Вот так в обители оказался Миша — худой и долговязый, с потухшими глазами и нездоровой бледностью. Он с ужасом оглядывал далекий от цивилизации монастырь, и в глазах его таилась недетская тоска: здесь не было любимого компьютера.
Игумен Савватий внимательно выслушал родителей, посмотрел на тоскующего Мишу и разрешил оставить мальчишку в обители на время командировки. Школа находилась в десяти километрах, и туда уже возили двух школьников, детей иерея, жившего рядом с монастырем.
Первые два дня Миша пребывал в шоковом состоянии. На вопросы отвечал коротко и угрюмо и, видимо, вынашивал мечту о побеге. Постепенно стал оживать. А потом подружился с послушником Петром. Петя был в монастыре самым младшим, пару лет назад он окончил школу. И теперь роль наставника юношества грела ему душу. Он великодушно покровительствовал Мише, а иногда увлекался и сам резвился как мальчишка наравне с подопечным. А инок, отец Валериан, за послушание присматривал за обоими.
После уроков в поселковой школе Миша нес послушание на конюшне и полюбил монастырскую лошадку Ягодку. Похоже, Ягодка стала первым домашним животным, которое оказалось рядом с Мишей. Ухаживал он за лошадью, к удивлению братии, с нежностью. И так они полюбились друг другу, что через пару недель Миша и Петр по очереди лихо объезжали монастырь верхом на Ягодке, правда, под бдительным присмотром отца Валериана.
Незаметно в обитель пришла зима. А зима здесь была самой настоящей — не такой, как зима в городе. Здесь, в глуши, на Митейной горе, не было неоновых реклам и блестящих витрин, не было городской суеты и растаявшего грязного снега под ногами. Может, поэтому звезды в синих зимних сумерках здесь светили необычно ярко, белые тропы поражали чистотой, а темная зорька освещалась только светом окон братских келий. Морозы и ветры, снега и метели стучали в двери иноков, и тогда огонь в печах трещал спокойно и ласково, соперничая с непогодой.
После послушания Миша с Петром завели обычай на санках с гор кататься. Петя, правда, смущался поначалу: такой взрослый — и санки... А увидит кто из братии... Насмешек не оберешься. Но никто из братии и не думал смеяться над ними, и постепенно Петр увлекся. Накатаются они, значит, на санках, и по звону колокольчика, все в снегу, румяные, веселые, голодные, — в трапезную. А там хоть и пост Рождественский, но все вкусно. Монастырская пища всегда вкусна, даже если это постные щи или пироги на воде. Готовит братия с молитвой — вот и вкусно. Румяные шанежки картофельные или нежный пирог с капустой. Уха монастырская и рыба прямо из печки по воскресным дням — дух от них такой ароматный! А потом кисель клюквенный или брусничный или чай с травами душистый, к нему сухарики с изюмом...
Старшая братия ела понемногу, схиархимандрит Захария пару ложек щей съест да кусочек пирога отщипнет. Даже отец Валериан, высоченный, широкоплечий, ел немного. Ну, они давно в монастыре... А Петру и Мише духовник благословил есть досыта. Они и старались!
На Рождество, по традиции, братия вертеп сделала. Прямо у храма посреди зимнего сугроба — ледяная пещера, освещенная фонариками, в ней деревянные ясли, в яслях настоящее сено, тряпичная лошадка с осликом и, самое главное, Пресвятая Богородица с младенцем Христом на полотне.
Особенно хорошо было смотреть на эту пещеру вечером, когда вокруг темно и огромные звезды ярко переливались в небе. Тогда очаг в вертепе светил особенно ласково, фонарики притягивали взгляд и разгоняли окружающую тьму.
Еще елку отец Валериан из леса привез, пушистая такая елочка. Миша с Петром шары и сосульки принесли из кладовки, дождик блестящий. Шары яркие, звонкие — прямо хрустальные. Никогда бы раньше не поверил Миша, что можно елку с радостью украшать: это для малышей занятие... А теперь украшал и слушал, как гудит и потрескивает печь в теплой, уютной трапезной. С кухни доносились чудесные, вкусные запахи, за онами, покрытыми ледяным узором, стояли белоснежные деревья в инее. Тихо кружились снежинки.
Вечером отец Савватий Мишу с Петей в келью позвал. Это были самые желанные минуты. В келье у батюшки пахнет так чудесно — ладаном Афонским, иконы кругом, книги. А уж как отец Савватий начнет рассказывать про Афон, про горные тропы, про монастыри афонские...
Когда вышли из игуменской кельи, на монастырь уже спускалась синяя ночь. В небе переливались огромные звезды. Горел огонек в пещере Рождественского вертепа, и свет его святых обитателей освещал дорожку к кельям.
Остановились на минуту у снежной пещеры. Постояли. И Миша вдруг почувствовал необычную полноту жизни, такую, которую невозможно передать словами. Он и не смог. Когда Петр спросил: «Миш, ты чего примолк-то?» — только и смог тихо сказать:
— Знаешь, Петя... А хорошо все-таки жить на свете!
Испугался, что не поймет друг, засмеется, спугнет настроение. Но Петя понял и серьезно ответил:
— Да, брат Миша, хорошо... «Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне...» Это Бунин, брат...
Приближалось Рождество. Ждали морозов, и после трапезы вся младшая братия возила на санях и на салазках дрова из дровяника в кельи и в трапезную, чтобы на Рождество встретить праздник и отдохнуть, не заботясь о дровах. Все в валенках, телогрейках, ушанках. Работали споро.
Возвращаясь с санками, полными дров, Петр и Миша застыли, не доходя до кельи: навстречу им торопились Мишины родители. Выглядели они озабоченными. Прошли мимо ребят, лишь головой кивнули, поздоровались значит.
Миша недоумевал: родители на него не обратили никакого внимания. А те подошли к дровянику, обошли всех трудящихся иноков и поспешили обратно. Вернулись к застывшим на месте Мише и Петру и остановились рядом. Мама жалобно спросила:
— Отцы иноки, вы нашего Мишеньку не видели? Мишеньку, сыночка нашего?
А папа подтверждающе закивал головой. Миша с Петей переглянулись в изумлении, а мама еще жалобнее запричитала:
— Да что же это такое?! Отцы дорогие! Не видели ли вы сыночка нашего, Мишу?
И тут наконец к Мише вернулся дар речи. Он смущенно пробасил:
— Мам, ты чего? Это я... Миша...
Петр внимательно посмотрел на друга: фуфайка, валенки и ушанка до бровей. Но не одежда сделала его неузнаваемым. Вместо бледного, с потухшими глазами мальчишки, приехавшего в монастырь несколько месяцев назад, рядом стоял румяный толстощекий Миша с живыми и радостными глазами.
Вот такая рождественская история.
Сей род ищущих Господа
Один день священника
Телефон зазвонил неожиданно. Отец Савватий поморщился и с трудом поднялся с кресла. Он очень устал за прошедшую неделю: подходил к концу Великий пост с его долгими службами, длинными очередями на исповедь. Высокий, мощный батюшка похудел, и лицо его сегодня, после длинной службы, было особенно бледным, с синевой под глазами. Несмотря на довольно молодой возраст (отцу Савватию было сорок пять), в его черных волосах все заметнее сверкали белые прядки. На вопросы о ранней седине он обычно шутил, что у священников год службы можно считать за два.
Рукоположен отец Савватий был совсем молодым — в двадцать один год, сначала целибатом, потом, по благословению старца, принял постриг и стал иеромонахом. А затем игуменом, строителем и духовником монастыря. И теперь, когда за плечами было почти двадцать пять лет священнической хиротонии, ему казалось, что прошла целая жизнь. Так много было пережито за эти годы, так много людей нуждалось в его помощи и молитве. Когда начинал служить, гулким эхом отдавались возгласы в пустом, отдаленном от областного центра храме. А сейчас вот на службе, как говорится, яблоку негде упасть, так плотно стоит народ.
Этим утром, правда, прихожан на службе было меньше, чем обычно: лед на реке Чусовой стал слишком тонок. Чусовая отделяла старинную церковь Всех Святых от небольшого уральского поселка Г., и теперь, пока не пройдет лед по реке, никто из поселка не сможет добраться до храма.
Батюшка взял трубку. Поднес к уху, а потом немного отодвинул, оглушенный женским рыданием. Терпеливо подождал, потом твердо сказал:
— Клавдия, ты? Так. Делаем глубокий вдох! Вдохнула? Выдыхаем... Еще раз... Еще... Теперь рассказывай. Что случилось?
Клавдия, постоянная прихожанка храма, судорожно всхлипывая, наконец выговорила:
— Нюра помирает! Помирает, вот совсем прям помирает! Ой, батюшка, да помоги же! Дак как же она помрет-то без исповеди да без причастия!
— Клавдия, так ведь ты сама знаешь, что сестра твоя старшая и в храм не хаживала, и к таинствам не приступала. Чего же теперь-то?
— Батюшка, так ей как плохо стало, я и говорю: вот ведь, Нюр, ведь уйдешь ты навеки, а душа-то твоя, что с душой-то будет? Может, хоть перед смертью батюшку к тебе позовем?
— И что она?
— Так согласилась же, батюшка, согласилась! Я и сама не ожидала! А сейчас лежит, хрипит! Скорая приехала, медсестра сказала, дескать, бабка ваша помирает, в больницу не повезем, она у вас только что из больницы. Вколола ей что-то, вроде для поддержания сердечной деятельности. Сказала, что к вечеру все равно помрет, сердечко-то останавливается уже. Износилось сердечко у моей Нюрочки!
И Клавдия опять зарыдала.
Батюшка тяжело вздохнул и сказал твердо:
— Клавдия, успокойся! Иди к сестре! Садись рядом, молись! Сейчас я приду.
— Батюшка, дак как же ты придешь?! Нету дороги уже, нету!
— Ничего, вчера ходили еще. С Божией помощью... Иди к Нюре, молись.
Отец Савватий положил трубку и нахмурился. Да, вот так же и ему сказал кардиолог из областного центра. Дескать, сердечко у вас, батюшка, сильно износилось, не по возрасту. Видно, все близко к сердцу принимаете. Надо, дескать, вам поберечь себя, не волноваться, не переживать. Вести спокойный и размеренный образ жизни. У вас в последнее время никаких стрессов не было?
Он тогда задумался. Стрессы... Вот только что молился за одну прихожанку, Марию, попавшую в аварию. А до этого молился полночи за сторожа Федора. Инфаркту него приключился, у сторожа-то. А еще на неделе привозили девочку больную, Настю, температура держалась у нее высокая целый месяц. Диагноз поставить не могли, и ребенок погибал. Отслужили молебен, искупали Настю в источнике Казанской Божией Матери. Тоже молился за нее отец Савватий. Один, ночью, в своей келье. Привычная ночная молитва. Господь милосерден, пошла девочка на поправку. Когда молился, то слезы текли по щекам и ныло сердце уже привычной застарелой болью. Стресс это или не стресс?