— Елена Михайловна, — услышала она голос с так полюбившейся ей когда-то чужой надтреснутой интонацией.
Она остановилась, но повернуться к Виссариону почему-то не могла. Перехватило горло. Жар подкатил к голове, и всё смешалось перед глазами Елены — звёзды, Млечный путь, деревенские огни, очертания строений и земля. Всё, мерещилось, понеслось в какой-то вселенской пляске, а саму Елену закрутило и завертело так, что ей стало страшно — не разбиться бы.
Виссарион встал с боку и пробовал заглянуть в лицо Елены.
— Елена Михайловна, ради Бога, прошу, выслушайте меня. — Он набрал воздуха, хотел что-то ещё сказать, но не смог. Взволнованно дышал.
— Вы? — зачем-то спросила Елена, слегка поворачивая к нему онемевшую голову, с которой сполз на плечи и медленно стал опускаться к земле козий платок.
— Позвольте? — Виссарион подхватил летящий вниз платок. — Позвольте… Накиньте на голову. Холодно.
— Что? — заметив его руку над своими плечами, отстранилась Елена, но сразу всё поняла, и ей стало чего-то совестно. Она повернулась к нему лицом.
— Платок… прошу… Вам не холодно?
— Нет.
Установилось молчание. Оба, казалось, прислушивались к дыханию друг друга. Слышали храп и постук лошадей в конюшне, но только потому, что она находилась совсем близко, — все другие звуки и предметы целого мира словно бы перестали для них существовать. Не замечали огней в селе, освещённых окон в гудящем охотниковском доме, горящего звёздами величественного неба. Не услышали трубно, басовито прогудевший на Ангаре пароход. Оба чувствовали смущение и робость.
— Вы, Елена Михайловна, должны знать: я думаю… я беспрестанно думаю о вас. Вы вышли замуж, и я сказал себе: «Её нужно забыть». Но — оказалось невозможным! Мучался лето, сентябрь и вот — не выдержал!
Виссарион неловко, скованно склонился всем туловищем к Елене. На нём был жестковатый овчинный полушубок, голову покрывала меховая лохматая шапка, и походил он на простого деревенского парня. Но мягкий, вкрадчивый, нездешний голос выдавал в нём человека необычного для этих мест, человека высокого положения.
— Думаете? Не выдержали? — тоже как-то порывисто и на угасании голоса спросила Елена.
— Думаю, Елена Михайловна! Не выдержал!
— Т-с-с-с!
— О, да, конечно. Нас могут услышать — вы боитесь. Понимаю, понимаю. Я думаю, думаю о вас. Со дня вашего приезда к Ивану я не могу забыть вас. Поймите меня: я не мог более терпеть. Я должен был вас увидеть, посмотреть в ваши глаза… Я благодарен вам…
— За что? — зачем-то с притворностью зябко пожала плечами Елена, не чувствуя сейчас ни холода, ни ветра, а — жар, который нарастал внутри.
— Вы — передо мной, вы — рядом со мной, — низко склонился он к ней, но она отстранилась, сделав полушаг в сторону.
— Я замужем, — громче и твёрже произнесла Елена, отворачивая лицо к дому и одновременно улавливая исходивший от Виссариона духовитый запах дорогого табака, совершенно невозможного в деревне одеколона, накрахмаленной — догадалась и вспомнила она — белоснежной сорочки и чего-то ещё волнующего.
— Да, — сдержанно вздохнул Виссарион, покачавшись на носочках. — Да, — досадливо повторил, сжимая свои тонкие пальцы в замке.
Помолчали. Виссарион прямо смотрел на Елену, и она смутилась, стала беспричинно усмехаться и тоже раскачиваться на носочках.
— Говорят, вы анархист и революционер? — первое пришедшее на ум спросила Елена, смело заглядывая в глаза Виссариона, но сердце подрагивало и в висках билась хмельная счастливая кровь.
— Н-да, состоял в партии анархистов. С социалистами знаюсь. — Он помолчал, покусывая стриженный, но слегка закрученный тонкий ус. Сказал с хрипотцой вкрадчивого голоса: — Всё это теперь неважно. Вы, Елена… позвольте называть вас просто Еленой?.. — Она качнула головой, улыбнулась. — Вы теперь смысл моей жизнь.
— Смысл жизни?
— Да.
— Совестно мне как-то. Возвращаться пора. Хватятся — бед не оберёшься. Прощайте покудова, — зачем-то выразилась она по-деревенски, так, как обычно избегала.
— Вы меня не называете по имени? Почему, Елена?
Она улыбнулась, пожала плечами. Пошла, оглядываясь на Виссариона. Но уходить не хотела. Он поймал на излёте её руку. Она потянула её назад, но слабо, неуверенно, и — сдалась. Остановилась. Он держал её руку близко возле своего лица. Елена ощущала его тёплое влажное овевающее дыхание. В сердце пьянело, мысли путались. В памяти вставали то лик улыбающегося Христа, то страшные глаза униженного отца.
— Нас могут увидеть, Виссарион. — Она произнесла его имя, но было заметно, что как бы ещё примерялась к этому необычному, редкостному слову.
— Нравлюсь ли я вам, Елена? — сказал он почти в самое её ухо.
Она улыбнулась смущённо и счастливо. Наигранно, несерьёзно поёжилась будто от холода. Он не выпускал её горячей ладони. И Елена не противилась.
— Нам надо непременно ещё раз увидеться, — крепче стиснул маленькую, покорную руку Елены и, показалось ей, чуть погладил.
— Нехорошо это всё, — отозвалась она не сразу, после продолжительного, неловкого молчания, отворачивая лицо, но ладонь всё не высвобождая.
— Но как же быть?
— Забудем друг друга. Что ж, бывает: повстречались ненароком, да и разошлись своими путями-дорожками.
Виссарион ласково сжал её ладонь, напряжённо улыбнулся:
— Елена, я же прекрасно вижу, вы не совсем искренни. Я не смею надеяться, что очень желанен вам, но… но всё же…
— Да, неискренняя, — всматривалась она в его блестящие глаза.
Елена легонько, предупредительно вытянула свою ладонь из его нежных мягких рук, плотно укуталась платком:
— Пора. Пора, Виссарион… Ой, кто-то вышел на крыльцо! Спрячьтесь за стог! Я побежала.
— Когда же увидимся? Не мучайте меня! — нагнал её и остановил Виссарион. Взял её за плечи и жадно-властно заглянул в глаза.
— Тише, Христа ради. Свидимся. Я на днях приеду в Зимовейное. Дарья обмолвилась: нужно помочь по хозяйству — рыбу коптить. Прощайте.
— Благодарю. Прощайте. — И он забежал за стог сена.
«Вот и решилась моя судьба! — подумала Елена. — Теперь — попробуйте меня остановить! — мысленно обратилась, сама не понимая, к кому именно. — Люблю!» — хотелось ей крикнуть.
35
Утром Иван Охотников, по подсказке Дарьи, переговорил с Семёном, и Семён легко отпустил Елену в Зимовейное. И закрутилась её молодая, жаждущая перемен и нови жизнь, как колесо, пущенное ребятишками с погожской высокой горы. Ярко помнила Елена из своего детства, как с мальчишками пускала к Ангаре старое тележное колесо.
Обычно сначала оно как бы неохотно катится, покачивается с бока на бок, вот-вот может упасть. Но склон становится круче — и колесо разгоняется, веселеет, с шумом врывается в заросли травы или мелкого кустарника. Минет секунда-две — оно уже с озорными пружинистыми подскоками несётся с кручи обок Погожего, резво взлетает на взгорок перед обрывистым берегом Ангары и — летит, летит над каменистой россыпью, над травянистой рябью мелководья. Сверкает спицами и ступицей, кованым ободьем, с которых от ударов отлетела столетняя грязь. Но не долог этот торжествующий полёт: было колесо, сверкало, крутилось в воздухе и — нет как нет его. Навечно ушло в зеленоватые, быстрые воды Ангары, прощально взыграв волнами и брызгами. И теперь, быть может, куда-то далеко-далеко катится вместе с рекой, песком и камнями. А может, упало и заилилось, здесь же — напротив Погожего.
Так грустно и весело вспомнилось Елене детство, когда в пролётке вместе с весёлыми Дарьей и Иваном, которые запевали «Эх, мать-перемать, глазок милой не видать…», проезжала она туманным утром по Московскому тракту, всматриваясь в теряющийся за лесом уютный и родной Погожий, в затаившуюся ангарскую речную долину, в синь пологих, лысоватых сопок на другом берегу. И сладко, и тревожно было в её сердце. «К любимому…» — подрагивала робкая мысль. Нетвёрдо правила лошадьми.
Семёна прельстило в предложении Ивана не то, что Елена будет коптить рыбу с Дарьей, а потому запросто отпустил он жену, что должен был через день на целую неделю или даже больше отбыть в Бодайбо, на Ленские прииски, с четырьмя подводами свинины и говядины: установилась холодная погода, которая позволяла это сделать пораньше, чем в прошлом году. Тем более спешил, что цены на мясо держались пока дельные. Когда, с ноября, потянутся на севера караваны из подвод, то цены упадут, да и предложение может превысить спрос, и придётся, кто знает, отдавать товар за бесценок. Однажды, лет семь назад, с Михаилом Григорьевичем такая оказия приключилась — ни с чем вернулся с приисков, даже две лошади пали в пути. Потому и радовался он нынешней холодной осени, потому и поторапливал зятя со сборами, ожидая немалые прибытки. Оставлять жену один на один со своими стариками Семёну не хотелось: видел, волнуясь и переживая, — не сошлись близко мать его и Елена. Однако как помочь обеим — не знал.
В дороге Иван и Дарья ещё выпили — медовухи из горлышка фаянсового хайтинского кувшина. И дружно запели двумя сплетающимися в бархатистое кружево голосами:
— Я, млада девица, загуляла,
Белую берёзу заломала…
Елена не пела и не пила, как её весёлые, жизнерадостные попутчики. Всю дорогу молчала, думала. Секундами сердце девушки обмирало, когда вспоминался Виссарион или Семён; казалось ей, что начинает задыхаться. Развязала шаль, скинула её на плечи, расстегнула на груди пуговицы собольей дошки.
Из-за пихтовых желтовато-седых зарослей сопки увидели в обед Байкал. Замолчали. Задумчиво, серьёзно смотрели на озеро, словно бы впервые встретили его на своём жизненном пути или же давно не видели, наскучавшись.
— Здравствуй, Байкалушка, здравствуй, родной, — еле слышно сказал Иван взволнованным, не своим грудным голосом, как-то сразу протрезвев, посерьёзнев. — Скока друг дружку не видали? День — а всё как сто лет. — На его румяном загорелом лице высветилась ласковая улыбка. Он провёл ладонью по стриженной, но лопатисто широкой бороде, одёрнул овчинный полушубок, снял с кудлатой головы кожаную фуражку — неспешно, солидно перекрестился. Поклонился, чуть привстав, Байкалу. Спросил у озера: — Лежишь? Лежи-и-и.