Маленький был, считал, вот наступит 2000-й год, ему стукнет тридцать лет — и начнется старость. Наступил 2000-й — а старость не пришла, отодвинулась за горизонт. Недавно еще думал: в 2015-м сорок пять исполнится, а старым до сих пор себя не почувствовал... Прикидывал: сколько еще проживет — двадцать, тридцать? Пытался представить себя старым... Зря пытался — старым он никогда не станет. Умирать очень не хотелось. Сильно не хотелось ему помирать-то.
«Эх, напрасно старушка ждет сына домой, ей скажут—она зарыдает...» Бедная мама... Так радовалась за него — радовалась, что к Богу пришел, что помогает батюшке, что всей семьей в храм ходят. Помолодела даже. После смерти отца наконец снова улыбаться начала. А теперь что?!
Очень жалко было Иринку, жену, как она там без него будет? Но больше всех — как острое жало в сердце — Мишку, сына. Так ждал парень снег, хотел с отцом снеговика слепить, елку ждал к празднику — пятый Новый год в его маленькой жизни... Кто теперь ему этого снеговика слепит? Кто елку принесет? Кто его, маленького, смешного, белобрысого Мишку, в школу через пару лет поведет?
Эх, нужно было сопротивляться, драться, кричать, может быть, или бежать. А он не сделал ничего, сел в эту машину, как овца на заклание. Полицейская форма парализовала сопротивление — привык быть законопослушным. Сказали: «Вы, гражданин, похожи на фоторобот подозреваемого, находящегося в розыске. Проедем в отделение».
И только в салоне, слушая развязные разговоры с четко уловимыми блатными интонациями, понял — оборотни. Бандиты в форме. Здоровые, мордастые, навыкшие к грабежам. Ждали его. Узнали как-то, что с деньгами, — он вез крупную сумму на строительство храма. Люди миром собирали, и сам вложился.
И ни в какое отделение они не поедут. И живым из этой машины он не выйдет. Сжали с боков тесно. Он и сам не слабак, но с тремя не справиться. Сидящий справа, помоложе, скомандовал хриплым, злым басом, уже не скрываясь:
— Деньги давай! Сами найдем — хуже будет!
Подумал: даже если отдаст деньги — живым не отпустят.
Мужик слева, постарше, пожилой уже, рявкнул:
— Затихни, малой! — Потом спокойно, властно добавил: — Всему — свое время. Чего ты мне человека пугаешь?! Как баба-яга говорила? Напои, накорми, а потом уже и спать уложи. Как там тебя по паспорту? Алексей? Леха, у меня сёдня день рождения. Родился я седня, Леха. Ты ведь выпьешь за мое здоровье? Проявишь уважение? Все по понятиям.
Водитель обернулся, весело пошутил:
— Он богомольный, понятий не знает, с попами дружит. Леха, как там у вас: кто попросит у тебя верхнюю одежду, отдай ему последнюю рубаху! Видишь, мы люди тоже подкованные!
Да, точно по наводке, знают о деньгах на храм. Значит, вот так все будет: его найдут где-нибудь на обочине, раздетым, мертвым, с полным желудком паленой водки. Страха не было. Только жалко всех: маму, жену, сына, батюшку. Людей, которые доверили ему эти деньги. Храм недостроенный... Сейчас они вольют в него эту бутылку, и он умрет пьяный, без исповеди, без причастия, без молитвы...
Молодой закопошился, достал бутылку:
— Из горла будешь, Леха? Не в ресторане, чай!
Старший сказал:
— Подожди до остановки автобусной.
— Зачем до остановки-то? В лесу пусть пьет!
— Здесь остановки все пустые — чисто поле. А в лесу чего он пить будет — ты подумал? На остановке выпил — и... А в лесу — это неестественно... Леха, выпьешь за мою днюху — и отпустим.
Алексею стало жутко — это его последние минуты. Лица сидящих рядом напряглись, превратились в злобные гримасы. Странные тени замелькали в машине, какие-то неправильные тени. Как же он забыл помолиться перед смертью?!
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!
В голове проносилось лихорадочно: Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною ecu... (Пс. 22,4). Богородице Дево, радуйся...
И вдруг четко и ясно, как озарение от Ангела Хранителя: Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится, речет Господеви: Заступник мой ecu и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него (Пс. 90,1-2).
Он еще не успел дочитать псалом, а в машине что-то уже неуловимо изменилось. Тени исчезли. Гримасы злобы на лицах его соседей сменились недоумением, непониманием, опасением, страхом.
— Ты чего там бормочешь? Заклинания какие-то?! Аж мурашки по коже забегали... Слушайте, а нас не видели, как мы его в машину сажали, а? Чего-то мне внезапно в голову пришло... Вспомнил чего-то... Не, нас точно видели! Слушайте, да на что он нам, этот богомольник, сдался?! С ними только свяжись!
— Да... У меня братан с одним попом связался — до сих пор жалеет...
— Так этот же не поп...
— А все равно — смотри: сидит, бормочет тут. Слушай, останови машину. Останови, тебе говорю! Пошел вон отсюда! Вали-вали! Поехали, пацаны!
Машина унеслась, скрылась среди падающего снега. Белая дорога уходила вдаль, медленно падали снежинки. Тень смертная отступила. И он закончил: Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое (Пс. 90, 15-16).
Непонятная книга
— Ульяшка! Мишка идет! Я его за версту чую! — донесся тревожный голос бабки Анисьи сквозь сладкий сон.
Семнадцатилетняя Ульянка, молодая, крепкая, кубарем скатывается с теплой уютной печки. Тугая светлая коса бьет по плечам. Легкие, резвые ножки не перебирают ступеньки лестницы — порхают по ним. За окном идет снег, вьюжит, ничего не видно сквозь белую пелену — как будущее Ульянки: неразличимо, непонятно. Душа томится предвкушением счастья, а снег — метет и метет.
Ульяна оглядывает свое хозяйство: чистые горшки и кастрюли, аккуратные половики на светлых половицах, аромат духовитых щей из печи, горящая лампадка в святом углу.
Рывком открывается дверь — и снежный вихрь врывается в теплоту и уют, а с ним — сам: хозяин, муж. Михаил. Как всегда, насупленный, хмурый. В глаза не смотрит. Никогда. Будто не замечает Ульянку. Смотрит на руки, маленькие, ловкие, что наливают горячие щи в большую миску.
— Еще. Еще. Хватит. Мясо порежь.
Пообедал, ушел, не сказал ни слова. Бабка Анисья жизнь долгую прожила, людей насквозь видит. Подошла, погладила по плечу:
— Что ты, мила дочь? Не горюй! Выдали тебя за мово Мишку таку молоденьку... Ты это... У них, у Зыковых, у всех — такой характер чижо-о-лый... Не из породы — а в породу... Внук у меня — он так-то ничо... Жить можно... Мой-то Степан дрался. Твой хоть особо не дерется...
Ульянка вздыхает печально, идет к образам. Горит лампадка перед иконами, старинная Псалтирь, матушкин подарок, греет душу.
— Боже, милостив буди мне, грешной... Слава Отцу и Сыну и Святому Духу...
Бабушка Анисья внимательно слушает, одобрительно кивает:
— Вот-вот, помолись, девонька, это хорошо, что ты к молитве навыкшая, — она твой век нелегкий бабий скрасит...
Г оды летят — не догонишь. Дети — один за другим.
— Ульяшка! Кхе-кхе... Мишка идет! Кхе-кхе... — кряхтящий, одышливый голос бабки Анисьи вырывает из чуткой дремы.
Крепкие ноги тридцатилетней Ульяны ловко перебирают ступени лестницы, быстрые руки заботливо поправляют одеяло: Надюшка, Танечка, посредине меньшой — Феденька. Детишки любимые.
Ужин мужу на стол. Перевернуть бабушку, принести ей напиться. Принести дрова. Поставить тесто. Почистить картошку. Подоить корову. Убрать в конюшне. Затопить баню. Помыть детей. Рассказать им сказку. Сходить с ними в церковь. Вскопать огород. Обед на стол. Какой сегодня день? Весна, лето, осень, зима...
Радость — Надюшка в школу пошла. Скорбь — Феденька тяжело заболел.
В скорби и радости — с молитвой:
— Боже, милостив буди мне, грешной... Спаси, сохрани и помилуй Михаила, болящего отрока Феодора, отроковиц Надежду, Татьяну, тяжкоболящую Анисью...
— Мама, а в школе говорят: религия — дурман! Никто не верит в твою религию: ни наша классная, на пионервожатая, ни директор — никто! Говорят: только отсталые люди верят, потому что они необразованные! Вот у Катьки мама инженер — у них в доме никаких икон нет! Мам, а у тебя сколько классов образования?
Метут снега, звенит капель, яблони набирают цвет. Зорька радуется молодой травке, детишки пьют парное молоко. Все вместе собирают душистые яблоки. Острый запах прелой осенней листвы, пронзительный крик одинокой птицы. И снова вьюга да поземка...
Бабушка Анисья — только на фото в старинном плюшевом альбоме. Давно схоронили добрую старушку. Рядом в альбоме еще фотографии: Надя с мужем, Таня с мужем, Феденька в армии, Феденька с невестой Тамарой.
Дети взрослеют, вот и внуки уже пошли. Снега и капель, летний зной и золотой листопад. Вместо старой коровы молодая — тоже Зорька. Заботы в огороде, помощь внукам. Милый родной храм...
Ноги бабки Ульяны не спешат — осторожно нащупывают коварные ступеньки лесенки: в семьдесят лет осторожность не помешает. Снежный вихрь влетает в дом вместе с мрачным хозяином. Михаил вдруг заговаривает с женой — диво дивное...
— Готовься к переезду. Федор с Томой переезжают в Подмосковье, к ней на родину. Хотят, чтобы мы дом продали и с ними поехали. Чтобы им денег хватило купить новое жилье...
— А как же сад-огород? Яблоньки? Смородина? А Зорька как же?
— Вот дура-баба, ты что — корову с собой потащишь? Иконы твои тоже не повезем... Я сказал — нет!
На новом месте жизнь изменилась — совсем изменилась. В новом доме Ульяне не нужно готовить, нет любимых икон, лампадки, нет Зорьки. В новой жизни нет церкви. Может, и есть где-то далеко — а где, она не знает. Невестка Тамара вежлива, холодна, и бабка Ульяна чувствует, как сильно она мешает новой хозяйке дома.
— Мама, вы хоть под ногами не путайтесь, идите к себе.
— Тома, мамку не обижай!
— Да я ее не обижаю, пусть лежит себе — отдыхает! Ей уж за семьдесят! Что ей еще в ее возрасте делать — отдыхать...