— Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не cede, но в законе Господни воля его, и в законе Его поучится день и нощь. И будет яко древо, насажденное при исходищих под, еже плод свой даст во время свое... (Пс. 1, 1-3)
И снова сладко спится Тале.
Помолится дед, выйдет на двор, обязательно навестит Топаза. Старый стал конь, а взял Федор его жеребенком. С рук кормил, как за ребенком ходил, вот и вырастил: не конь, а чудо! Драгоценность! Топаз и есть...
Были у Федора и другие кони: в четыре года посвятили его в казаки, посадили на лошадку, дали в руку шашку. Но таких, как Топаз, у него не было. Породистая голова с широким лбом, шерсть короткая, нежная, шелковистая, золотисто-рыжая масть, а грива и хвост черные.
А уж умный вырос! Преданней любой собаки, вернее верного товарища, никому, кроме хозяина, в руки не давался, понимал с полуслова, почти как человек. Укрытый в лесу или балке, ждал сигнала, отзывался на свист и стрелой летел к Федору. Ложился и вставал по команде, шел за хозяином в огонь и воду, в сабельном бою кусал и лягал коня врага.
Ах эти казачьи кони — неприхотливые в корме, умеющие выкапывать траву из-под снега, выносливые, подвижные, сильные, преданные, они не отходили от раненых или убитых хозяев на поле боя. В смертельной схватке, окруженные врагами, в свои последние минуты казаки сбатовались — укладывали верных коней кругом и из-за них отстреливались.
Конь сопровождал казака всю жизнь: с детской мечты о собственном скакуне до последних дней, когда одряхлевшего друга поведут под уздцы за его гробом.
Федор заходил в конюшню к Топазу, подкидывал сена, гладил умный широкий лоб. У Топаза были большие карие глаза с продолговатыми зрачками, и когда-то в них отражались облака, и солнце, и вся степь. Горьковатый степной воздух бил в лицо, под копытами дрожала земля, и звезды ярко сверкали в небе, стоило чуть отойти от ночного костра. И ночь казалась дол гой-дол гой, а молодость бесконечной.
Федор дрожащей рукой вытирал слезу, текущую по морде коня, и чувствовал, как у самого непрошеная влага стекает по дряблым щекам: как быстро прошла жизнь!
Полкан
В Каменке беда — взбесился Туман, собака старого Ефрема. Сначала не отходил от хозяина, лизал руки, лицо, потом стал беспокойным, отказался от еды, стал есть несъедобную дрянь, как будто сошел с ума. И когда у Тумана начались спазмы и он не смог пить воду, а вместо хриплого лая завыл — Ефрем застрелил верного пса.
Затем заболела собака в соседнем с дядькой Ефремом дворе, еще одна... Бешенство. Эпидемия собачья. Может, лиса дикая виновата, может, еще какая живность, мало ли их по степи бегает... Если бешеные собаки покусают людей — смертей не оберешься. Казаки затеяли отстрел.
Полкан, большая сильная овчарка, у деда Федора со двора не выходил — нет на нем заразы. Но против круга не пойдешь — стрелять всех собак, значит всех.
Таля любит умного Полкана, с ним ничего не страшно: у чужого не только угощения не примет — близко не подпустит. Со своими, особенно с детьми, Васей и Талей, ласков, как щенок, любит их — сил нет. Полкан учил Талю плавать: держишься за мощную шею и знаешь — друг не даст утонуть.
И вот сейчас его застрелят и его большая умная добрая морда будет лежать, окровавленная, на камнях. Нет! Нельзя такого допустить! Таля ведет Полкана на сеновал. Со всех дворов Каменки слышны выстрелы, визг и вой собак. Полкан мелко дрожит — он все понимает. Таля долго и старательно закапывает собаку в сено, говорит как можно внушительней:
— Лежать! Лежать тихо, Полкаша! Иначе тебя застрелят! Понимаешь?
Из-под сена доносится приглушенное тихое ворчанье. Толи все понял умный пес, то ли просто поражен странным поведением девчушки.
Таля выбегает скорей наружу, бежит к дому. Вовремя. Вооруженные казаки уже заходят на двор, осматриваются: будка, большая миска.
— Здорово дневали, Федор Ильич!
— Слава Богу!
— А где ж собачка ваша?
Дед Федор удивленно осматривается вокруг, переводит взгляд на Талю, потом, не торопясь, отвечает:
— Да кто знает, где его носит...
— Простите, хозяева, дозвольте поискать...
— Ищите... Должно, в степь убег...
Прошли по двору, пошли к сараю. А Полкан чужих всегда лаем встречал. Таля сжалась, сама в крохотный комочек превратилась, только сердце разбухло — стучит — кажется, на весь двор слышно.
Вышли казаки с сеновала, попрощались. Таля бросилась в сарай, а Полкан лежит, затаившись,
и вышел только когда расстрелыцики ушли со двора. Так и остался жить верный пес и много лет еще служил своим хозяевам.
Как дед Федор завел себе приятеля
— Вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время. Дав- шу Тебе им, соберут, отверзши Тебе руку, всяческая исполнятся благости, отвращшу же Тебе лице, возмятутся: отьимеши дух их, и изчезнут, и в перстъ свою возвратятся (Пс. 103, 27-30).
Горит лампадка, освещая уютным зеленым светом горницу.
— Сие море великое и пространное, тамо гади, ихже несть числа, животная малая с великими... Вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время (Пс. 103, 25-26, 27).
«Гады — это змеи; фу, какая гадость, — думает Таля. — Гадость — это от слова “гады”?»
Дед читает не торопясь, жмурится от удовольствия:
— Коль сладка гортани моему словеса Твоя; паче меда устом моим (Пс. 118,103).
Сквозь дрему: «Как это — “паче меда”?» Вспоминается желтый тягучий сладкий мед. Янтарная капля стекает, Таля открывает рот, сладко во рту, прозрачная струйка вьется, вьется, плетет кружево вместе с негромкими словами деда, кружит, накрывает сладкий сон.
Открывает глаза — солнце бьет в окна, мамушка давно напекла пирогов, Таля потягивается, нежится... Солнце ласкает половицы крылечка, Таля стоит на теплых половицах, любуется пышными цветами в палисаднике: все цветет, все радуется жизни.
— Доча! Поди-ка посмотри, — из-под земли слышен дедушкин голос.
Таля сначала пугается, потом понимает: голос из погреба. Спускается по ступенькам в погреб — дед лежит на лежанке, прячется, старый, от жары, иногда и ночью спустится, поспать часок в прохладе. Смотрит Таля: ах! На ноге у деда змея!
— Не бойся, донюшка! Вишь, пятнышки желтые на височках? Как ушки? То ужик!
Лег дед подремать в прохладе, чувствует: нога заледенела. Только что жарко было, и вдруг так нога заледенела... Приподнялся —уж на ноге лежит, тоже дремлет. Дед его стал сгонять, а он недовольный, шипит. Сполз, а сам так возмущенно на Федора поглядывает: дескать, только пригрелся, а ты мешаешь! Резко запахло чесноком — есть такая старая дурная привычка у испуганных ужей.
В следующий раз дед не стал прогонять ужа, только сдвинул немного в сторону: обоим места на лежанке хватит! И стали они вместе в погребе отдыхать, привыкли друг к другу постепенно.
Дед с рыбалки придет, своему знакомцу мелких рыбок принесет. Ужи — полезные: мышей лучше кошек ловят.
Сироты
Когда пришли красные, деда уже не было в живых. Слава Богу, не увидел старик того, о чем писал Уинстон Черчилль: «Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была... в виду... Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. <...> Самоотверженный
порыв русских армий, спасший Париж в 1914 году... брусиловские победы; вступление России в кампанию 1917 года. Непобедимой, более сильной, чем когда-либо. <...> Держа победу уже в руках, она пала на землю...»
Слава Богу, не увидел старик и как Полину поставили к стенке, требуя отдать золото. Молчала, знала: покажи казан — потребуют еще и еще, ничему не поверят. Да и не помнила, где закопал дед монеты: сад огромный — попробуй найди!
Когда Полину поставили к каменному забору и стали стрелять вокруг нее на глазах у детей, Таля увидела странную тень из прошлого, и тень эта имела до боли знакомые очертания: высокая сгорбившаяся фигура с привычной суковатой палкой в руках.
И не одна она увидела эту тень, Топаз, как раньше по сигналу хозяина, выбежал из конюшни, бросился на чужаков как верный пес, кусал, бил копытами, смертельным ударом в голову уложил главного мучителя и принял пулю в свою старую грудь, защищая внуков и правнуков старого есаула.
Потрясенные странной гибелью вожака от копыт дряхлого коня, чужаки исчезли со двора так же быстро, как появились, а Полина прожила после этого только два дня. Таля лежала в горячке от пережитого и не поняла, отчего умерла мамка: от ран или от потрясения.
Отец не вернулся с фронта, и, оставшись сиротами, дети пошли батрачить.
Взрослая жизнь
За чашку супа Таля стирала, мыла, убирала, горе мыкала. Хлебнула издевательств, обид, скорбей. Жизнь стала легче, когда девочку приютили Луганцевы, хозяева добрые, верующие. Работать много не заставляли, относились как к дочери. И в семнадцать лет, оценив трудолюбие, скромность и энергичность девушки, выдали ее замуж за своего сына Ивана Федоровича.
Дети у молодых рождались с промежутком в десять лет — так Господь управил: Николай, Анна, Людмила.
Удивляться особенно нечему, если учесть, что Иван воевал на трех войнах, получал ранения, от которых нескоро оправлялся. Был ранен на финской, а особенно сильно в сорок втором, в боях за Севастополь.
Легендарный Севастополь, детище Екатерины Великой, город русских моряков, политый обильно их кровью еще со времен адмирала Нахимова Павла Степановича, отдавшего в 1855 году за этот город свою жизнь. А в те времена умели ценить отвагу даже у неприятеля: «Огромная толпа сопровождала прах героя. Никто не боялся ни вражеской картечи, ни артиллерийского обстрела. Да и не стреляли ни французы, ни англичане. <...> ...Корабли приспустили флаги до середины мачт. И вдруг кто-то заметил: флаги ползут и на кораблях противника! А другой, выхватив подзорную трубу из рук замешкавшегося матроса, увидел: офицеры-англичане, сбившись в кучу на палубе, сняли фуражки, склонили головы...»