— Ты уж не пропади только, Зиночка! Слышь? А не найдешь папку-то, дак возвращайся назад! Мы чего-нибудь придумаем... В комиссию пойдем по делам несовершеннолетних... Или к классной вашей, Наиле Махмутовне, может, она чё-нить придумает... А то... может, с нами поживешь... Тесно? Дак чё... С Надькой вон на одном диване спать будете... Ну, съезди-съезди, раз надумала, все равно не успокоишься... Может, и встретит тебя отец с радостью... Храни Господь тебя, деточка!
Ночью не спалось, сердечко билось часто: что ждет там, за поворотом судьбы? Зинка лежала с открытыми глазами и думала разные думы. Громко храпел Петр, Катерина не отставала от него, посапывали Сашка с Танькой, а Зинка все не спала, таращилась в темное окно: «Вот если родится человек счастливым, так и дальше счастлив, а вот бывает: родится бессчастный, так и нет ему счастья во всей его жизни... Вот я... Никто не любит меня... Сашка с Танькой выросли и почти не нуждаются во мне. Зачем я живу?» — думала Зинка, а потом не заметила, как уснула. Уснула крепко и проснулась, будто подтолкнул кто под локоть.
В грязном окне брезжил серый тусклый рассвет, и Зинка подхватилась, спрыгнула с кровати, на цыпочках прокралась к двери. Достала из-под шкафа спрятанный заранее собранный рюкзак, тихонько выскользнула в прихожую, накинула шаль и пальтишко. Кровать тяжело заскрипела, раздался громкий мат. Выскочила Катерина, оглядела застывшую Зинку, схватила шаль, потащила с головы, сорвала вместе с прядью волос, кинула вместо шали старый платок:
— Ишь! Шаль ей подавай! А ты ее заработала — шаль-то?! Вот поработай-ка —узнаешь, как кусок хлеба достается!
Зинка скривилась от боли, вылетела на лестничную площадку, постояла на улице, глядя на свой дом: загорались окна, народ просыпался на работу, шумели чайники, текла вода в кранах, кто-то пил ароматный кофе, прощался до вечера и целовал на прощанье. Дом жил своей жизнью, а она, Зинка, больше ему не принадлежала. В животе заурчало, и Зинка представила, как там, на кухнях ее дома, пьют горячий сладкий чай и едят бутерброды: большой такой кусок батона, а сверху масло или вот еще — кусок ржаного хлеба и рядом — горячая сосиска! Она сглотнула слюну и покосилась на окна Надьки.
Небось, тетя Маруся уже проснулась, картошку, небось, чистит. Зинка представила большую сковородку, полную поджаристой горячей картошки, и стакан холодного молока — и засомневалась: может, не ехать никуда? Пойти к тете Марусе и сказать: «Я согласна пожить у вас! Буду вам полы мыть и белье стирать! Борщ варить! Десятый класс закончу, а там уже с Надей в институт поступим, в общежитие переедем...
Можно на вечернее или заочное отделение поступить, тогда и работать сможем. Сами вам тогда помогать будем с зарплаты!»
Зинка представила себе однокомнатную квартиру подружки: кровать тети Маруси и ее больного мужа- сердечника дяди Вити в углу, маленький диванчик Надьки за шифоньером... Нет, нельзя к Надьке... Дядя Витя — инвалид, тетя Маруся одна семью тянет, а сколько там зарплата у нее... Картошку и жарят без конца... Заведующая толстая себе наворует, а тетя Маруся отдувайся — все шишки на продавца. А она добрая, жалко ей людей обманывать. Нет, к Надьке нельзя...
Да и решила ведь она — отца найти. Спросить, почему он бросил ее. Знал ведь, что дочка растет, раз алименты посылал и на свою фамилию записал. Может, увидит ее папка — и полюбит? Ведь она на него похожа, так мать всегда говорила!
А если не полюбит? Куда тогда?
Зинка тряхнула головой, отгоняя печальные мысли, и пошла на вокзал. Вокзал небольшой, грязный, дышал холодом и сыростью. Из окошка кассы шло тепло, горел яркий свет, и Зинка протянула деньги, сказала уверенно:
— Один билет на электричку до Макеевки, пожалуйста.
Взяла сдачу и пошла в закуток, в привокзальную забегаловку, на запах беляшей, купила один горячий смятый беляш и стакан мутного кофе, съела жадно, и внутри потеплело, Зинка согрелась. Вышла на перрон, электричка уже стояла — пустая, холодная. Зинка села в первый вагон, скинула сапоги, поджала ноги под себя: так было теплее. Вагон дрогнул, затрясся, и электропоезд тронулся, набирая ход, оставляя за собой малолюдные полустанки и одинокие станции. Зинка ехала к отцу.
Незаметно для себя заснула, проспала часа два и, проснувшись как от толчка, испугалась: не проехала ли свою станцию? Ей нужно было выйти в Макеевке, а потом на автобусе доехать до села Матырино, маршрут Зинка старательно изучила заранее. Нет, не проспала, заскрежетал динамик, и хриплый голос объявил остановку, от которой до Макеевки было еще два длинных перегона.
День перевалил за вторую половину, когда Зинка вышла на покрытый ледком перрон. Дул сильный ветер, и она, скользя резиновыми сапогами по льду, неуклюже вкатилась в маленькое, приземистое здание вокзала. Здесь одновременно был и автовокзал: два маленьких окошечка, из которых струился свет и уют. Кассирша, молодая, густо накрашенная, не глядя на Зинку, рявкнула:
— До Матырино в шесть утра и в час дня! Сегодня автобусов больше нет!
Зинка не струсила и громко сказала:
— Мне тогда на завтра билет дайте! На шесть утра! — И протянула деньги в окошечко.
Билет оказался очень дорогим, Зинка рассчитывала, что он обойдется ей дешевле. Взяв билет, отошла от кассы и стала прикидывать: получалось, что денег остается в обрез, больше тратить нельзя, иначе на обратную дорогу не хватит. А ведь еще неизвестно, как встретит ее отец, может, и не обрадуется... Может, и в дом не пригласит... Может, у него там семеро по лавкам...
Да нет... Если б у него были дети кроме Зинки, мать бы обязательно съязвила: дескать, не нужна ты своему папаше, уроду, у него другие дети есть. Но мать никогда о других детях не упоминала, значит, одна у него дочь, она — Зинка.
Тихая надежда таилась в душе: может, возвращаться и не придется... Вот приедет она к папке, а он увидит дочь, да еще на него похожую, — обрадуется... Обнимет ее крепко, прижмет к груди и скажет:
— Я тебя так долго ждал, доченька! Так долго! Что ж ты раньше-то не приезжала! А и хорошо, что наконец собралась! Я теперь тебя не отпущу никуда — будем вместе жить-поживать!
И станет смешно суетиться и накрывать на стол... А она, Зинка, ответит:
— Пап, ты посиди, отдохни... Ничего, я теперь все дела домашние буду сама делать!
И она сама накроет на стол, и там будет горячая дымящаяся картошка с укропчиком и ядреная квашеная капустка, хрустящая на зубах, и большие ломти ароматного хлеба, и, может, даже розовые ломтики сала, тающие во рту. А потом они будут пить горячий чай, прикусывая кусочками сахара, а, может, папка достанет баночку варенья.
И они будут смотреть друг на друга, и узнавать друг друга, и тихо разговаривать обо всем. И Зинка расскажет про бабу Веру и про речку, про Дружка, про ежиков, про Надьку и тетю Марусю и пустырь за домом, где можно найти много интересного, и как Сашка был рад, когда она нашла для него зайца и пришила надорванное заячье ухо. Сашка — он вырос уже почти, а зайца прячет под одеялом, спит с ним. Прячет, чтоб не смеялись над ним, дескать, такой большой, а спит с зайцем... А она, Зинка, геологом хочет стать...
И папка будет внимательно слушать, а потом тоже расскажет ей о себе, как он жил без нее все эти годы... И ждал, когда же она наконец приедет к нему...
Зинка незаметно для себя всхлипнула. Посмотрела по сторонам: никто не слышал? Но до нее никому дела не было: маленький вокзал жил своей жизнью: люди заходили и выходили, суетились, несли сумки, авоськи, баулы. Зинка села в обшарпанное синее кресло и достала книгу. Долго читала. За окнами стало смеркаться, включили яркий электрический свет, и все вокруг стало немножко ненастоящим. Зинка огляделась: неужели она на самом деле здесь, в этом чужом городе, на чужом вокзале, и это все правда, не сон? Почувствовала, как сильно хочется есть. Встала, разминая затекшие ноги, и пошла на запах кофе.
Привокзальная столовая не отличалась разнообразием: шницели, пюре, тушеная капуста, такие же помятые беляши, какие Зинка уже покупала сегодня. Она посмотрела на цены и ахнула: все это было ей не по карману. Может, все же разориться, может, и обратной дороги не будет, папка оставит ее у себя?
Зинка колебалась, втягивая носом горячий мясной запах. Потом увидела, как на одном из столиков оставили поднос с совершенно целыми, даже не надкушенными кусочками хлеба. Ей вполне хватит этой пары кусочков... Зинка незаметно придвинулась к столику, протянула руку...
Оплеуха была неожиданной и болезненной. Зинка почувствовала, что ее берут за шиворот, как котенка, оттаскивают от столика и тащат к выходу. Дородная рыжая тетка злобно прошипела:
— Нам тут своих побирушек девать некуда! Пшла вон отсюда, голь перекатная!
Ее больно толкнули в спину, и Зинка чуть не упала от толчка. Молча пошла к креслам, села как ни в чем не бывало в одно из них, загородилась книжкой. Слезы
закапали сами собой, и она пыталась изо всех сил вчитаться в книгу, чтобы отвлечься от обиды и чтобы эти непрошеные слезы перестали течь и никто не заметил, как она плачет.
Рядом раздался тихий женский голос:
— Да ты не плачь, девонька... На-ка вот, я тебе беляш принесла, давай-ка съешь... Я тебе потом еще шницель с хлебом раздобуду... Вот уйдут с раздачи и кассы, я тебя позову... Ты смотри не уходи... Едешь, чай, куда?
Пожилая мойщица в видавшем виды фартуке ласково смотрела на Зинку, глаза у нее были большие, круглые и очень добрые. Она протянула Зинке беляш в серой оберточной бумаге. Зинка взглянула на большие распаренные красные руки, протягивавшие ей подношение, осторожно взяла, откусила кусок и улыбнулась мойщице сквозь слезы. И та улыбнулась ей в ответ:
— Ну вот... Не плачь, девонька... И зла не держи на Галину... На кассиршу нашу... Она, конечно, сердитая, но у нее есть причины... Смягчающие обстоятельства... Она, вишь, завсегда жила мирненько, спокойненько, родители хорошие... Потом замуж хорошо вышла. Без скорбей живет... Голодной не бывает... Как же ей чужую беду понять?! Не... Сытый — он голодного не разумеет... Так что не серчай... Вот ты — голодной бывала? Не так, чтобы просто проголодаться, потому что время обеда наступило, а так — когда есть нечего и денег нет и не предвидится? И неделями, месяцами — полуголодной ходить? Бывало у тебя так?