— Что? — опять спросил Иона. — Вы что, мужики?
Его не слушали и не замечали. Вежин, как медведь, разорив один улей, кинулся ко второму, потом к третьему. Иона едва успевал за ним поправлять положки и надевать крышки. Приезжие лишь перекинулись взглядами и как по команде устремились к своей машине.
— Мужики! — закричал Иона, догоняя. — Вы что, в самом деле? Шарахаетесь, как медведи!
— Что?! — сдирая халат, спросил Вежин. — А ничего! Варроатоз на вашей пасеке! Клещ! Хозяева, в душу…
Он прыгнул в машину, где уже сидел Ревякин, однако тут же выскочил назад, охлопал себя, вытряс пиджак, а носки снял и забросил в траву. То же самое проделал и его попутчик. «Волга» умчалась, а Иона все стоял и думал. Это каркающее слово — варроатоз — абсолютно ничего ему не говорило…
20
Новое возрождение Стремянки началось в середине пятидесятых, когда наконец-таки бросили мучить худую землю и открыли леспромхоз.
За войну бабы с ребятишками вырезали лучковыми пилами лишь сосновые боры по материковым увалам, смахнули березовые рощи да слегка прихватили каемки тайги. Настоящее же сокровище лежало глубже, в самых недрах черной тайги. Спелые прогонистые пихтачи, густые, как ядреный лен, звенящие под топором ельники и лопавшиеся от зрелости кедры покрывали площадь в сотни тысяч гектаров. Рубить не перерубить, валить не перевалить!
В первый же год пригнали столько техники и такой, что стремянские-то и в глаза не видывали. Разумеется, кроме фронтовиков. Артиллерийские тягачи, легкие танки без башен, снятые с вооружения «катюши» (направляющие для ракет срезали уже на месте), трелевочные трактора, лебедки и даже паровозики-кукушки, поскольку начали строить узкоколейки для вывоза хлыстового леса. Наконец поставили локомотивную станцию, и Стремянка впервые увидела электричество. Буквально за два года бывшие вятские переселенцы поднялись так высоко и заговорили так громко, что услышали их во всей области. Оголодавшие по полезной работе мужики навалились на тайгу, как некогда наваливались на нее, чтобы отнять плодородную землю. В каждой избе жило по стахановцу, а то и по два-три; ордена и медали словно дождем сыпались. План удваивали ежегодно, а его все-таки перевыполняли, но лес брали не весь подряд, только его сердцевину — кедр. Тогда же и построили стремянский сплавной рейд, от которого сейчас осталась запань с рабочими-сезонниками. Устье реки перетянули бонами, однако в первый же год запань сорвало и весь заготовленный за зиму лес ушел, расплылся по судоходной реке. На следующий год поставили новую, прочную запань на тросах в руку толщиной, но порвалось в другом месте. Нижний склад валил лес на лед. Штабеля из кубатуристого кедрача проломили его, вмерзли, запрудив реку. Хлынувшая через эту плотину вода намерзла высокими торосами, и, когда началось половодье, ниже Стремянки встал мощнейший затор. Половодьем затопило высокую пойму, а потом и село. Ледово-деревянную плотину пробовали рвать аммоналом и, наконец, вызвали военные бомбардировщики. Чуть ли не сутки стремянские жители, которые теперь сидели на крышах вместе со скотом и ездили по селу на обласках, слушали, как сотрясается земля, и смотрели, как пикируют на затор самолеты и как после них далеко по округе разлетается истерзанная взрывами кедровая древесина и свистящий в воздухе лед. Пока пробивали затор, весь лес, заготовленный Яранским участком, расплылся по лугам и брошенным затопленным полям, а когда пробили и вода резко упала — остался лежать по кустам, озерам, болотинам и просто тут и там по земле. Тот, что был ближе к реке, сплавщики зачистили; остальной так и остался гнить, забитый в гиблые, непролазные места. Кое-где возникли целые улицы и площади, замощенные кедровым лесом полутораметровой толщины. Только вот никто не ходил по этим улицам и площадям. Разве что забредшие сюда лоси ломали ноги. Со временем между бревнами начала пробиваться тонкая, худосочная трава и вездесущий тальник.
На третий год сплав наладился, однако, как только случалась большая вода, лес разносило по затопляемой пойме и сверх старых «мостовых», вросших уже в землю, полусгнивших и от этого неплавучих, мостились новые.
Виноватых не было. Леспромхоз отвечал за лес, пока не вывозил его на нижний склад и не скатывал в реку. Лесосплав считался другой организацией и все сваливал на стихию половодья.
Во время войны, когда в Стремянке был леспромхоз, а заготовкой и сплавом занималась одна организация — бабы, старики и ребятишки. Лес на плотбище увязывали в маты черемуховыми вязками, и эти многоярусные пачки, похожие на огромные избы, с рулем и дощатой будкой наверху, плыли каждую весну одним длинным караваном под предводительством лоцмана. Не пропадало ни одного бревнышка. И не дай бог какой-нибудь, сопливый еще, рулевой, зазевавшись, посадит мат на мель, и не весь лес тогда придет в запань. Спрашивали по военным временам жестоко, причем не с мальчишки — с директора леспромхоза Алешки Забелина. Потому Алешка усаживал за весла дощаника двух женщин-гребцов и собственнолично плыл с матами до самой запани. И если случалось, что мат садился где-нибудь на косе, поднимался всеобщий аврал. На берегу ставили ворот, разматывали веревки и на руках, через хлипкий, вовсе не приспособленный для этой цели пуп баб и парнишек, стягивали мат на глубоководье.
В процветающей послевоенной Стремянке считалось, что есть на свете всего два больших начальника — директор леспромхоза Солякин и очередной начальник лесосплава. А между ними, на несколько голов ниже, стоял третий — председатель сельсовета Василий Заварзин. У первых двух в руках власти не было, зато было все остальное — техника, люди, магазины, узкоколейные дороги, катера и электричество. Но главное: у них в руках были деньги. Заварзин же не имел ничего, кроме власти да сельсоветского штата из двух человек. И этот маленький неимущий начальник стал костью в горле у двух больших. Сначала он уговаривал их не сорить лесом, не рубить лишнего, если все оно прахом идет, однако от председателя отмахивались, отшучивались разгоряченные лесорубным азартом. Дескать, ты за своим хозяйством приглядывай, чтоб тротуары в селе были, чтоб улицы подметали и чтоб жители не нарушали общественного порядка.
И лучше бы они этого не говорили. Заварзин был еще молод, но всегда считался человеком степенным, не громким и уж во всяком случае не драчливым. Тут же его словно током пробило. Не долго думая, он собрал исполком и большинством голосов вынес решение, подобного которому не выносил, пожалуй, ни один сельсовет: прекратить всякую рубку на территории сельсовета и молевой сплав по реке до тех пор, пока вся пойма не будет очищена от брошенного и гибнущего леса. Против полосовал только депутат Солякин, и слишком громко возмущался не имеющий голоса очередной начальник сплавконторы. Оба больших начальника заявили, что решение это — дуболомство, неграмотность и непонимание текущего момента современной политики и экономики. И вообще, мол, ты, Заварзин, не имеешь права останавливать работу двух таких организаций и много на себя берешь. Заварзин достал документ, где говорилось, что сельский Совет имеет право на контроль всей общественной и хозяйственной деятельности по всей территории, ему принадлежащей. Соначальники Стремянки послали бы его с этим документом подальше, если бы он не был подписан самим Лениным. Смолчали, а на решение исполкома плюнули и пошли рубить и сплавлять лес. А вместе с ними и депутаты, которые только что проголосовали за решение.
— Что вы делаете, мужики? — взывал председатель. — У вас совесть еще осталась или нет?
Однако поостыл и нашел себе соратника — учителя Вежина. Рассудительный Сергей Петрович предложил ехать к председателю совнархоза Егорке Сенникову, который командовал обоими большими начальниками. Но ехать не пришлось, поскольку Егорка сам пожаловал на родину, вручать знамя ударникам-лесорубам. Под видом рыбалки они зазвали Сенникова на реку, затащили в кусты и показали гниющий кедр.
— Помнишь, ты меня за двадцать гектаров овса чуть не посадил? — спросил Заварзин. — Мы тогда с председателем колхоза овес убрали. Теперь и ты лес убери. Иначе посадим.
Егорка лишь рассмеялся, сказал, что это естественные потери, стихия, и пошел удить рыбу. Правда, посулил снять начальника сплава.
По молодости Заварзин, видно, и в самом деле много брал на себя. Посадить Егорку, конечно, не удалось, не те времена были уже, когда за бесхозяйственность расплачивались начальники. Вместе с Вежиным они написали письмо в Москву да еще сфотографировали присыпанный землей лес, забитые кедрачом озера и старицы, деревянные мостовые на болотах и гати из кедра, сделанные лесорубами. Но письмо почему-то оказалось у Егорки Сенникова. Заварзина вызвали в район, сказали, что он сводит счеты с председателем совнархоза, мстит ему за старые справедливые требования и поэтому не может возглавлять сельсовет. Скоро собрали исполком и начали выбирать нового председателя. Выбирали четыре дня, но выбрать никого, кроме Заварзина, не смогли. Депутаты — стремянские и яранские мужики, те самые лесорубы и сплавщики, — несмотря на присутствие районного начальства, горой стояли за Василия. А он их крыл на чем свет стоит.
— Снимайте меня! Не хочу я с вами! Вы совесть потеряли!
Его оставили председателем и раззадорили еще больше. Вежин вновь отпечатал с негативов фотокарточки, взял с собой письмо, подписанное несколькими депутатами и поехал в Москву сам, на сей раз в газету «Правда». Не успел он вернуться, как в Стремянку хлынули всякие комиссии и уполномоченные. Заварзин едва успевал водить их по лесосекам и мощеным болотам. Егорку Сенникова скоро сняли и отправили на пенсию (после чего он и перебрался в Стремянку), директора леспромхоза перевели начальником Яранского участка и поставили нового начальника лесосплава.
Однако кубатуристые кедровые сутунки как расплывались по прибрежным чащобникам и болотам, как гнили там, так и продолжали гнить. У Заварзина же появился еще один соратник — Егорка Сенников! Только он, экономически образованный, глядел глубже, мыслил на государственном уровне и болел за государственные интересы.