Лысый председатель с пустым рукавом поскреб единственной рукой затылок, и жернов Санькиной судьбы закрутился от смерти к жизни.
Быстро нашли женщину сорока девяти лет, Евдокию, Дуню, которая работала на счастливейшем месте — в вожделенной пекарне. Дали карточки, назначили пенсию, и бездетная вдова оказалась матерью. Таскала младенца с собой на работу, где Санька, напившись вдоволь жирного козьего молока, спокойно почивала среди груды тряпья, а Дуня поминутно подскакивала, любовалась на дочушку, подтыкала самодельные пеленки, надышаться на чудо не могла.
Через три месяца в упитанном, радостно агукающем младенце с перевязочками на ручках и ножках никто бы не узнал заморыша, чей жалобный писк свидетельствовал только о скором конце.
Горшок с кашей
Судьба Евдокии складывалась трудно. Родилась в 1895 году, росла и воспитывалась в вере и благочестии, рано потеряла родителей и, единственная из семьи, веру пронесла до конца жизни, не дрогнув и не убоявшись безбожного государства.
Семеро братьев умудрились когда-то выдать ее, шестнадцатилетнюю, за старика, позарившись на его хозяйство и большой дом. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое (Мф. 7, 27). Жизнь со стариком не сложилась, дети не родились, хозяйство конфисковали, и молодая вдова коротала век одна- одинешенька.
Всю жизнь мечтала о детишках, и Господь не посрамил упования кроткой, смиренной души. Дорвавшись до заветного материнства, Дуня боялась потерять дочушку, боялась возвращения фронтовика, и, как выяснилось позже, ее сердце тревожилось не напрасно.
Отец Саньки оказался жив. Тяжело раненный, он долго лежал в госпитале и вернулся в родную деревню только в 1946 году. Но Евдокия об этом не узнала, так как уехала с младенцем раньше. Желая сохранить тайну появления ребенка, она сорвалась в далекую Олонецкую область, в колхоз.
Работала, получила жилье — и счастью не было предела. Правда, за неимением бабушек-дедушек дочушку приходилось оставлять одну. Хотя и да не совсем одну. Собираясь на работу, упадет Евдокия на колени перед старыми иконами (уберегла, сохранила чудом):
— Матушка Заступница, Царица Небесная, тебе вручаю доченьку свою! Защити, убереги от всякого зла! Святителю отче Николае, помоги! Ангел Хранитель, моли Бога о нас!
И в течение дня не раз помолится о дочушке, прошепчет горячо: «Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою...»
Старалась Дуня и по-человечески дочу утешить: и игрушек нашьет, и кукол смастерит. Даже клоун был у Саньки, и звала она, трехлетняя, этого клоуна замысловато и длинно: Гринь-тинь-тинь-чик. А только такое имя и могло быть у этого чудесного разноцветного клоуна! Это медвежонок — Степка, кукла — Галя. А клоун сказочный — только Гринь-тинь-тинь-чиком и мог зваться.
Мама варила вкуснейшую овсяную кашу. Ах, что это за каша была! В сытые годы нового века вспоминала Александра мамкину кашу, томленную в печи для дочушки, да со сливочками. Поставит мама горшок с кашей на пол в углу, рядом питье: молоко, воду. Санька ползает, играет. Проголодается, подползет к горшку, с коричневой сладкой пенкой по краям, поест, дальше играет. Мама придет: где Санька? Умаялась, под столом спит...
А Пресвятая Богородица и святитель Николай Чудотворец с образов ласково смотрят: присмотрели, уберегли.
Хорошо они с мамой жили. А в четыре года Санька испытала ужас. Кошмар просто. И кошмар этот никак не заканчивался целых два года.
Кошмар
В четыре года оказалась Санька в детдоме. Как оказалась и где мама — сама понять не могла. Запомнила, как целый день не выпускала подол нянечки и рыдала-рыдала, до истерики, до заикания: «Где моя мама? Когда мама придет?»
Детдом сорок восьмого года был сталинского духа, с суровыми порядками и строгим воспитанием. Врезался в память эпизод: детдомовцы на прогулке, и Санька — вечно голодная, с ноющим животом, — пытаясь обмануть голод, забралась на сугроб, отломила с крыши веранды сосульку. И сосет, и лижет, отбиваясь от голодных конкурентов. Воспитательница приказала бросить ледяное сокровище, но сил исполнить приказ не хватило.
После возвращения группы с прогулки все сели за столики. На столах жидкий суп, морковная котлета с кашей, детдомовская радость — компот. Санька только за ложку, а ей — раз! — и под нос другую тарелку ставят. А в тарелке снег.
— Ешь вдоволь! Учись старших слушаться!
На всю жизнь запомнила эту тарелку со снегом. На воспитателя обиды не держала: она не злая, просто так принято было воспитывать маленьких детдомовцев — в строгости.
А через два года мама вернулась. Худая, стриженая, постаревшая, совсем-совсем седая, обняла дочушку, прижала к сердцу, дрожащими руками протянула воспитателю помятую справку: «Гражданке Евдокии, освободившейся из заключения, разрешается забрать из Олонецкого детского дома дочь Александру, шести лет».
Санька узнала маму: у старушки в лохмотьях были мамины глаза, а в глазах — мамина любовь.
— Мамочка, где же ты была?!
— В тюрьме сидела, доча.
В тюрьме
Евдокия, работящая, справедливая, быстро стала в колхозе бригадиром. Работала бригада ее на совесть. Закончилась посевная, посеяли зерно, осталось полмешка пшеницы. Один из бригады, многодетный сосед Иван, просит-умоляет:
— Сейчас домой приду — детям есть нечего, аж возвращаться не хочется, в голодные глаза детские смотреть... Дай хоть горсточку зерна, детишкам затируху сделаю...
И Дуня насыпала ему в карманы две пригоршни пшеницы.
Пошел сосед домой, да, видать, не в добрый час. По дороге встретил знакомого:
— Иван, дай, что ли, закурить!
Он в карман полез — а оттуда зерно посыпалось.
— Ты где это зерно взял?
— Да вот, Дуняшка дала...
Ну и им дали. Ивану четыре года, Евдокии два. Хорошо, шел сорок девятый. Десять лет назад за то же самое получили бы расстрел с конфискацией имущества, а при смягчающих обстоятельствах лишение свободы на срок не менее десяти лет. И осужденные по этому закону, так называемому «закону о трех колосках», не подлежали амнистии.
А уж как молилась Дуня в лагере за дочку — знает только Царица Небесная. И Пресвятая Богородица помогла, не оставила: доча жива-здорова и мамке ее вернули, что по тем временам случалось нечасто.
Старая сумка
После тюрьмы пришлось переезжать в другую деревню, искать работу: кто же доверит работать в колхозе расхитительнице социалистической собственности?!
Евдокия трудилась в геологоразведке разнорабочей, потом на лесозаготовках лесорубом, потом травму получила, и осталось одно подходящее занятие — легкий труд, уборщицей. Ведра тяжеленные, грязь вывозила тоннами, но, по сравнению с лесорубом,
полегче, конечно, получалось. А было в ту пору ей уже под шестьдесят.
Санька окончила четыре класса сельской школы, а больше классов в этой школе и не было. Нужно отправлять дочу учиться в район — а это для Дуни как нож острый, да в самое сердце. К чужим людям... И оставлять без образования дочушку тоже нельзя, вон она какая смышленая растет — большим человеком станет, может, врачом, может, учительницей...
А тут случилось непредвиденное. Мама ушла на работу, а у дочи каникулы, сама себя развлекает. Нашла в чулане старую дерматиновую сумку, в платок завязанную, развязала, содержимое вытряхнула. Вот справка мамина об освобождении, вот еще бумажки старые... Читает вслух: папа убит, мама умерла, эта мама неродная...
Когда вернулась Дуня, Санька спросила:
— Мам, а ты мне неродная, да?
Так ноги и подкосились. Села на пол, заплакала.
— Мамочка, не плачь, ты мне самая родная! Только вот скажи: есть у меня братья и сестры?
Долго думала Дуня: сказать? нет?
— Есть.
— Мам, а напиши им письмо! Вдруг они меня ищут?!
И Дуня не смогла отказать, не хотела лишить дочу родных людей. Да и о своем возрасте задумалась: Саньке одиннадцать, а ей уже шестьдесят. Случись что, а у дочушки и родных нет... Написала.
И — тут же ответ пришел. Два конверта. Первый — из сельсовета: отец Александры жив-здоров, имеет семью. Второй от отца: «Уважаемая Евдокия, очень благодарен вам за воспитание моей дочери. Я долго искал ее после войны. Алименты платить не смогу, так как работаю в колхозе и денег не получаю. Если вы согласитесь отдать мне мою дочь, я с радостью ее заберу».
Утаить письма у Дуни хитрости не хватило, эх, нехитрая она была да нерасчетливая. Пенсию с дочери погибшего фронтовика тут же сняли, как узнали, что отец жив, а зарплата уборщицы двадцать рублей. Тут уж учиться в район дочу никак не отправить. Что делать?
Ау отца школа-десятилетка... Вот так и случилось, что в жаркий июльский день лошадка увозила Саньку все дальше и дальше от мамы в новую жизнь. Санька радовалась: едет к братьям и сестрам, к родному отцу. Только не знала, не догадывалась — куда едет...
Новая семья
Большое село на четыреста дворов, большая изба, в ней две комнаты и кухня. Навстречу Саньке высыпало так много народу, что она испугалась. Хотелось зажмуриться, но пришлось превозмочь себя — всем кивать, со всеми здороваться. Прибежали соседи, всем в диковинку: отец дочку нашел.
Поставили на стол блестящий самовар на два ведра. Санька дичилась, она у мамы одна росла, а тут такое количество народу, сразу всех не запомнишь, по именам даже — и то не запомнишь. А старшая сестра шепчет:
— Саша, нас у мамы было пятеро, папа женился на тете Анисье с двумя детьми, и еще пятеро родились после войны. Так что у тебя одиннадцать братьев и сестер.
Отец Александр Данилович — среднего роста, широкий в плечах, коренастый, волосы седые, но еще не старый, крепкий мужчина. Единственный работник в семье. Мачеха не работала, да и когда ей работать: с утра до ночи крутилась по хозяйству. Старший Ленька учился в училище, младшие в школе, совсем маленькие дома. И прожила Санька в родной семье семь лет — с одиннадцати до восемнадцати.