[5-130], что де позволит понять «подлинную» природу детских общностей? Сомнительно теоретически, исключено практически. Можно прибегнуть к аргументам, содержащимся в классическом труде основателя этнологии детства американского культуролога, психолога и социолога Маргарет Мид (1901—1978)[5-131]. Перечисление установленных М. Мид фактов передачи культурного опыта от поколения к поколению увело бы нас, однако, далеко в сторону от разговора о групповых методах ресоциализации провинившихся перед законом несовершеннолетних. Вспомним в этой связи исторически первую в нашей стране педагогическую технологию перевоспитания, разработанную и внедренную младшим современником Ушинского Александром Яковлевичем Гердом (1841—1888). Ознакомившись с опытом работы исправительных заведений Германии, Бельгии, Нидерландов, Великобритании и Швейцарии, в 1871 г. Герд возглавил и до декабря 1874 г. руководил первой в России колонией для несовершеннолетних преступников близ Петербурга[5-132].
Имевшая поначалу земледельческо-ремесленный уклон, колония располагала 400 десятинами земли, 25 отдельными постройками, в том числе 2-этажными домиками на каждую группу мальчиков 10—16 лет численностью до 15 человек. Первый этаж занимала мастерская, второй — спальня со складными кроватями, днем превращавшаяся в учебный класс. Группы, именовавшиеся семьями, формировались вокруг 4—5 «старожилов» и с учетом «естественного тяготения детей друг к другу». Заметим вскользь, что аналогичный принцип комплектования, точнее — переукомплектования групп, был использован Якобом-Леви Морено (1889—1974) в заведении для девочек-правонарушительниц около Нью-Йорка лишь в 1930 г., т. е. через 60 лет после Герда и получил всемирную славу под именем «социометрия». Но вернемся в окрестности Петербурга. Воспитатель жил в комнатке за перегородкой на 2 этаже и неотлучно находился рядом с воспитанниками: во время учебы (5 утренних часов), разнообразного физического труда (4 часа после полудня), приема пищи, развлечений.
Высшим органом самоуправления было собрание группы, реже — всей колонии. Здесь распределялись бытовые и трудовые обязанности (заведующий кладовой, заведующий полевыми сельскохозяйственными работами, ответственный за охрану урожая, дежурный), планировался совместный отдых. Здесь же обсуждались проступки: «всякое наказание присуждается семьей (группой), равно как и прощение дается ее решением» (из отчета директора за 1875 г.). Физические наказания не использовались. Сторонник метода естественных последствий, Герд старался, чтобы соблюдение правил контролировалось самими воспитанниками. «Это достигалось, конечно, полною солидарностью воспитателей и единством правил, определяющих жизнь группы. Несмотря, однако, на такое единство, каждая группа имеет свой собственный характер: выделяет из своей среды своеобразные личности и имеет свою маленькую историю», — из того же отчета[5-133]. Воспитанник, потерявший доверие, всегда находился под надзором группы или кого-то из товарищей. Крайняя мера наказания — удаление в отдельный домик и лишение контакта с товарищами, но без ограничений в питании. По настоянию Герда в 1879 г. учреждено Общество пособия несовершеннолетним, освобожденным из мест заключения. По оценкам современников, ресоциализация по Герду в целом была успешной, хотя ее отдаленные последствия — не известны.
Впрочем, уверены: примененная Гердом технология социальной реабилитации нарушивших закон малолетних эффективнее отсидки в остроге — обычного в то время наказания. Опыт доверительных, доброжелательных отношений, испытанный в колонии, если и не преобразил последующую жизнь воспитанников, то остался благополучным фрагментом автобиографической памяти. Сейчас важнее, однако, обсудить не степень устойчивости социокоррекционных и психотерапевтических эффектов пребывания в колонии, а их основу — практиковавшиеся здесь коллективные формы жизнедеятельности. Вероятнее всего, именно они послужили главным оздоровительным фактором. Вспомним Залкинда: «Человеческая физиология... насквозь пронизана рефлексами социального контакта, при которых организм функционирует не как индивидуум, а как неотрывная органическая часть коллектива»[5-134]. «Психотерапия — планомерное, путем коллективистского маневрирования, внедрение больного в такую систему коллективного быта, которая делает невозможной его социальную обособленность и социально-биологическую дезорганизацию»[5-135].
Маловероятно, что распределение подопечных по однородным по возрасту группам-семьям вдохновлено подобным социально-физиологическим оптимизмом. «Дух семьи», мнение сверстников, — это, по Герду, значимый, но дополнительный воспитательный инструмент в руках наставника, денно и нощно пекущегося о питомцах. Учитывая неизбежную сменяемость состава, «семья» как таковая и не могла, вероятно, стать приоритетом воспитательной работы в колонии. Усилия по ее сплочению продиктованы необходимостью действенно решить здесь и теперь возникшие проблемы в речах и поступках воспитанников. Упомянутые в отчете директора своеобразие характера и истории отдельных групп — побочный результат практикуемой технологии исправления нравов. Такой подход к группе доминировал в исправительных и не только учреждениях интернатного типа и до, и после революции.
Декларировав приверженность принципам свободного, трудового, общественного воспитания, В. Н. и С. Т. Шацкие обществом называли объединение детей и взрослых в налаживании хозяйства и организации труда[5-136]. Это из «Бодрой жизни» 1915 г. издания. В переизданной в 1922 г. той же книжке Шацкий признался: «Мечтой моего детства было создание детского царства»[5-137], где свободная самореализация раскрепостит детей, испытывающих радость незамысловатого труда и отдыха в условиях относительной социальной и территориальной изоляции[5-138]. Упомянув, что первые попытки создания коммуны-колонии в 1905 г. стимулированы американскими образцами[5-139], — возможно, речь шла о созданной в 1889 г. Юной республике (Juniors Republic) США[5-140], — никаких уточнений по поводу организационной структуры «царства» Шацкий не сделал. Хотя «образец» это вполне позволял. Более того, говоря о прежних просчетах, педагог отметил: «Ошибкой была и та мысль, что дети, попавши в нашу колонию, быстро станут свободными, стряхнут с себя налет тех навыков, обычаев, суеверий, которыми уже снабдила их жизнь»[5-141]. Иными словами, «взлететь на новый уровень развития и остаться на нем», как выразился автор, детям не позволил «груз представлений и привычек»[5-142], а не допущенные огрехи в организации их жизни в колонии.
Значимость ближайшего окружения как фактора, могущего как способствовать, так и препятствовать перевоспитанию малолетних в детских домах, колониях и т. п., почти единодушно признавалась теоретиками и практиками социальной педагогики. В начале 1920-х гг. опубликованы даже результаты исследования группировок, спонтанно возникающих в детском доме и складывающихся между ними конкурентных отношений[5-143]. Установлено, что чаще всего основанием самопроизвольных сообществ становились местность, откуда родом ребенок, национальность, пол и возраст. Редко — отношение к труду, природные способности, идеологические предпочтения. Отношения между участниками разных объединений напряженные: взаимные насмешки, брань, споры, жалобы воспитателям, драки, словом, борьба, повышающая единство собственной группировки и ее противопоставленность другим. Автор, полагаем, прав, отмечая рост рефлексии вариантов идентификации, межличностных отношений, складывающихся у по-разному определяющих себя детей, и т. п. Вместе с тем очевидно: приверженность к подобным сообществам не только не расширяет репертуар навыков адаптивного социального поведения, но редуцирует его до приемов конфронтации, что затрудняло перевоспитание.
Поскольку нечто подобное происходило в каждом исправительном заведении, формирование отрядов (групп) воспитанников многими педагогами было прочувствовано как серьезная проблема, усугублявшаяся массовыми побегами из коллекторов, изоляторов, приютов, реформаториев, колоний. По данным хорошо осведомленной М. И. Левитиной, число беглецов варьировало от 17 до 43%[5-144]. Но дело было не только в принятии организационных мер по стабилизации состава попавших в исправительное учреждение беспризорных. Нарком Луначарский требовал «выработать нового человека», готового пожертвовать собой ради торжества социализма. Супруга вождя Крупская, отмечая у беспризорных подростков «очень сильные антисоциальные привычки, недоверие к людям, озлобленность, замкнутость»[5-145], призывала, накормив и приласкав, воспитать у них «коллективистические инстинкты», «уничтожающие чувство беззащитности и одиночества»[5-146]. Ближайший соратник вождя Троцкий убеждал: «коллективно-экспериментальная жизнь» «переплавит человека», превратив его в полубога. Именитый ученый Залкинд гарантировал, что коллективизм несет «целебное начало для всех изъянов человеческой физиологии». Характеризуя стартовый настрой педагогов-реформаторов, Луначарский не без грусти произнес на одной из лекций: «Мы летали, как Икар, на восковых крыльях нашего революционного энтузиазма. Эти восковые крылья таяли, и мы постепенно снижались до нашей грешной земли»