Только потом поняла, осознала: ведь отец мог от нее отказаться. Он работал в колхозе за трудодни, а дочь не бросил. Вот когда позже взрослой Александре жаловались знакомые: дескать, и хотели бы второго родить, да жилищные условия или зарплата не позволяют, зачем нищету плодить, — вот тогда ей и вспоминался большой стол, за которым не было лишних ртов, и милостивый Господь на каждого посылал его долю. Господь крепость людям Своим даст, Господь благословит люди Своя миром...
Картошка рассыпчатая, капуста ядреная, хрустящая, наливные помидоры, пупырчатые огурцы... Две коровы, бараны — на шерсть и на мясо, утки, кур штук пятьдесят, гусак и семеро гусынь, а у каждой гусыни по семеро гусят... Огромный погреб, набитый льдом, а там свежайшие продукты...
Мачеха продавала яйца. Одной картошки сажали сорок соток, чтобы прокормиться. Сладостей не пробовали, их считали за роскошь, за безделицу, но на столе всегда были хлеб, овощи, молоко, творог, если нет поста — мясо. Братья ловили рыбу.
Анисья готовила вкусно: пирожки с капустой, картошкой, морковью, земляникой, смородиной. Вареники, зимой — пельмени, жаркое — картошка с молоком. Курник —тесто, пшено, картошка, курица или утка — и в печку.
Санька всегда была благодарна отцу за то, что научил трудиться. У мамы она — сама хозяйка, мама баловала единственную дочку, у отца же было не до баловства. В доме—закон: если сказали что-то сделать, нужно обязательно сделать. Каждый должен работать. Такой семейный монастырь с послушаниями. Если мачеха дала послушание, а ты не выполнил — выйди из-за стола. Кто не работает — тот не ест. Но такого на Санькиной памяти почти не встречалось.
Задания, послушания давались справедливо — по способностям, а кормили — по потребностям. Малыши могли подмести двор, насобирать ягод для пирога, постарше — ухаживали за скотиной, носили воду, пололи огород. Картошку копали вместе, только мешки успевали завязывать. С молитвой, с благословением...
Так что Александр Данилыч далеко опередил Никиту Сергеича по строительству справедливого общества в отдельно взятом государстве: никаких реорганизаций и управленческих экспериментов, никаких тебе ротаций руководящих кадров и перетряски правящего слоя, никаких экспериментов с кукурузой.
Дом и сарай из кирпичей, а кирпичи самодельные — из соломы и глины, летом в доме прохладно, зимой тепло. Знали люди, как построить, чтобы хорошо жить... Это вам не панельные хрущобы, построят кое-как и сидят — зубами от холода лязгают...
Спали младшие — на печке, старшие — на полу, в углу телята, ягнята... Стали малыши подрастать — миром поставили им новый дом. Санька навсегда запомнила, как собралась вся сельская улица. Мужчины сруб поднимают, крышу ставят, дети с лопатками бегают — мох утыкают. Женщины столы накрыли. Все дружно, весело... За день дом поставили! А потом уже плотники делали полы, окна вставляли.
Дети не только работали, давали им время и на отдых, и на прогулки. Любили ходить в лес, травы ели, корешки знали. Зайцев гоняли, мальчишки рыбачили, девчонки купались в реке. Играли в войнушку, футбол, катались зимой на лыжах.
Из их семьи никто не был ни октябренком, ни пионером. Храм — в семи километрах от села, и ходили туда нечасто. Но ходили. Дети обязательно причащались два раза в год: на зимних и летних каникулах, получалось — в пост. Дома был молитвослов для взрослых и детский, от руки написанный Ленькой.
Сказать, что жили идеально, — нельзя, но старались — по справедливости, с Божией помощью. Освящали день и труд молитвой.
— Леня, а вы всегда такие верующие были?
— Нет, не всегда. Мама (ты ее не помнишь, она очень хорошая была) рассказывала, что одно время село наше очень от веры отстало.
Рассказ о пастухе
В тридцатые годы закрыли в селе церковь, у нас дедушка священник был, так его арестовали и увезли. До сих пор ничего о нем не слышно. Храм закрыт, а в клубе танцы-песни. Частушки безбожные да похабные появились.
А у нас в селе жил очень верующий пастух, дед Ефим. Вот он всегда мимо закрытого храма идет — перекрестится. Пасти идет — молитвы вслух читает. Ему председательша Дарья при всем народе выговаривает:
— Отсталый ты старикашка! Все уж знают про атеизм, про научное мирозрение, а ты все по старинке живешь!
— И буду так жить, и вам советую.
Народ слушает: какой-то пастух да с самой председательшей спорит — посмеиваются, балагурят. Дарья, женщина крупная, мощная, над маленькой фигуркой деда Ефима нависла, от гнева раскраснелась:
— Да чем ты можешь доказать, что Бог есть?! Ты сам-то видел Его когда?! После смерти в лопух вон превратишься — вот и вся твоя душа, вот и все твое бессмертие!
— Я, Дарья, человек старый. Долгую жизнь прожил и конец мой не за горами. А вот как помру, ежели у Господа милость обрету, вам с того света для вразумления весточку подам. А тебе, Дарья, на особинку весточка будет. Для покаяния.
Так серьезно и сурово сказал, что народу балагурить расхотелось, пошли по домам. И председательша угомонилась, на прощание насмешливо бросила:
— Буду ждать твою весточку!
И что вы думаете? Месяца не прошло, как помер дед Ефим. Внучка его три дня по нему Псалтирь читала не таясь. А как похоронили — на следующее же утро чудо случилось, какого отродясь в селе не бывало.
Утром, до петухов, вся-вся скотина до малейшего ягненка оказалась выведена со дворов. Выведена, выстроена у старого закрытого храма чуть не в шеренгу. И стоят: коровы, бараны, лошади — весь сельский скот. Стоят не разбредаются, словно кто-то невидимый их держит.
— То дед Ефим обещанную весточку послал, — пронеслось в народе.
А Дарья с утра из окна полураздетая выскочила, весь день по селу металась с взглядом безумным и на все вопросы только одно твердила:
—А мне на особинку, а мне на особинку...
Председателем больше работать не стала. Знаешь уборщицу в школе? Так это Дарья и есть та самая. Частушки похабные в селе петь перестали, достали иконы из сундуков, кто попрятал, про Псалтирь вспомнили.
Вот такую весточку дед Ефим общине послал.
Санькина обида
Случались искушения и скорби — а куда без них? Анисья относилась к новому члену семьи настороженно, приняла без радости. Став взрослой, Санька в полной мере оценила терпение мачехи, ее подвиг: воспитывать семерых родных детей, да еще взвалить на себя ношу — пятеро чужих! Могла бы воспротивиться отцовскому решению взять Саньку домой — имела полное право: законная жена. Не воспротивилась, слова против не сказала, а ведь приходилось и готовить, и стирать на всю огромную семью.
Иногда не выдерживала, срывалась. Как-то ребятишки заигрались, и самому младшему прищемили руку в двери. Малыш закричал от боли, заплакал. Анисья вылетела с половником, и кто-то из детей, испугавшись наказания, показал пальцем на чужачку. Мачеха, не разбираясь, стукнула огромным половником Саньке по лбу. Больно! Сразу шишка стала расти. Слезы потекли от боли и обиды: только своего папку нашла — и так обижают. Санька в слезах громко крикнула:
— Ухожу от вас! И пока папка за мной не придет — я к вам не вернусь!
А у нее появилась школьная подружка, Светка, которая росла в семье одна. Санька к ней и отправилась. Мама подружки, тетя Римма, увидев огромную разноцветную шишку, расстроилась:
— Вот что значит неродная мать! Да она так тебя убить могла! Садись, деточка, к столу, там, где есть три тарелки супа, всегда и четвертая найдется.
Прожила Санька у тети Риммы неделю. Приходит за ней Ленька:
— Саша, пошли домой!
— А почему папа не пришел?
— Как тебе не стыдно! Папа один на нас всех работает, а ты тут такие фокусы выкидываешь! Тетя Анисья сама жалеет, что тебя ударила. Под горячую руку ты попала...
Тетя Римма головой покачала, потом тоже посоветовала:
— Что делать-то, Санечка?! Иди уж домой...
Отец не сказал Саньке ни слова... Анисья тоже промолчала, только за ужином подсунула кусок побольше да послаще — видно, сама переживала.
Были и другие неприятности и даже скорби у Саньки, про все не расскажешь, но в целом жилось ей в родной семье хорошо. Много лет прошло с тех пор. Давно нет в живых ни отца, ни мачехи. Александра молится о них. За отца: не оставил, взял к себе, научил трудиться. За мачеху: какая бы ни была взяла чужого ребенка, не отправила обратно, заботилась.
Рассказ Леньки про находку
Из всех братьев и сестер Санька больше всех сблизилась со своим спасителем Ленькой, и он частенько ей рассказывал разные истории. Вот одна из них.
Рядом с селом раньше был небольшой мужской монастырь. В 1923 году монастырь закрыли, почти всех из восьмидесяти монашествующих уничтожили. Кого расстреляли сразу, кого сгноили в тюрьмах, в ссылках, в лагерях. В монастыре работала лесопилка, храм использовали как склад, в кельях жили мирские люди — в общем, как по всей стране.
В конце концов разрушили храм и кельи, и поруганный монастырь зиял пустыми окнами. Ребятишки из села иногда гуляли по развалинам. И вот как-то десятилетний Ленька отбился от стаи мальчишек, будто услышал чей-то голос, чей-то зов. Пошел на этот зов и, не отдавая себе отчета в том, что делает, зашел в полуразрушенную деревянную келью, поднялся по ветхой скрипящей лестнице и уверенными шагами отправился в угол чердака. Сунул направляемую кем-то невидимым руку под застреху и вытащил, потрясенный, старую, перевязанную полуистлевшей когда-то голубой лентой картонную коробку.
Ленька так и сел на пыльный пол. Сидел и смотрел на солнечный луч, нитью протянувшийся к нему в руки. Тишина, не слышно голосов друзей, в свете луча все вокруг казалось странным, нереальным — время остановилось. Золотистые тени мелькали по чердаку, и было ясно, до холодка, до зябких мурашек по спине в жаркий летний день, — он не один здесь.
Медленно открыл коробку — там лежал большой золотой крест на цепочке. Ленька подумал, потом бережно поцеловал крест — и время возобновило свой бег. Как будто дано ему было испытание и он его прошел.