— Как малыш поживает?
Сама улыбается широко, а глаза как обычно — злые-презлые.
Катя просит:
— Пожалуйста, не трогай меня, я ведь уже говорила, что мне не нравятся твои поглаживания.
Поднимается от плиты и чувствует — у нее кровотечение началось. Испугалась. Соседка тут же отправилась восвояси, а Катя мужу стала звонить. Муж быстро прибежал, повез ее в больницу.
В больнице сразу же предложили аборт — кровотечение сильное. А у Кати в голове одна мысль: живой ребеночек, нельзя убивать. В то время УЗИ не было, положили молодую женщину на сохранение. Ставят уколы. Кровотечение меньше стало, но до конца не прекращается.
И вот лежит она неделю на сохранении, лежит вторую, и врач ей каждый день предлагает аборт сделать, а Катя каждый день отказывается. Женщины в палате вслух между собой рассуждают:
— Я вот знаю случай, такое же кровотечение было, так потом ребеночек-то без руки родился!
— Ага! Я вот тоже слышала про такое, так младенец и без ножек был!
Катя укроется с головой одеялом, чтобы не слышать, а сама плачет. И молится день и ночь:
— Господи, помоги! Господи, защити! Ты создал все вокруг, Ты — Творец Вселенной! Что Тебе стоит, Господи, сохранить мне моего ребеночка?! Он такой крошечный, Господи, я так ждала его, пускай он родится здоровеньким! Смилуйся над нами, помоги! Я раньше никогда не молилась, Господи, но, если Ты есть, помоги мне, и я всегда буду верить в Тебя, буду молиться и ходить в церковь!
И вот как-то врач приходит на осмотр и Кате заявляет:
— Все, голубушка, или мы тебя чистим, или пиши расписку и домой отправляйся!
А Катя в этот день почувствовала: ребеночек зашевелился — живой, значит!
И она написала расписку и поехала с мужем домой. Едет и думает: если дома кровотечение не прекратится, нужно будет возвращаться в больницу и делать, что врач советует. Приезжают домой, а кровотечение полностью прекратилось, и беременность до самого конца протекала абсолютно нормально. В срок Катя родила здоровую доченьку.
Сейчас ее дочка — матушка, жена священника, мать двоих детей. А Катя — глубоко верующий человек, ездит по выходным в Оптику, окормляется у Оптинского духовника.
Молитва Веры
Жива и в добром здравии и мама трех сестер. Ей уже под девяносто и зовут ее Вера (это имя мы менять не стали). Несмотря на почтенный возраст, она не только выполняет большое, почти монашеское молитвенное правило, но и молится за всех, кто записан в ее синодике. А записаны там многие люди, не только родные, но и дальние, просто те, кто нуждается в молитвенной помощи. Иногда Катя просит маму:
— Мамочка, отдохни, поспи подольше!
Но мама отвечает:
— Что ты, дочка, я еще не успела помолиться... А ведь люди ждут молитвы...
Радости Надежды
Ветер странствий гулял по шумному автовокзалу, наполнял душу радостной суетой, предвкушением встреч и грустью расставаний. Люди спешили — входили и выходили, наскоро пили кофе, покупали снедь в буфете, увешанном разноцветными гирляндами. В углу таинственно светилась елочка, и буфетчица, молодая, веселая, круглолицая, в золотом парике из новогоднего дождика, задорно приговаривала, обслуживая покупателей: «Сэндвичи, пицца — нельзя не насладиться! С Новым годом поздравляем, нашу пиццу покупаем!»
Надежда купила чай, эту самую пиццу — небольшую, горячую, вкусно пахнущую, присела за небольшой круглый столик: до автобуса еще минут двадцать. Откусила кусочек — действительно неплохая пицца.
Она ехала в гости к сестре и племянницам в Калугу, почти пять часов на автобусе от Москвы, собиралась встретить с родными Рождество, съездить вместе в Оптину пустынь. Ела не спеша, отпивала небольшими глоточками горячий крепкий чай, любовалась елочкой, оживленными лицами людей вокруг, смешной буфетчицей с золотыми волосами. Синие утренние сумерки за окном таяли, занимался новый день, и на душе было мирно и спокойно.
— Этой пиццей, что ли, наслаждаться?! Эх, какая дрянь эта ваша заливная рыба! И вместо кофе бурду какую-то наливаете!
Резкий ворчливый голос совсем не подходил к ярким огонькам, любовно украшенной елочке и радостной атмосфере новогоднего буфета. Надежда обернулась: за соседним столиком седой мужчина, внушительный, одетый дорого и солидно, продолжал громко возмущаться:
— Когда уже научитесь нормально готовить?! Безобразие!
Мужчина оглянулся вокруг в поисках поддержки, но посетители буфета отворачивались, всем неприятно было его недовольство. Может, кофе и недостаточно хорош, но кто бы и ждал чего другого от обычного пакетика «три в одном»! Не в ресторане ведь собрались и не на домашней кухне с туркой в руках, от которой так и тянет дразнящим ароматом...
Буфетчица перестала улыбаться — расстроилась, стянула с головы золотой дождик, стала обслуживать дальше без новогодних поздравлений. Надежда почти физически почувствовала, как в праздничный мирок буфета вместе с солидным господином вплыли волны раздражения, стали расходиться кругами. Она встала и вышла на улицу, где тихо, наперекор спешке людей, падали снежинки, покрывая свежей белизной черноту дороги.
Автобус, большой и уютный, наполовину пустой, приятно пах кофе, который допивал водитель из маленькой чашки, кожаными сумками и мандаринами из соседних кресел, где возились с пакетами две девушки. Надежда достала из сумки пакетик с фруктами, устроилась у окна поудобнее — она любила дорогу, любила смотреть в окно и медленно, не спеша думать о чем-то приятном или вспоминать что-то доброе, радостное. А воспоминаний у нее было много — за плечами долгая жизнь.
— Пять часов в этой развалюхе трястись — кошмар просто! Сумку уберите из-под ног, как я садиться должен?!
На сиденье рядом опускался тот самый солидный седой мужчина. Надежда не стала отвечать грубостью на грубость. Наоборот, отозвалась приветливо:
— Простите, сейчас уберу.
Задвинула сумку под ноги, улыбнулась попутчику, протянула пакет:
— Угощайтесь! Яблоки очень сладкие, мытые. А вот мандарины.
Мужчина посмотрел на пакет, помотал головой, отказываясь от угощенья. Помолчал, а потом уже совсем другим голосом сказал:
— Неудобно вам с сумкой под ногами сидеть. Давайте наверх ее закину.
— Я вам очень благодарна, только она ведь тяжелая...
— Ничего, не очень тяжелая... вот... так удобнее?
— Да, я вам очень признательна! Спасибо большое! Может, все-таки яблочко?
И попутчик взял яблоко, надкусил и наконец тоже улыбнулся.
— Извините за ворчание. Может, я немного и ворчливый, но вообще — не злой. Разрешите представиться: Николай Иванович. Можно просто Николай.
Надежда посмотрела внимательно на мужчину — она обычно хорошо чувствовала людей. Да, Николай был ворчливым, но волн злости от него не исходило, похоже, на самом деле незлой...
— Почти тезки: Надежда Ивановна. Просто — Надежда. А почему вы ворчливый?
— Хм... Жизнь прожил долгую, тяжелую — вот и раздражительный стал... Помирать скоро — а радостей никаких в жизни не было... Да что там — вам, молодым, не понять, вам кажется: вся жизнь впереди!
Надежда помолчала немного. Подумала: иногда люди бывают раздражительными от одиночества. Им плохо, одиноко, и они бессознательно пытаются привлечь к себе внимание хотя бы раздражением и ворчанием... Улыбнулась и сказала:
— Да я и не молодая совсем... Молодой меня только в полумраке автобуса можно назвать.
— У женщин, как известно, о возрасте не спрашивают. А сейчас вообще трудно возраст женский определить: все моложавые, молодящиеся.
— Моложавой — это как Господь управит, а вот молодящейся — упаси Бог: зачем? У каждого возраста — свои радости. И я свой возраст не скрываю: знаете, я уже в том возрасте, когда его можно не скрывать. Родилась в тридцать седьмом году — вот и считайте.
— Так мы ровесники?! Ну, тогда вы меня должны понять: что мы видели в жизни, какие радости?! Военное голодное детство, да и потом ничего хорошего не было.
— Как это не было?! В моей жизни радостей случилось много.
— Наверное, из богатой семьи? Родители — московские начальники?
— Я родилась в Татаюрте.
— Что такое Татаюрт? Кавказ? Дагестан? Так вы с Кавказа?
Автобус вздрогнул и медленно стал набирать скорость. Надежда откликнулась:
— Мои предки — терские казаки. Деды и прадеды когда-то жили в станице Александрийской. Это одна из чисто русских станиц у Каспийского моря, где веками жили терские казаки. Мой дедушка — станичный атаман, владел конным и рыболовным заводами, мельницей. Рабочие его очень любили. Когда началась гражданская война, красноармейцы утопили богатых станичников на корабле, среди них находились мои дедушка и бабушка. А мы оказались в Татаюрте. Там в те времена жили люди многих национальностей. И русских много было.
Попутчик эхом откликнулся:
— В Татаюрте...
Она задумалась, вспоминая:
— Татаюрт... Вокруг села земля — глина, на солнце она лопается кусками. Потрескавшаяся от жары глина, и как испарина выступает соль. Называется такая земля — солончак. На ней почти ничего не растет, только верблюжья колючка да перекати-поле. Летом он зеленый, а осенью отрывается под корень и катится по земле невесомым шариком. Ни дров, ни угля, насобирают перекати-поле, а он горит как бумага. Из деревьев росли только тополя, высокие как пирамиды, стволы — просто огромные.
В самом селе, где огороды поливали из канала Дзержинки, росло все: черешня, яблони, вишни, персики, дичка-абрикос, виноград. Выращивали помидоры, огурцы, арбузы. В канале вода, как в Тереке, а в Тереке — непрозрачная, черная — иловая. Искупаешься — ил в волосах, расческа не берет. После купания бежали к трубе, из нее текла вода артезианская, и смывали с себя грязь. Там же брали питьевую воду.
Воду называли артезианской, а запах у нее — сероводородный, и была она не очень холодная, не ледяная.
Помолчала, вспоминая, и, под ровный гул мотора, почему-то продолжила:
— Мы с сестрой всегда собирали бурьян, чтобы топить печь. Я ходила босиком, и когда мне подарили старые кирзовые сапоги — это была большая радость. Ничего, что целым был только правый, а левый на три пальца дырявый, — зато у меня теперь были свои сапоги! Мама набила дырявый сапог сеном, и я важно ходила в сапогах... Знаете, когда мне, уже взрослой женщине, муж подарил шубу, я так не радовалась этой красивой шубе, как своим дырявым сапогам! А вы говорите: какие радости...