Батюшка шел по заснеженной тропинке на службу и думал: где истоки таких историй? Может, похожая ревность былау фарисея? Того самого, который гордо стоял в храме и, глядя на поникшего мытаря, услаждался своими помыслами: Боже! Благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую частъ из всего, что приобретаю... (Лк. 18,11-12). В то время как мытарь смиренно повторял: «Боже, милостив буди мне, грешнику!»
Внезапная мысль поразила отца Бориса, и он даже остановился на ходу: «А могу ли я судить других за фарисейство?.. Да и откуда я могу знать, где фарисейство, а где мытарство? Разве в себе я не могу найти ничего фарисейского? Осуждая эту прихожанку, разве не чувствую я в душе этого горделивого: “Слава Богу, что я не таков, как эта женщина...” Только один Господь-Сердцевед все знает... Да, Господи, если я нахожу в себе фарисея, то я — мытарь. А если нахожу фарисея в других, то сам фарисей.
И еще: никто не может быть уверен в себе. Никто не знает, не поменяются ли в его сердце местами мытарь и фарисей на следующий же день... И мытарь в своей следующей молитве может гордо произнести: “Слава Богу, что я не такой, как этот фарисей!” Так все непросто это, Господи! Но ведь я пастырь и должен заботиться о духовной жизни своей паствы... Что делать?»
Батюшка встрепенулся: странно, наверное, выглядит священник, застывший на снежной дороге с глубокомысленным видом. И отец Борис, так и не найдя ответа на свой вопрос, зашагал дальше по тропинке, ведущей через белоснежные сугробы к храму.
Вскоре, однако, его пастырские раздумья были прерваны неожиданной встречей. Через несколько дней вечером, после службы, когда отец Борис торопился домой к жене Александре и маленькому сынишке Кузьме, его остановил запорошенный снегом мужчина. Вглядевшись в темноте в незнакомца, батюшка признал в нем младшего брата Егорыча. Михаил заметно нервничал:
— Батюшка, вы нам нужны очень-очень! Не откажите, пожалуйста!
Пока шли к дому бывшего председателя сельсовета, Михаил торопливо рассказывал:
— Батюшка, вы знаете ведь, что брат мой болен. Он умирает. Я вот к нему езжу так часто, как могу... По выходным... И знаете, лежит он дома уже пару месяцев и с каждым моим приездом меняется. Сначала я приеду, а он лежит и в потолок смотрит. В глазах тоска и отчаяние. Знает, что умирает ведь... Мне с ним и поговорить-то невозможно было, он смотрел сквозь меня. Так, как будто он уже и не здесь.
И все, что я мог сказать, ему неинтересно и ненужно совсем. Я оставлю ему еды, деликатесов всяких, вкуснятинки, ну, Тяпку покормлю, да и уеду в город, неделя-то рабочая.
Батюшка вздохнул. Что он мог ответить неверующему человеку?
А Михаил продолжал возбужденно:
— А где-то месяц назад я приехал: глаза у брата живые стали! Смотрю: он книги читает! Лежит рядом с его диванчиком на тумбочке целая стопка книг, и он их читает! Просмотрел я книги, а это Клавины. Агитация религиозная, вы уж простите меня, батюшка, что так выражаюсь... Про святых там всяких. Еще эта, как ее, Библия... Ну, я уж не стал спорить с умирающим человеком, доказывать, что дурман это все религиозный... Пусть утешается... А сегодня я приехал с утра — Вася плачет. Я его сроду плачущим не видел! Странно так плачет — слезы текут, а сам улыбается. И просит, чтобы я священника, вас то есть, батюшка, позвал. Креститься надумал. Вот как! Отец дорогой, ты уж окрести его, что ли, я тебя отблагодарю! А то раньше в нашем селе никаких храмов и в помине не было. И родители у нас неверующие были — при советской власти ведь выросли. Бабушка вот только все молилась перед иконами старыми, это я сейчас вспоминаю. Давно это было — в детстве, а вот почему- то сейчас вспомнил... Так как, отец Борис, насчет крещения?
Батюшка молчал. Потом медленно сказал:
— Хорошо, Михаил. Только давайте мы так сделаем: сначала я с вами больного навещу, поговорю с ним. А потом и про крещение решим. Тем более сейчас у меня с собой нет необходимого для совершения таинства.
Но разговора с Василием не получилось. Когда отец Борис с Михаилом вошли в калитку, к ним подошел все еще огромный, но исхудавший Типа. Вид у пса был тоскливый, он не лаял залихватски на постороннего, а смотрел так ожидающе и печально, что у батюшки сжалось сердце: «Животинка простая, а ведь все понимает».
В дверь они зайти не смогли, потому что когда поднялись по ступенькам, дверь распахнулась сама. На пороге стояла Клава. Вид у нее был боевой:
— Батюшка, простите, но я вас не приглашала! Знаю я, зачем вы пожаловали, да только не получится у вас ничего! Сколько муж меня гонял! Сколько с ремнем за мной бегал! Позору и страху натерпелась! А теперь что ж — хочет на тот свет чистеньким уйти?! Как прижало — так уверовал?! Не выйдет!
Михаил попытался отстранить Клавдию:
— Клав, да ты что?! Муж ведь это твой. Он сам просил батюшку позвать.
— А я говорю, что не пущу! А будешь, Мишка, настаивать, так я в твой обком-райком завтра же приеду! Опозорю перед всеми твоими начальниками! А то ишь — заря коммунизма у них, религия — опиум народа! Вот и встречайте свою зарю коммунизма без опиума! В трезвом виде! Уходите, уходите из моего дома!
Из комнаты донесся слабый голос:
— Клав, пусти, пожалуйста, мне нужно, очень нужно священника.
Но дверь захлопнулась, и мужчины остались стоять на улице. Отец Борис посмотрел на захлопнувшуюся дверь. Перевел взгляд на тоскливую морду Тяпы. А затем, отозвав Михаила за калитку, что-то горячо пошептал ему.
Ближе к вечеру, когда все еще пышущая гневом Клава отправилась на обычные многочасовые посиделки к соседке Тамаре, Михаил вышел на задворки. Прошел по глубокому снегу через огород, тропя путь для отца Бориса, который неуклюже перелез через забор и почти свалился в крепкие объятия работника обкома. Крадучись, по-партизански, прошли они в дом, где и окрестил батюшка умирающего.
Сначала отец Борис совершил чин оглашения, прочитал запретительные молитвы, и больной отрекался вместе с ним от сил зла. Во время крещения Василий сидел на стуле и поднимался с помощью брата, слабым голосом повторяя за отцом Борисом:
— Сочетаешься ли ты со Христом?
— Сочетаюсь.
— Сочетался ли ты со Христом?
— Сочетался.
— И веруешь ли Ему?
— Верую Ему как Царю и Богу...
А когда батюшка совершал Миропомазание, его самого охватил трепет: лицо крещаемого видимым образом менялось после каждого помазания святым миром лба, глаз, ноздрей, уст... Повторяя каждый раз: «Печать дара Духа Святаго. Аминь», отец Борис видел, как бледное лицо больного таинственным образом преображалось и светлело. А после помазания святым миром Василий уже стоял на ногах сам. Отец Борис поздравил своего крестника и причастил новоизбранного воина Христа Бога нашего.
Когда отец Борис уходил, Василий плакал. Слезы текли по его исхудавшему лицу, а сам он светло улыбался. В дверях Михаил стал благодарить батюшку и все пытался засунуть в карман купюры. Но отец Борис, к его удивлению, не взял денег. И младший брат, выйдя на крыльцо, долго смотрел ему вслед. Шел домой батюшка, уже не таясь, не задворками, а по улице. Шел и думал, что нужно будет теперь навещать и причащать больного. Не дожидаясь приезда младшего брата.
Но в этот же день им с Михаилом суждено было встретиться еще раз. Близилась полночь, и отец Борис читал перед сном книгу под ровное дыхание жены Александры и сладкое посапывание Кузеньки. Вдруг в дверь постучали, и когда батюшка вышел, накинув старый полушубок, он снова увидел Михаила. Тот стоял молча и нерешительно смотрел на священника, а потом выдохнул:
— Батюшка, он умер. Вскоре после вашего ухода. Еще и Клава не успела вернуться. И еще, батюшка, перед смертью он посмотрел в угол и говорит мне: «Миш, их нет. Они ушли» — «Кто ушли, брат, о ком ты?» — «Эти черные и злые — они ушли. Совсем.
А знаешь, Миш, батюшка сказал, что у меня теперь есть ангел-хранитель. Правда есть. Миш, он правда есть! Ах, какой он красивый! Я такой счастливый, Миш! Как я счастлив! Ты его тоже видишь? Ну, вот же он, вот!» Я, батюшка, оторопел даже. А он улыбнулся и умер.
На отпевании Василия было много народу. Сам он лежал в гробу как живой. И лицо его по-прежнему было светлым, радостным. Сначала все удивлялись решению Михаила отпевать брата, а потом пришли проводить его в церковь. Клавдия отпеванию не препятствовала. Стояла молча, поджав губы, но весь вид ее выражал протест против совершающейся несправедливости. В церковь после смерти мужа она ходить перестала. Может, придет еще? Кто мы, чтобы судить?
А через месяц после отпевания, когда отец Борис отслужил литургию и народ пошел ко кресту, батюшка увидел в притворе храма празднично одетого Михаила.
Когда прихожане стали расходиться, он подошел к отцу Борису и, смущаясь, сказал:
— Я вот тут креститься решил, батюшка. Не откажите, пожалуйста...
Есть у нас ещё дома дела
Снег еще не выпал, но голые деревья, стылая земля замерли в ожидании зимы. Баба Валя кое-как открыла калитку, с трудом доковыляла до двери, долго возилась со старым, уже тронутым ржавчиной замком, зашла в свой старый нетопленый дом и села на стул у холодной печи.
В избе пахло нежилым. Она отсутствовала всего три месяца, но потолки успели зарасти паутиной, старинный стул жалобно поскрипывал, ветер шумел в трубе — дом встретил ее сердито: где ж ты пропадала, хозяйка, на кого оставила?! Как зимовать будем?!
— Сейчас, сейчас, милый мой, погодь чуток, передохну... Затоплю, погреемся...
Еще год назад баба Валя бойко сновала по старому дому: побелить, подкрасить, принести воды. Ее маленькая легкая фигурка то склонялась в поклонах перед иконами, то хозяйничала у печи, то летала по саду, успевая посадить, прополоть, полить. И дом радовался вместе с хозяйкой, живо поскрипывал половицами под стремительными легкими шагами, двери и окна с готовностью распахивались от первого прикосновения маленьких натруженных ладоней, печка усердно пекла пышные пироги. Им хорошо было вместе: Вале и ее старому дому.