— Так были у вас какие-то стрессы? — не дождавшись ответа, переспросил пожилой врач.
— Нет, пожалуй. Не было. Обычная жизнь священника. Все как всегда, — ответил батюшка.
— Как всегда! — отчего-то рассердился врач. — У вас сердце изношенное, как у шестидесятилетнего старика, а вам еще только сорок. Так вы долго не протянете!
Да, врач попался въедливый. Навыписывал кучу лекарств...
Одеваясь, отец Савватий приостановился, на секунду задумался, потом положил в карман пузырек с таблетками. Зашел в храм за Дарами, взял все необходимое для исповеди и причастия и быстро, чтобы никто не успел окликнуть, спустился вниз с горы.
Спускаясь, охватил взглядом простиравшуюся равнину, леса, поля, Чусовую, готовую вскрыться. Апрельское солнце ласкало лицо, небо было высоким, весенним, ярко-голубым. Таял снег, а вокруг журчали ручейки и щебетали птицы.
Пока шел к реке, думал о сестрах, Клавдии и Нюре. Клавдии было за пятьдесят, а Нюре, наверное, под семьдесят. Когда-то это была большая семья.
Отец Савватий знал от Клавдии, что было у них с сестрой еще два младших брата. Они и сейчас приезжали в гости и почитали старшую, Нюру, за мать. А взрослые дети Клавдии называли Нюру своей бабушкой. Старшей в семье она стала давно. Была тогда Нюра девушкой на выданье, но после трагической гибели родителей под колесами грузовика пьяного совхозного шофера замуж она так и не вышла. Заменила родителей сестренке и братишкам. В детдом не отдала, вырастила, воспитала, на ноги поставила. Клавдия очень любила старшую сестру и часто рассказывала о ней батюшке.
По ее словам, Нюра была труженицей. Строгой. Слова лишнего не скажет. В храм она, невзирая на все просьбы младшей сестры, не ходила. Но Клаву отпускала. Сама в огороде да со скотиной, а сестру младшую отпустит. Скажет только: «Помолишься там за себя и за меня».
Отец Савватий вдруг вспомнил, как зимой Клавдия подошла к нему после службы расстроенная. Рассказала о том, как придумала читать сестре Евангелие, пока та вязала носки да варежки на всех родных. Клава начала с самого первого евангелиста, Матфея. И Нюра даже слушала ее внимательно. Но когда дошли до главы про бесплодную смоковницу, возникла загвоздка. Клава прочитала с выражением, как Господь увидел при дороге смоковницу, как подошел к ней, искал плоды и, ничего не найдя, кроме листьев, сказал ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек. И смоковница тотчас засохла (Мф. 21, 19).
На этом месте спокойно вязавшая носок Нюра встрепенулась:
— Это что еще за смоковница такая?
— Деревце такое, ну, инжир, — неуверенно ответила Клава.
— А почему плодов не было?
— Так еще не время было собирать плоды...
— Так, значит, она не виновата была?!
— Кто, Нюр?
— Да смоковница же эта! Не виновата! А засохла...
Нюра встала и, бросив вязание, ушла на кухню.
Завозилась, задвигала кастрюлями. Клава услышала, как старшая сестра вроде бы всхлипнула. Это было так непохоже на строгую и всегда уравновешенную Нюру, что Клава бросилась на кухню узнать, что же случилось. Но та отворачивалась и молчала.
Отец Савватий вспомнил, как тогда, после исповеди, Клавдия спрашивала у него про эту самую смоковницу, отчего, дескать, вот засохла смоковница, хоть и не виновата была. Просто не время для плодов. А он, отец Савватий, растерялся и не нашелся сразу, что ответить. А потом так и забыл об этом вопросе. Вот сейчас только и вспомнил, когда шел к умирающей Нюре.
Задумавшись, батюшка и не заметил, как вышел к Чусовой. Река в этом месте была широкой, метров четыреста, не меньше. Дорога из бревен, которую в этих краях называли лежневкой, была почти залита водой. Темная вода бурлила и по краям лежневки, выплескивалась на лед через проталины, промоины. Отец Савватий оглянулся назад, посмотрел на свой храм, перекрестился и ступил на лежневку. Пошел сначала медленно, стараясь не упасть, а потом убыстряя шаг. На середине дороги он шел уже почти по колено в воде и громко, вслух молился, но почти не слышал звуков своего голоса, заглушаемого шумом воды, скрипом и каким-то далеким потрескиванием.
Избушка Клавдии была крайней, почти у берега. Когда батюшка вошел в дом, сидящая у постели сестры Клавдия плакала. А лежавшая на постели пожилая женщина была бледной и неподвижной. Умерла? Не успел? А может — еще жива?
Отец Савватий раскрыл Требник и, встав на колени, стал читать почему-то канон о тяжелоболящем:
— Дщерь Иаирову уже умершу, яко Бог оживил еси, и ныне возведи, Христе Боже, от врат смертных болящую Анну, Ты бо еси путь и живот всем...
Рядом стояла на коленях и плакала Клавдия.
Когда он закончил и воцарилась тишина, батюшка смутился и поник: вот, канон за болящего читал, а тут надо было на исход души, наверное... Господи, прости мою дерзость!
— Батюшка... Это вы ко мне пришли?
Отец Савватий поднял голову, а Клавдия перестала плакать. Нюра открыла глаза и внимательно смотрела на них. И глаза эти были умные и добрые. Только очень страдающие. Батюшка прокашлялся и только тогда смог ответить:
— К вам, Анна. Может быть, вы захотите исповедаться и причаститься...
— Хочу. Хочу, батюшка, исповедаться. А причаститься, наверное, недостойная я... И еще я хочу, чтобы Клава осталась. Потому что мне нужно ее прощение...
— Нюрочка моя родная, да какое же тебе от меня прощение?! Да ты же... ты же... — всплеснула руками Клавдия.
— Подожди. Тяжело мне говорить. А сказать нужно...
Нюра помолчала, а потом продолжила еле слышным голосом:
— Когда родители наши погибли, я старшая осталась в семье. А я тогда любила очень одного паренька. Сергеем звали его. Да... И он меня любил... А как осталась я с вами, с малышами, он еще ходил ко мне пару месяцев, а потом сказал мне... Сказал, дескать, я тебя люблю так сильно, жениться хотел, но только детишек, вас то есть, Клава, с малыми, надо в детдом отдать. Не потянем, дескать, мы с тобой, Нюрочка, детишек. А мы с тобой своих нарожаем. Понимаешь? Своих собственных! Вот встанем на ноги, выучимся и нарожаем!
А я ему говорю: так ведь и эти-то мои. А он и ушел. А я очень плакала тогда. Сильно плакала я, Клавочка! А потом роптала я очень! И на Бога роптала... А как-то малые, Коля с Мишенькой, кораблики делали. Вот так же, в апреле. А я осердилась. Не так уж они и намусорили... А я осерчала отчего-то сильно... И ремнем их обоих, ремнем! А Мишенька совсем еще маленький был, в рубашонке одной бегал, а пяточки голенькие. Маленькие такие пяточки, розовенькие... Так я и его пару раз хлестнула. А потом села на пол и чего-то стала рыдать... Они притихли, а потом Коля-то подошел ко мне и как взрослый по голове погладил. А Мишенька сел рядом и тоже гладит меня по лицу, гладит. И говорит мне: «Мамася, мамася...»
Тихий голос Нюры задрожал:
— Я их ремнем, а они меня пожалели. А еще по ночам были у меня мысли. Про Сергея. Про кудри его черные. Про то, что, может, правда, сдать детишек в детский дом... Очень я любила его. И хотелось мне замуж-το выйти... А они, детишки-то, и не знали про мысли мои черные... Отпусти ты мне этот грех, батюшка! Господи помилуй меня, грешную! Клава, прости меня...
И еще много грехов у меня. Воровка я, батюшка. Воровка. Я с фермы малым молоко воровала. И потом еще картошку совхозную. А она вон, Клава-то, все в церковь меня звала... А я все думала, куда мне с грехами моими... Пусть уж хоть Клава ходит...
И еще есть у меня обида тайная. На соседку нашу. Галину. Очень обижаюсь я на нее... Я ей про сына сказала, что пьяный он забор наш сломал мотоциклеткой своей. А она мне крикнула: «Ты вообще молчи, своих то не нарожала, дескать, смоковница ты неплодная!» А я и не поняла сначала про смоковницу-то. Потом вот Клава мне прочитала про нее. Каюсь я, батюшка, чего там обижаться-то?! Как есть я смоковница неплодная...
Клавдия бросилась к сестре и заплакала:
— Нюрочка, милая, да какая же ты смоковница неплодная?! Да ты же нам, троим, мать и отца заменила! Да ты же вырастила нас троих! А и сейчас всем помогаешь! И моим детям как бабушка! А Миша с Колей за мать тебя почитают! Нюрочка наша, не умирай, а? Не бросай нас, пожалуйста! Ну пожалуйста!
И еще долго сидел батюшка в этом маленьком уютном домике, исповедал, потом причастил Нюру. Когда уходил, она, обессиленная, закрыла глаза, и лицо покрыла восковая смертельная бледность.
В коридоре пошептались с Клавой про заочное отпевание, чтоб позвонила, значит, когда отойдет Анна.
Обратная дорога в памяти почти не задержалась, как-то быстро вернулся отец Савватий все по той же лежневке. Сердце привычно уже ныло, а сырые ноги совсем застыли. В гору поднимался тяжело, и непонятно было, то ли это сзади доносился гул, то ли в ушах стучало от быстрой ходьбы. И он не сразу обратил внимание на собравшуюся на горе кучку своих прихожан. Они показывали руками туда, откуда он только что пришел. И батюшка обернулся назад.
А там, где он только что прошел, все было совсем другим. Над Чусовой несся сильный треск, он все нарастал, а потом вдруг прогремел мощно, как взрыв. На реке все задвигалось, раскололось, льдины полезли друг на друга, а затем хлынула темная вода, разметав бревна лежневки в разные стороны. Огромные бревна летели в разные стороны так легко, будто какой-то великан играл с ними. Как детишки в кубики. «Ледоход», — как-то вяло подумал батюшка.
Люди, собравшиеся на горе, обступили его, наперебой брали благословение, спрашивали, откуда он идет.
— Гулял, природой любовался, — уклончиво ответил отец Савватий и пошел в дом. Он внезапно почувствовал сильную слабость. С трудом, непослушными руками стянул в прихожей сапоги и пошел в комнату, оставляя ледяными ногами мокрый след на полу. Нужно было готовиться к вечерней службе.
Неплодная смоковница
Приближалась Пасха. Но встретить ее отец Савватий не успел. На Страстной неделе ему стало плохо, и его прямо с вечерней службы увезли в больницу с подозрением на инфаркт.