— Мне нужно выспаться перед важным совещанием, а на верхней полке я всегда плохо сплю — так что простите, не могу поменяться с вами местами... И вообще, знаете такую поговорку: своя рубашка ближе к телу?! Вот и начинайте знакомиться с народной мудростью — народ так просто ничего не скажет!
В разговор вмешался старичок:
— Не спорьте, дорогие мои! Я с удовольствием уступлю даме нижнюю полку! А сам тряхну стариной — и надеюсь даже не рассыпаться от старости! — и он улыбнулся, довольный шуткой. Представился: — Иван Николаевич. Прошу любить и жаловать.
Бывают люди, от которых в любом коллективе становится легко и радостно: улаживаются конфликты, спадает напряжение. Миротворцы. Отец Борис знавал нескольких таких людей — они встречались нечасто. Они хранили мир и покой душевный, чистую совесть — и передавали этот мир окружающим. Могли просто молчать — и рядом с ними было уютно даже от их молчания.
Гораздо чаще встречались немирные — те, кто нес в себе дух спорливости, дух противоречия. Даже не собираясь спорить, не желая конфликтовать, они невольно приносили с собой атмосферу беспокойства, раздражения — и вокруг них очень быстро распространялись конфликты, скандалы, немирность.
А в их купе очень скоро стало уютно: они перезнакомились и решили поужинать. Отец Борис спустился вниз и принес чай, вынул из сумки вкуснейший тещин пирог с капустой, рыженькая Елена расстелила на столике полотенце и достала хлеб, помидоры, огурцы, а Иван Николаевич выложил банку башкирского темно-золотистого меда, баранки и крупные душистые яблоки. Только молодой человек, коротко назвавшись Геннадием, не присоединился к их трапезе, а ушел в вагон-ресторан.
Отужинали, и рыженькая Елена попросила:
— Батюшка, а расскажите нам что-нибудь! Когда еще придется со священником так запросто побеседовать...
— Знаете, в пост не хочется празднословить...
— А вы полезное что-нибудь, без празднословия!
И отец Борис согласился рассказать короткую историю. Из ресторана вернулся Геннадий, открыл толстый глянцевый журнал с автомобилем на обложке, полистал, потом отложил журнал и тоже стал слушать.
История отца Бориса
Прихожане отца Бориса, муж с женой, время от времени ездили в Оптину пустынь на своей машине. И вот недавно они возвращались из поездки в Оптину, и муж отчего-то после выезда на трассу повернул не направо, на Москву, а налево, на самую дальнюю дорогу, в объезд. Отчего он это сделал — и сам не понял. Как будто кто-то вместо него властной рукой руль повернул.
Едут они этой неудобной, дальней дорогой и вдруг буквально за следующим поворотом видят на обочине лежащего прямо на земле мужчину. Проехав по инерции вперед, муж затормозил. Как он потом рассказывал, у него не было особенного желания останавливаться вечером на пустынной дороге ради незнакомца — может, пьяного, может, бродяги. Но он почувствовал — нужно, очень нужно остановиться.
Сдал назад, они с женой вышли из машины, подошли к лежащему. Он оказался совершенно трезвым, приличным человеком. Просто подвернул ногу, упал и почувствовал себя плохо, не смог встать.
Супруги довезли его до дома, который, как оказалось, находился рядом с Клыково, мужским монастырем Спаса Нерукотворного пустынь, и могилой старицы Сепфоры. Они там раньше никогда не бывали, поэтому очень обрадовались возможности побывать в этом святом месте, в гостях у матушки Сепфоры.
После истории отца Бориса Иван Николаевич тоже рассказал свою историю.
История Ивана Николаевича
В 1937 году трехлетний Ванечка остался сиротой — голодная смерть выкосила не только его родителей, но и половину села Красная Слобода. Коллективизация желанной зажиточной жизни не принесла: самые справные хозяева были раскулачены и высланы, молодые и трудоспособные мужики бежали в города, колхозная скотина дохла, околевших лошадей ели. Партийцы рапортовали о серьезном недостатке тягловой силы и ухудшении качества трудовых ресурсов. Сбор зерновых падал с года на год, и без того плохой урожай сдавали в счет поставок и в машинно-тракторные станции.
Но все эти новости Ванечке были неизвестны и непонятны, понятным было только одно: есть хочется — а нечего. Дикорастущее растение лебеда давно в Красной Слободе считалось культурным — лебеду ели вместе и вместо хлеба. Ели также крапиву, жмых, желуди, траву, тыквенную и картофельную кожуру, просяную шелуху, лепешки из листьев и цветов липы. В селе перестали мяукать кошки и лаять собаки.
Отец ловил диких птиц — это был настоящий пир. Он ушел первым, точнее, умереть ему помогли: требовали сдать зерно, сдавать было нечего, и отца, раздев до исподнего, босого, посадили в холодный амбар. Когда выпустили через трое суток, он доковылял до дому — и через неделю помер. Как-то утром и мамка не встала с кровати, и четверо детишек — мал мала меньше, поплакав слабыми, жалобными голосами, проковыляли на улицу и сели у плетня — умирать.
Их подобрал сосед, дядя Паша Сухов. Подобрал и вырастил вместе со своими пятью детьми. Пятеро плюс четверо голодных ртов — риск умереть с голоду увеличивался на сколько там процентов? Дядя Паша не считал проценты, он просто делил все съедобное в доме на всех, не разбирая — где свои, где чужие. Трудно ли ему было? Полагаю, что очень трудно. Представь: горшок каши. И есть хочется нестерпимо. И ты вместо того, чтобы съесть эту кашу своей большой семьей, уменьшаешь порции ради совершенно чужих приемышей.
И что вы думаете? Смерть, косившая жителей Красной Слободы, чудом обошла его дом.
Все припрятывали зерно, но продразверстка его находила: обшаривали дом, сараи, сеновалы, искали ямы, допрашивали с пристрастием. Дядя Паша тоже прятал зерно, и как-то, когда неожиданно в дом нагрянули, полмешка зерна не успел спрятать, и он открыто стоял у печи. Но как будто кто глаза закрыл нежданным гостям — они его просто не увидели.
Никто не умер из семьи Суховых, и все приемыши тоже выросли, вышли в люди.
Иван Николаевич улыбнулся:
— Мне в январе восемьдесят стукнуло — а я вот один на поезде еду. Это еще что: брату моему восемьдесят пять — а он и на самолете один летает!
Помолчал и добавил:
— Знаете, я размышлял над этим — и, кажется, понял... Думаю, тут такой духовный закон действует: когда кто-то делает добро — Господь ему это добро на его небесный счет записывает. А когда человек самопожертвование проявляет, жертвует собой — это так умилостивляет Отца нашего Небесного, так уподобляет Ему Самому, что милость Божия преизобильно изливается на такого человека и потомков его, защищая и покрывая даже и в земной жизни. Как вы думаете, отец Борис, правильны ли мои догадки?
Отец Борис подумал и ответил:
— Думаю, правильные догадки: Юнейший бых, ибо состарехся, и не видех праведника оставлена, ниже семени его просяща хлебы.
Глянул на недоумевающую Елену и повторил:
— Я был молод, и вот, состарился, но не видел праведника оставленным и потомства его просящим хлеба (Пс. 36, 25).
Иван Николаевич вздохнул:
— Да... Вот дядя Паша — простой был мужик, малограмотный, а понимал многое. Мне до него... Всю жизнь тянусь — и дотянуться не могу. Я вот вам напоследок стихи почитаю. Это мой духовный отец пишет... Ваш тезка, отец Борис... Только он в монастыре. Игумен. Игумен Борис (Барсов). Хотите стихи?
Я опять не успел распечатать письмо.
Не сумел добежать до спасительной главной дороги.
И хрустальное тонкое сердца окно
Не омыл от бессонниц, грехов и тревоги.
Я опять растерял красоту мимолетных мгновений.
Городов перепутал и сел адреса.
И друзей позабыл телефоны и даты рождений,
И коню не засыпал на вечер овса.
Я опять не учел, не запомнил, не встретил,
Опоздал, не успел, растерялся, устал.
По будильнику вовремя утром не встал.
Красоту бытия, как всегда, не заметил.
Я опять колокольный призыв не услышал,
Не обнял, не утешил, не дал, не помог.
Хлопнул дверью -и с гордостью вышел
И свечу покаянную у Креста не зажег.
Я опять, зная чью-то беду, не заплакал.
Мимо боли чужой, отвернувшись, прошел.
И в шеренге бойцовской не вышел на плато.
Я опять в этой жизни себя не нашел.
— Хорошие стихи, — сказал отец Борис.
— И мне тоже очень понравились, — неожиданно вступил в разговор Геннадий.
И они замолчали — потому что разговаривать больше никому не хотелось. Отец Борис вышел в пустой тамбур, постоял у холодного влажного окна: за стеклом в сумерках проносились поля и леса, мелькали селения — дрожащие огни печальных деревень... Пронзительный гудок паровоза в ночи бередил душу странной тревогой. Вспомнилось отчего-то ахматовское: «Неистощима только синева Небесная и милосердье Бога»... Отец Борис прочитал про себя вечерние молитвы — он помнил их наизусть. А когда он вернулся в купе, Иван Николаевич и рыженькая Елена уже мирно спали на нижних полках. Не спал только Геннадий — он лежал на верхней полке, закинув руки за голову, и думал о чем-то своем.
Ночью отец Борис спал плохо. Часто просыпался: в вагоне было душно, а от окна сильно дуло, в соседнем купе долго не ложились — смеялись, разговаривали, выпивали. Крепко уснул уже под утро и, разбуженный громким голосом проводницы, сначала не мог понять, где он вообще находится. Слезая с полки, почувствовал, как сильно болит шея — продуло. Глянул на часы: шесть утра.
Веселая, бойкая проводница пошла дальше, громким голосом поднимая спящий народ: туалеты в старом вагоне были такими же старыми и закрывались задолго до каждой остановки.
Соседи по купе уже встали. Рыженькая беременная Елена копалась в дамской сумочке, Геннадий уткнулся в ноутбук, Иван Николаевич читал книгу и выглядел, несмотря на свои восемьдесят лет, свежим и бодрым. Улыбнулся отцу Борису:
— Ехать еще порядочно — часа полтора... Вас ждем — позавтракаем вместе?