Бабка Ульяна не верит: она что — уже старая? Как быстро жизнь промелькнула... А ей все кажется: такая же, как раньше. Душа-то — она не старится. Душа у нее все та же, что была у юной Ульянки с тугой толстой косой и резвыми ножками. Тело только подводит. Оболочка земная. Хочется, как раньше, побежать — а ноги еле ковыляют. Хочется полюбоваться закатом, а глаза не видят — в зоркие глазоньки словно песок насыпали. Комнату ей невестка выделила — закуток темный, без света, без окна: шкаф и кровать. Плохо жить в комнате без окна — как в тюрьме. Невестка утешает:
— А зачем вам, мама, окошко — вы все равно видите плохо!
Бабка Ульяна выходит тихонько во двор, садится на скамейку. Чужая скамейка, чужой дом, чужой сад. От своей жизни осталась только книга заветная — Псалтирь. Невестка удивляется:
— Смотрите, мать на зрение жалуется — а читает, как молоденькая!
— Томочка, мамка эту книжку наизусть знает просто.
Тамара удивляется, смотрит придирчиво. Думает о чем-то. Вечером Ульяна слышит тихий разговор невестки с сыном:
— Книга какая-то непонятная... Я таких сроду не видывала! И написано не по-русски... Какие-то заклинания там... Федя, у тебя мать-то — колдунья!
— С ума сдвинулась?! Это же Псалтирь, такая книжка с молитвами. Мамка в детстве нам много молитв читала... Я даже верил в Бога, пока в школу не пошел...
— Я тебе говорю: колдунья! Она недавно к нам на огород пришла, вокруг нас походила — а мы потом поссорились с тобой! Помнишь? А я заметила: у нее на ногах один тапок мой, а второй ботинок — твой. Специально так — колдует она, Феденька, колдует!
— Томочка, ну что ты... это она сослепу не разглядела...
— Сослепу... Я вот ее книжку-το колдовскую сожгу в печке...
Нужно уезжать бабке Ульяне, нужно ехать домой. Правда, дома уже нет, но есть дочери. И храм родной, в который всю жизнь ходила. Нужно сказать сыночку, чтобы не обижался, чтобы отпустил ее на родину. Все равно муж, Михаил, теперь ее совсем не замечает, вроде ее и никогда в его жизни не было. Копается в сарае, курит, вечерами с сыном выпивает и разговаривает на завалинке. Он, оказывается, может
и разговаривать... Только с ней, Ульяной, никогда не говорил. Она и привыкла мало разговаривать. Все больше молилась.
— Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй...
Сынок забеспокоился — переживает за нее, просит отца:
— Отец! Мамка собралась назад, на родину. Не хочет с нами больше жить. Давай денег ей дадим с собой хоть немного — деньги-то есть у нас...
— Машину купим! Щас — деньги ей! Хочет ехать — пущай едет на все четыре стороны!
Неужели она куда-то едет совсем одна?! Вагон теплый, уютный — так бы всю жизнь и ехала. Стучат колеса в лад тихой молитве. Соседка по купе, молоденькая, добрая, заботливая, коса светлая, тугая — как у нее самой когда-то. Пирожок дала —вкусный, с капустой...
— Бабушка, куда вы едете одна, да с таким плохим зрением?
— На родину. К дочкам.
Вот и дочери. Встречают — радуются мамке. Крупные, высокие, все в отца...
— Надюшка! Танечка! Здравствуйте, родные!
Чего-то насупились обе, недовольны матерью.
Надюшка, старшая, первая высказывается:
— Мам, как вы с папкой могли так поступить с нами?! Дом продали, корову продали — все Федьке досталось! Нам — ничего. Словно неродные мы... А как Федька деньги все повытряхнул из вас — не нужны, значит, стали. Теперь, значит, к дочерям решили отправить — нянчитесь, дескать, с матерью больной, слепой... Вот молодцы, вот умники-то! А мы целый день работаем! Кто за тобой ухаживать будет — ты об этом подумала?! Конечно, мы тебя примем, мы
что — звери, мать родную не принять?! Таня, давай ты мамку первая к себе возьмешь.
Танечка крепко задумывается:
— Я думала — к тебе первой, а потом уж ко мне... Я ремонт затеяла... Мам, а что у тебя в сумке такое тяжелое? Книжка старая... Тяжеленная, как кирпич... Что хорошее бы привезла — а то макулатуру таскаешь!
— Боже, милостив буди мне, грешной... Слава Отцу и Сыну и Святому Духу...
Плохо под старость лет лишиться своего дома. Дочкам не до нее... Их понять можно: работают много, отдохнуть хочется, а тут с ней, подслеповатой как крот, еще возись... Господи, дай умереть, никого не потревожив, никому не став обузой! Раньше странницы по Руси ходили, и она сама, Ульянка, всегда этих странниц кормила-поила. И в котомку с собой, бывало, положит. А сейчас есть ли странницы? Подаст ли им кто корку хлеба?
Вот только дочерей нельзя обижать: если она совсем уйдет — они обидятся, да и люди станут дурное о них говорить... Нет, совсем уходить она не станет, а так — даст им немного отдохнуть от себя, старой... До ближайшего монастыря дойти разве? А там еще в один... Дойдут ли ноги?
Зимний вечер, синие сумерки. В кухне большой уютной квартиры вкусно пахнет пирогами. Надя, посматривая на экран телевизора над головой, крутит диск телефона, устало зевает:
— Тань, мамка у тебя? Как — нет? Она в церковь два дня назад ушла. С книжкой своей дурацкой. Записку оставила — каракули какие-то, типа, не беспокойтесь, а дальше ничего не разобрать... Я думала — она к тебе поехала... Она к тебе приходила?
— Нет, не приходила...
...Пустая остановка. Одинокая маленькая фигурка на ледяной скамейке. Автобуса все нет. Снег все метет и метет, тает на мокрых щеках. Что там за снежной пеленой? Бабка Ульяна вглядывается вдаль сквозь песок в глазах, а губы шепчут привычное:
— Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче. Благотворящим благосотвори. Братиям и сродникам нашим даруй яже ко спасению прошения и жизнь вечную...
Другой человек
Весеннее солнце грело ласково, на сугревках тянулась вверх молодая травка, а ветер приносил с огромного пруда волны холодного воздуха, серая рябь бежала по воде. «Самая простудная погода», — подумала баба Катя, поправляя шаль на голове. Скамейка у материнской могилки скособочилась, нуждалась в покраске, да и крест бы поправить не мешало. Только деда не дождешься — он больше по части бутылочки проворный.
Вот и сейчас: специально позвала его на кладбище после родительской, чтобы народу поменьше, чтобы не пошел старый по всем знакомым вкруговую, но он и тут уже ухитрился углядеть дармовую выпивку и пропал. Непутевый, одно слово... Как только с ним жизнь прожила? Каким был по молодости — таким и остался, ничуть не изменился. Улыбнулась сама себе: как же не изменился-το? И ростом ниже стал, и от кудрей черных ничего не осталось — плешина одна. А все королем смотрит...
Баба Катя вздохнула, не спеша стала прибирать могилку, убирать сухую траву. Солнышко пекло спину, но скидывать пальто она не стала — пусть застарелый радикулит прогреется как следует. Народу вокруг почти не было, все уже побывали, помянули, прибрались, лишь рядов за семь, далеко — не видно, сидела компания да слышался разговор, чересчур громкий для кладбища, — видимо, уже напоминались и хватили лишнего. Не туда ли старый отправился?
Посмотрела вокруг: а кто же это совсем рядом с ней, в ближнем ряду, у Нины? К ней ходить было некому — никакой родни, разве подружки на минутку заглянут, и баба Катя присмотр за могилкой взяла на себя — уж очень хорошим человеком была эта Нина. Катерина вгляделась: мужчина, нестарый еще, весь седой, ставил небольшую оградку на могиле. Рядом лежали инструменты — видно, настроен серьезно. Кто бы это мог быть? Неужто Семен вернулся? Нет, вроде не похож...
Семен с Ниной жили в квартире напротив. Молодые еще — было им по тридцать или нет? Вроде и не было... Нина — добрейшей души человек, всегда Катерину выручала с деньгами до зарплаты, а также по-соседски угощала пирогами. Тогда, двадцать лет назад, Катя еще работала — до пенсии оставалась пара годочков.
И Семен был парень хоть куда, прямо как ее дед в молодости — красивый, высокий, крепкий. Работал на хорошем месте, Нину на машине возил. Детишек у них, правда, долго не получалось — но они надежды не теряли. А Господь, видимо, не зря детей не давал — как бы они потом без матери и отца росли?!
Да, Семен-то всем был хорош, но вот имел один недостаток серьезный — заводился с пол-оборота. Гневливый, вспыльчивый — не свяжись. Чуть что не по нему — кровью нальется весь как бык, ноздри раздувает, каблуком землю роет. Правда, с женщинами никогда не связывался — это да. Мать свою любил, жену пальцем не трогал. А вот с мужиками... Идет, бывало, с работы, аж лицом темный, пыхтит как паровоз — это ему опять что-то не по нраву сказали. Смотришь, полчаса прошло, на балкон выходит — уже лицо другое, не злое. А это Нина постаралась — ласковая, добрая, она ему, злющему-το, сразу раз — и тарелку с борщом под нос. По голове погладит, приласкает — его и отпустит.
И вот как-то раз, дело к ночи уже, Катерина фильм по телевизору смотрела — в дверь ломятся, кулаками колотят. Она испугалась, деда с дивана подняла. Открыли — Семен бледный стоит: «Я Нину убил».
Как так — убил?! Побежали на площадку, зашли в квартиру — лежит Ниночка на кухне на полу мертвая. Он, вишь, толкнул ее, да в недобрый час — она о табурет споткнулась, упала и об угол стола виском и ударилась.
Как же он горевал-то! На суде просил-требовал, дайте мне, дескать, высшую меру наказания! Посадили надолго, после этого о нем и не слышно было... Да что она сейчас думать-гадать будет — пойдет и узнает.
Баба Катя набралась храбрости, тихонько подошла к мужчине, несмело поздоровалась:
— Бог в помощь!
Седой оглянулся, после паузы негромко сказал:
— Здравствуйте, тетя Катя.
— Семе-ен! Ты ли это?! Живой-здоровый...
Он не ответил. Посмотрел внимательно:
— Не вы ли за могилкой ухаживали?
— Я...
— Спаси вас Господь!
Тяжело опустился на скамейку, сник головой:
— Я-то живой... А Ниночка моя...
В голосе слышалась застарелая мука.
На тропинке и под скамьей пробивалась молодая крапива. Пели птицы. На ель рядом с могилкой опустилась здоровенная пестрая сорока, застрекотала весело — Семен не подня