Он, видимо, потерял сознание, потому что помнил все какими-то урывками. Боль в сердце нарастала и не давала вздохнуть, а воздуху не хватало. Он уже не мог больше терпеть эту острую боль, а она все росла. И вдруг боль отпустила и он почувствовал свое тело легким и воздушным. Этой страшной боли больше не было, а он сам летел куда-то. Скорость полета все увеличивалась, его затягивало в тоннель, и он летел по этому тоннелю к ослепительному свету все быстрее и быстрее.
«Я умираю, — подумал батюшка, — или уже умер... И ничего не успел... Покаяться толком не успел. О чадах своих и пастве толком позаботиться не успел... И вот хотел еще ремонт в храме сделать... Тоже не успел...»
Внезапно скорость замедлилась. Что-то мешало его стремительному полету. И вот он парил где-то там, близко к этому ослепительному свету. Он всмотрелся. Что не пускает его? Какие-то люди. Он плохо видел их силуэты, а вот лица можно было разглядеть. Это были знакомые лица. Его чада и прихожане. Они что-то говорили ему. И смотрели на него с любовью.
Вот они, его чада, его постриженники. А вот Федор, сторож, и та самая прихожанка, Мария, которая чуть не погибла в аварии. И девочка Настя. Вот Клавдия, по щекам текут слезы. И еще много других. Некоторые лица только мелькали, другие словно задерживались. Дольше всех рядом с ним была старушка, лицо которой казалось очень знакомым. Он никак не мог вспомнить, кто это. Потом вспомнил: Нюра, старшая сестра Клавдии, которая умерла недавно. Или не умерла? Нюра не отходила от него, и губы ее настойчиво повторяли одни и те же слова, но он никак не мог их разобрать. И эта ее настойчивость и взгляд, полный любви, удерживали его, не отпускали.
Потом он почувствовал, что теряет легкость, а ослепительный свет начал отдаляться. Он ощущал нарастающую тяжесть и внезапно услышал свой собственный стон. С трудом открыл налившиеся свинцовой тяжестью веки.
— Он жив! Очнулся! — послышался звонкий женский голос. Потом отец Савватий увидел белый потолок и склоненные над ним лица. Одним из них было уже знакомое лицо пожилого кардиолога. Потом батюшку долго мучили и теребили, без конца присоединяя и отсоединяя какие-то проводки и прочую технику.
После обследования кардиолог сел рядом с ним, посидел молча, а потом медленно сказал:
— Отец ты наш дорогой! А я думал: все, потеряли мы тебя. Но ты, отче, меня не перестаешь удивлять. Вот вчера вечером я видел, что у тебя был тяжелый инфаркт. А сегодня с утра, по результатам обследования, — не было у тебя никакого инфаркта! Понимаешь, чудо какое! Не было! Я тебя смотрел несколько месяцев назад, у тебя сердечко...
— Помню, помню, — не выдержал отец Савватий, — изношенное...
— А вот сейчас оно у тебя каким-то чудом работает как совершенно здоровое... Не знаю, что и думать... Значит, так... Я полагаю, что ты у нас полежишь недельку, понаблюдаем тебя.
— Простите, а можно меня потом понаблюдать, после Пасхи?
В Великую Субботу отец Савватий служил литургию Василия Великого, и вместо Херувимской звучало песнопение, которое поется только раз в году: «Да молчит всякая плоть человеча, и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет; Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным».
Храм был полон. Из поселка окружным путем приехал целый автобус его прихожан, сделав крюк в двести километров. Настроение у всех было предпраздничное. Еще немного...
После службы, когда народ отправился в трапезную, к отцу Савватию подошли две женщины — Клавдия и живая и здоровая сестра ее, Нюра. Они присели втроем на скамейку в притворе, и батюшка сказал им, как он рад видеть их обеих в храме. Спросил у Нюры о самочувствии. Оказалось, что после исповеди и причастия она уснула и спала сутки, после чего встала и отправилась хлопотать по дому. Как будто и не собиралась помирать. А Клава сказала:
— Батюшка, мы так испугались за тебя! Так переживали, когда нам сказали, что со службы тебя увезли в больницу. Молились всем поселком! И мы с Нюрой молились! Нюра спросила у меня, как молиться нужно. А я так расстроена была, что только и вымолвила, вставай, дескать, со мной рядом на колени на коврик да говори: «Господи, исцели нашего батюшку!» Сама читала акафист целителю Пантелеймону. Читала- читала, и не заметила, как тут же на коврике и уснула. Просыпаюсь я, батюшка, светает уже. Смотрю, а Нюра наша так и стоит на коленях. Поклоны бьет да изредка что-то бормочет. Я прислушалась, а она, оказывается, повторяет одно и то же: «Господи, исцели нашего батюшку! Пожалуйста, Господи, исцели нашего батюшку!» Всю ночь молилась!
— Чего ты там выдумываешь-то! — с неудовольствием перебила ее покрасневшая Нюра. — Какую там всю ночь, ты проснулась, еще и четырех утра не было! Еще и ночь-то не кончилась! Какая из меня молитвенница, батюшка, не слушайте ее!
У отца Савватия перехватило дыхание. Он откашлялся и, стараясь говорить спокойно и весело, сказал:
— Спаси вас Господи, дорогие мои! Пойдем-ка подкрепимся немножко!
А когда они встали, чтобы идти в трапезную, Нюра задержалась и тихонько сказала отцу Савватию:
— Батюшка, я вот тут думала все. И не знаю, правильно ли я думала... Я вот как думала, не время было той смоковнице-то... Ну, неплодной... А Господь сказал, значит, дал ей силы. Бог — Он ведь все может, так? И мертвого воскресить, и по воде аки посуху... А она заупрямилась — дескать, то да се, дескать, раз не сезон, так я и не обязана... Правильно я поняла, батюшка?
Отец Савватий улыбнулся:
— Да, в общем, правильно... Кто слишком рьяно защищает право смокв на «их» время, тот, пожалуй, и в своем ежедневнике не найдет времени для встречи с Богом. Господь зовет нас, а мы ссылаемся на то, что плодоносить рано, утомительно или просто не хочется. Господь готов сотворить, если надо, чудо, а мы стоим, бесчувственные, как то дерево. Она упрямая была, видно, смоковница та...
— Ага, упертая...
— Понимаете, Господь где захочет, то побеждается и естества чин. Понимаете, Анна?
— Понимаю, батюшка. Вы только не болейте больше, ладно?
Сей род ищущих Господа... или Дороги, которые мы выбираем
Из капитанской рубки раздавались и неслись над Чусовой крики и брань. Хлипкая дверца рубки ходила ходуном от завязавшейся потасовки, и было непонятно, чем закончится эта переправа на другой берег. Отец Савватий тяжело вздохнул. А начинался день прекрасно.
С утра он на этом же пароме быстро пересек Чусовую и навестил свою прихожанку, заболевшую Нюру: пособоровал, исповедал, причастил. После причастия больной стало ощутимо легче, и Нюра даже встала с кровати, с которой не поднималась уже несколько недель. И не только встала, а еще и разогрела грибную похлебку, сваренную заботливой соседкой Татьяной. И они с батюшкой сели за стол и не спеша хлебали ароматную грибную похлебку и жмурились на весеннее солнышко, заглянувшее в избу. А потом еще и чаевничали, и за спиной уютно трещала печь, и серая кошка Муся ласково терлась о ноги хозяйки, радуясь, что та наконец встала.
Нюра, поглядывая в солнечное окно, отчего-то стала вспоминать свою молодость: как после гибели родителей осталась она в семье за старшую, вырастила троих.
Отец Савватий слушал, не перебивая, и радовался, что легкий румянец смущения сменил восковую смертельную бледность ее лица. Думал про себя: «Бог милостив, поживет еще наша Нюра!»
И вот теперь батюшка возвращался с затянувшейся требы. Шел по дороге к парому, и ласковое солнце приятно грело спину, но ветер был еще холодным, полным весенней свежести. Этот порывистый ветер поднимал рябью серые волны на только что освободившейся ото льда Чусовой, и река наконец смогла вздохнуть полной грудью и выросла, разлилась весенним паводком. Но воды ее глядели еще неприветливо, холодной сыростью дышали берега. А жаворонок уже заливался высокой трелью над весенними просторами, и набухали почки, и набирали силу первые клейкие зеленые листочки на деревьях. Весна —жажда жизни, высокое голубое небо, и журчание ручьев, и аромат черемухи!
Отец Савватий не спешил. До парома было целых полтора часа, да потом сам паром минут сорок, не меньше, тянулся, боролся с волнами, плыл на другой берег Чусовой, туда, где на Митейной горе золотом сверкали купола белоснежного монастырского храма. Игумен Савватий был духовником и строителем этого монастыря, а Митейная или иначе Святая гора за двадцать пять лет стала родным домом.
И отчего-то, подобно Нюре, он вдруг стал вспоминать прошедшие дни. Шел по улице, знакомой до каждого кустика на обочине, вдыхал полной грудью пьянящий весенний воздух, а в голове теснились воспоминания, наплывали волнами, подобными быстрым волнам текущей вдоль дороги Чусовой.
Иногда так бывает: ты долго не вспоминаешь о прошлом, а потом — в пути или перед сном — вдруг нахлынут воспоминания и наполнят сердце своей остротой и свежестью — так, как будто вчера это было... Разбередят душу и потом уже долго не отступят, и ты заново переживаешь боль и радость минувших дней.
Как он, горожанин, оказался в этой глуши? Когда ступил на путь, который привел его на эту гору, продуваемую всеми ветрами?
В храм он ходил с раннего детства с любимой бабушкой... Продолжал ходить в школе. Учителя-атеисты настраивали класс против верующего мальчишки, но он не обращал внимания на насмешки и издевательства, даже побои... Потом был строительный техникум, где тоже не скрывал своей веры. Отец, работавший на военном заводе, бросался на него с кулаками, ругался, жаловался властям, призывая их помочь «спасти сына, заблудшего в сетях религиозного дурмана».
На практике в чужом городе, после занятий, сразу же нашел церковь, и священник, увидев среди толпы бабушек пятнадцатилетнего паренька, пригласил его через дьякона в алтарь, предложил стать алтарником. Так он обрел первого духовного наставника.
Практика уже давно закончилась, а он жил в семье у этого священника, отца Виктора, и помогал в храме как пономарь. И готов был не уходить из церкви — так явственно слышал призывающий его глас Божий. У протоиерея Виктора было двое детей, и спать приходилось в детской комнате, на полу, рядом с кроватками малышей. Так прошло два года.