Зинка покивала головой:
— Да. И не раз.
— Вот с тебя, ежели что, спрос другой будет. Потому что ты знаешь, каково это, как человеку голодному живется. Ежели ты это на себе испытала, а потом человека обидишь — спрос-то строже! Понимаешь ли?
— Кажется — да...
— Ну вот... Сиди здесь. Едешь-το когда?
— Завтра в шесть утра.
— Ночевать негде?
— Нет...
— Ладно, придумаем... Сиди пока...
Когда столовая опустела, мойщица, которую звали тетя Даша, накормила Зинку супом. И — не обманула, оставила плоский холодный шницель с хлебом, может, свой отдала... Зинка съела котлету с чудным названием в два приема, потом, уже медленнее, стала хлебать гороховый суп. Ночевать пошли к тете Даше, жила она недалеко от вокзала в угловой комнате барака.
Комната была небольшая, теплая, печь занимала большую часть жилья. Высокая и широкая кровать была нарядно покрыта покрывалом, а большие подушки — кружевными накидками, в серванте стояло семейство слоников, а в углу — иконы, украшенные белоснежными рушниками, и зеленая лампадка. У Зинки затрепыхалось сердечко: все было так, как в доме у бабы Веры, и даже рукомойник в углу — точь-в-точь...
Вечером пили чай, и Зинка рассказала, что едет к отцу. Тетя Даша смотрела внимательно, слушала так, что хотелось ей рассказывать обо всем: о том, что она одна у папки и он, наверное, будет ей очень рад, о том, как тетя Маруся кормила ее жареной картошкой и дала денег на дорогу, — да мало ли, что интересного можно рассказать человеку, который умеет так хорошо слушать!
И еще тетя Даша сказала, что у нее, у Зинки, — красивое имя. Первый раз в жизни ее имя назвали красивым, и она просто не поверила: что красивого-то?
— У тебя, Зин, имечко — весеннее, звонкое, синичка ты маленькая — зинь-зинь!
Зинка улыбнулась. Синичка — оно, конечно, приятнее, чем поросенок...
Еще тетя Даша задумчиво спросила:
— А мать тебя обижала сильно, да? Что ж ты про обиды свои ничего не рассказываешь? Обижаешься на маму и отчима?
— Не... Не знаю... Чего про них, про обиды-то, рассказывать?!
— Вот это правильно ты смекаешь. Вот наш уральский старец был, отец Николай Рагозин, батюшка мой милый... Он, знаешь, любил повторять: «Добро записывай на меди, а обиды на воде». Поняла?
Когда Зинку сморило и она начала позевывать, тетя Даша уложила ее на свою кровать к стенке, укрыла теплым одеялом, и Зинка, совершенно счастливая, уснула. Ночью проснулась, но тети Даши рядом не было. Зинка с трудом подняла тяжелую голову от подушки: тетя Даша стояла на коленях перед иконами и молилась. Лампадка горела зеленоватым огоньком, пахло очень приятно, и Зинку охватило чувство покоя и уюта. Она подумала, что надо будет так же все устроить, когда у нее будет свой дом: чтобы такая же большая кровать, и слоники, и лампадка.
Утром Зинка проснулась рано, а тетя Даша уже возилась у печки — ложилась ли она вообще? Когда только и успела — оладушек нажарила, с собой целый пакет дала. Попили чаю, а потом пошли на вокзал. Тете Даше было еще рано идти на работу, но ей почему-то очень захотелось проводить Зинку, и она пошла ради нее. Шли, держась за руки, по скользкой обледеневшей дорожке в синем апрельском сумраке, и им было хорошо рядом. Тетя Даша очень походила на тетю Марусю, не внешне, а так — Зинка не умела сказать, но чувствовала это душой.
Прощаясь, тетя Даша сказала:
— Ты ведь запомнила, где я живу, так? Если что — ко мне придешь... Чего-нибудь придумаем... Ну, не грусти, чего-то? Милая ты моя... Ничего... Яко отец мой и мати моя остависта мя, Господь же восприят мя... Господь хранит младенцы, сира и вдову при- имет... Не поняла? Ничего... За битого трех небитых дают... Это-то поняла?! Ну вот —улыбнулась наконец... С Богом, девонька милая моя!
Матырино оказалось довольно большим селом. В центре автобусная остановка, магазин, школа, а от центра шли несколько улиц: Мира, Сельская, Щербакова. Зинка не хотела ни у кого спрашивать дорогу, не хотела, чтобы знали, к кому она приехала, — вдруг назад придется тут же топать, чтобы не глазели... Но и так никто не глазел, улицы были пустынными, рабочий день, все на работе, наверное.
Она довольно долго искала улицу Лесную, наконец нашла: это была крохотная тупиковая улица на окраине домов в двадцать. Несколько домов стояли заброшенными, с забитыми досками окнами. Наличие жизни в других можно было ощутить только по лаю собак, доносившемуся из-за заборов. Собаки лаяли лениво, видимо, не чувствовали угрозы в ней, Зинке. Проселочная дорога от этой крайней улицы уходила вверх, в гору, а на горе виднелись кресты — кладбище и дальше — лес.
Двадцать второй дом — последний на улице, приземистый, крепкий, с зелеными наличниками и цветами на окнах — выглядел живым и обитаемым. Лай не слышен, но, подойдя ближе, Зинка увидела лохматую собачью морду, торчащую из-под забора. Собака внимательно смотрела на Зинку.
— Дружок-Дружок! — тихонько позвала она.
Собака задумчиво гавкнула — откликнулась, значит.
Зинка подошла ближе. Сердце превратилось в маленькую точку, но точка эта билась так часто и громко, что, казалось, биение раздается на всю округу. На заборе была кнопка звонка. Зинка нажала на кнопку, подождала и нажала еще раз. Дружок смотрел из-под забора и не лаял — умный пес. Звук звонка был слышен на улице. Дверь дома скрипнула, и на порог вышла женщина лет пятидесяти. У нее были светлые волосы, как у Зинки. Она прищурилась, глядя на нежданную гостью, потом молча подошла к калитке, открыла, молча впустила Зинку и молча пошла в дом. Зинка пошла за женщиной.
Внутри было просторно и уютно, на стенах фотографии. Зинка не могла рассмотреть фотографии, она смотрела на светловолосую женщину. А та села на стул и сделала гостье знак рукой — тоже присесть. Долго смотрела на нее тяжелым взглядом, а потом сердито сказала:
— Вот и Зина явилась. Я тебя сразу узнала. Я сестра твоего отца. Ну что? Зачем пожаловала?
У Зинки сильно пересохло во рту, и она с трудом смогла выговорить — прошелестеть:
— Я к папке приехала...
— Помер твой папка. Вот уж год как помер. Инфаркт. Жизнь у него была нелегкая и скорбей много. А ты о нем никогда и не вспоминала, так ведь? Небось, как денежки перестала получать, тогда и про папку вспомнила?! Наследство приехала делить?!
Зинка почувствовала, что ноги у нее совсем отнялись, но она поняла, что нужно как-то встать и уйти. С трудом поднялась и, еле-еле переставляя ноги, поплелась к выходу. У выхода так же тихо прошелестела:
— До свидания...
Потянула дверь на себя.
— Ну-ка, постой! Да стой же — тебе говорю!
Женщина подбежала к Зинке и еле успела ее подхватить, потому что ноги совсем отказались ей повиноваться, стали как-то странно подгибаться, а пол подозрительно закачался.
Опомнилась она в большом мягком кресле. Женщина сидела на стуле рядом, держала в руках стакан с водой. Взгляд ее изменился — стал добрее.
— Ты очень похожа на Федю. Я тебя сразу узнала: и глаза Федины, и волосы. Он ведь тебя любил... И денег всегда посылал гораздо больше, чем положено... Мечтал увидеть тебя. У него с мамкой твоей договоренность была: она ему в обмен на деньги твои фото обещала посылать. Посылала иногда...
Женщина встала, подошла к комоду, достала коричневый плюшевый альбом со смешным медвежонком на обложке. Открыла. В альбоме было мало фотографий, но все любовно разукрашены нарисованными акварелью цветами, бабочками, листочками: маленькая Зинка, еще маленькая у бабы Веры на руках, Зинка побольше, Зинка с тощим портфелем...
— Он так мечтал тебя увидеть... Что ж ты ему письма такие нехорошие писала, а? Как рука твоя только поднялась?
— Я не писала... У меня и адреса-то не было, год назад вот раздобыла...
Зинка медленно достала потертую на сгибах квитанцию.
Женщина бросилась к комоду, порылась, принесла два листочка бумаги:
— Вот письма твои, читай: «Живу я хорошо, и у меня есть отец, а ты мне не отец никакой, урод ты и есть урод, атомную бомбу на твою башку! А откажешься алименты платить — я на тебя в суд подам!»
Почерк был Катерины, только уж очень криво и коряво написаны буквы. Должно быть, сильно пьяная писала...
— Не я это... Матери почерк...
Женщина ахнула.
— Да за что ж она так-то? Он ведь ей ничего плохого не сделал. Сама она к нему бегала. На маслозавод устроилась, романтики, что ли, захотелось ей, а Федя — он всю жизнь пастухом работал... Бегала к нему сама в поле, а как забеременела, он ее уговаривал ребенка оставить. На коленях просил... Я ведь все это знаю, все, почитай, на моих глазах было... Жениться хотел, а у него ж руки золотые и характер добрый очень, уступчивый такой, покладистый... Феденька, братик милый...
Женщина всхлипнула.
— У тебя папка был очень-очень хороший! Веришь мне?
— Верю, — сказала Зинка. Голос у нее дрожал.
— Не ты письма писала, правда?
— Правда. Не я.
Женщина обняла Зинку, прижала к себе:
— Зина к нам приехала... А Феденьки нет больше. Ах, детка, что ж ты раньше-то не приехала... Как он ждал-το тебя, как увидеть хотел! Жизнь у твоего папки не сложилась... Когда маленький был, мы жили в Подмосковье, а там в войну бои шли. Война-то кончилась давно, ему уж лет двенадцать было — огород отодвигать стали, а он копал. За мужика уж работал... Друг ему помогал с изгородью. На мину наткнулись. Дружок — насмерть, а он выжил, но вся левая сторона лица изуродована и глаза лишился. Твоя мать его уродом за это звала. И замуж не пошла, стыдилась его недостатка. А так — он красавец был, твой папка. Сейчас я покажу тебе! Меня Татьяна зовут, тетя Таня я тебе, поняла? Вот смотри — это его фотография. А рядом — видишь, это ты маленькая.
Зинка с трудом встала, ноги все еще были ватными, подошла ближе, вгляделась: из рамочки чернобелой фотографии на стене внимательно смотрел на нее красивый широкоплечий мужчина с добрым открытым взглядом. А рядом, в искусно выпиленной рамочке, красовалась фотография маленькой смешной Зинки. На ее недоумение тетя Таня улыбнулась сквозь слезы: