самое важное... чтобы определение стояло ближе к живой действительности»[5-127]. Образец, что примечательно, Аркин видит в «детской вольнице» — свободных самоорганизующихся сообществах детей улицы, коллективах беспризорных. Их изучение, по мысли автора, в «чистом» виде позволит проследить самопроизвольную эволюцию, этапы развития детских групп, к коим он относил зарождение, возникновение группировок, расцвет, характеризующийся полнотой коллективной жизни, и увядание, разрушение[5-128].
Идея любопытная, но поддержки не встретила: об эволюционной психологии в те годы не было и речи, а предоставление детским группировкам бездомных хулиганов возможности бесконтрольно развиваться звучало как чреватая противоправными эксцессами педагогическая крамола. Слава Богу, оставшаяся незамеченной: в 1947 г. Ефим Аронович избран действительным членом созданной в 1943 г. Академии педагогических наук РСФСР, что в то время свидетельствовало об официальном признании и в некоторой степени гарантировало безопасность творческих поисков. Не думаем, однако, что программа отстраненного наблюдения за тяжелой жизнью в большинстве голодных, больных и оборванных беспризорных детей, будь она разработана со всей академической строгостью во имя поиска «естественных» законов группообразования, привлекла бы значительное число сторонников среди отечественных педагогов. Она прозвучала бы явным диссонансом с гуманистическим идеалом воспитания, который проповедовал К. Д. Ушинский (1824—1870) в труде «Человек как предмет воспитания» (Т. 1—2. СПб., 1868—1869), ставшим настольной книгой нескольких поколений русских педагогов.
Спаянный, проникнутый единством жизненных целей и интересов коллектив, писал Аркин в другой работе, — венец эволюции детского сообщества, предполагающий длительность совместной жизни, ее организованность, не исключающую самодеятельности[5-129].
Согласны. Но возможно ли эту самодеятельность освободить от каких бы то ни было «культурных наслоений»