– Да брось ты, – сказал я. – Ты преувеличиваешь. Это был карнавал. Праздник жизни. Я сейчас вспоминаю с удовольствием.
Мы выпили.
– Ну да, конечно, это был карнавал. Маленький, локальный карнавал четырех людей, которые жили в очень скучную эпоху… Но учти, они были невменяемы. К концу, то есть к лету 1981, они просто уже дошли до высших степеней невменяемости. Я любил рок-н-ролл, любил его как музыку, а они, конечно, вкладывали во все это что-то другое, в духе Достоевского: все, мол, дозволено… И не просто дозволено, а даже вот так вот: весь, мол, смысл и кайф рок-н-ролла именно в том, чтобы сделать в жизни как можно больше недозволенных вещей. Ну ладно, про грибы это был треп, хотя я не исключаю, что эти два козла могли в виде эксперимента и поганок нажраться. В группе в ходу, например, был так называемый «компотик». Знаешь, что это? Пил с нами?
– Нет. Не помню. Вроде не пил. Портвейн много раз пил.
– В вермут добавлялась пригоршня димедрола. Увесистая пригоршня, таблеток двадцать разом. Все это взбалтывается как следует. Выходила розовая мутная дрянь. Кайф улетный. Вермут я пил легко, мог заглатывать его литрами, но когда первый раз после репетиции выпил компотика, то улетел очень серьезно. В тот раз на репетиции был в гостях какой-то каратист, друг Магишена, он все время рассказывал о своих подвигах, о том, что в армии служил в каком-то особом спецназе, что он любимый ученик Штурмина, что может тыщу раз отжаться на одном кулаке и сделать хоть горизонтальный, хоть вертикальный шпагат. Он якобы даже учился в Гонконге у китайцев. Зашла речь об Оззи Осборне, как он на концерте откусил голову летучей мыши, и каратист сказал, что это все фигня, подумаешь, откусывать голову летучей мыши, когда тебе подносят её на блюдечке с голубой каемочкой, а вот попробовал бы Оззи, как они в спецназе, сам ловить полевых мышей и жрать их живыми. Одного не пойму, как, блин, он мог попасть в Гонконг при Советской власти? Ты знал кого-нибудь, кто при Советской власти попал в Гонконг?
– Я тогда знал одного мужика, он ездил отдыхать в Болгарию, на Солнечный берег…
– Причем здесь Болгария, придурок?! Тот тип говорил про Гонконг!
– Ну и что? Не ори!
– Подожди, давай. Prost, приятель! Он мне действовал на нервы. Ему сказали: «Ладно, хватит трепаться, сделай что-нибудь, покажи!» – а он в ответ требовал, чтобы мы поймали ему мышь, и он тогда разорвет её зубами прямо на наших глазах. Скалил зубы, делал жуткие рожи. От него не отставали, и он, не моргнув глазом, сел в горизонтальный шпагат прямо в лужу. Горизонтальный шпагат в луже, ты понял? Это был high-class. Это мы были уже на улице, шли за очередной бутылкой, веселые такие. Он порвал брюки в паху, ходил весь вечер в дупелину пьяный в мокрых порванных брюках малинового цвета. Пришли в бункер с целой сумкой вермута, и он тут же в восторге от того, что все так удачно в жизни складывается, расколотил ударом ладони спинку стула и посоветовал мне попробовать сделать тоже самое. Я с размаха вмазал ребром ладони – стулу хоть бы что. Я опять, потом бил его ногами… Я никогда таким пьяным не был. Утром мне в травмпункте сделали рентген – в руке трещина…
– Я таких историй тебе сейчас десять штук расскажу. Это все не повод… Из группы ты отчего ушел, ты мне можешь сказать?
– Пить надо было беспрерывно, у меня голова опухала уже. Уши висели, как у мертвого зайца. А я же учил иностранные языки! С утра голова не варила после репетиций, а у меня первой парой латынь. Ocium post negocium, – сказал он. – Sit transit gloria mundi. Красивый язык, а?
Мы чокнулись и выпили.
– Это была любимая забава в Final Melody – нажраться и репетировать. Я на таких репетициях обычно падал раз пять, цеплялся ногами за провода, опрокидывал динамики. Дебоширил. Мираж и Магишен импровизировали, они могли это делать даже в самом страшном кайфе, он им только помогал, а я был не так вынослив, как они – не попадал в ноты. Они мне что-то орали, я им в ответ тоже орал. Однажды мы забыли, как выйти из припева, и сыграли его двенадцать раз подряд. Сидели в этом припеве, как в застрявшем лифте. Потом они собрались с силами и вырвались, а я остался и играл припев, несмотря ни на что. Роки Ролл отбирал у меня гитару, я не отдавал, хотел играть, в конце концов он выманил её у меня, дав взамен бонги, погремушки и губную гармошку. И я выл в гармошку и бил в бонги и плясал перед Ильичом танцы народов мира. Мираж играл специально для меня танцевальные соло, в безумном темпе, там у него фрейлакс вытекал из «Чижика-Пыжика», а из лезгинки вытекала самба, сдержанно-страстная, в стиле Сантаны… Такой радости в моей жизни больше никогда не было. Ты понял!
– Понял. А записей у тебя не осталось?
– Слушай, что я вспомнил! Каратист, разъяренный отсутствием мышей, с разбегу, опустив голову, полетел и – хрясь! – О’Кей взмахнул короткими ручками, подпрыгнул на диване, – проломил дверь насквозь! Голова у него торчала с той стороны двери и скалила старичку-вахтеру жуткие рожи, а он сам оставался с этой. Роки в это время оттаскивал Миража от проводов, боялся за его жизнь, он у нас уже побывал с помощью электричества на том свете…
– То есть?
– Что значит – то есть? Ты, оказывается, только строишь знатока, а сам ничего не знаешь о группе Final Melody!
– Давай, рассказывай!
– У Магишена дружки иностранные были, журналисты, дипломаты, то да сё. Аппарат хороший достать было невозможно, и вот один бородатый американ привез Магишену в подарок комбик Фендер Блюз Джуниор. Тяжеленький такой. Семнадцать ламповых ватт всего-навсего в нем было, но он пробивал любое помещение. На лампах комбик, причем лампы наши, советские. Там написано было вязью «Фендер», а дальше шло «Сделано в СССР». Мы отпали прямо, когда увидели – советские лампы в комбике, купленном даже не в Европе, а в солнечном штате Флорида! Ну да, не удивляйся, они, значит, покупали наши лампы, они дешевые и очень даже хорошие… Но в Америке напряжение другое, и мы отдали комбик одному умельцу, и он перемотал его со 110 на 220 вольт, и так перемотал, что Миража грохнуло. На первой же репетиции с новым комбиком, на моих глазах. Он схватился за струны и за микрофонную стойку, лицо его перекосило, и он упал. Потом встал и пошел, не видя, куда, оборвал шнур, и комбик грохнулся на пол. Магишен считал, что именно в этот момент у Миража чуть ли не полмозга погибло, и он стал окончательно невменяемым. Может быть. Потом, позже, я спрашивал его, что он чувствовал, а он отвечал очень коротко: «Я увидел смерть. Она белого цвета»… Так что ты говоришь?
– Записей у тебя не осталось?
– Чччерт, а как жалко, что записей не осталось! – сказал он, поржал и налил ещё водки.
– Хватит, О'Кей, я за рулем.
– А, ерунда, сейчас Светка сделает котлеты с картошкой, протрезвеешь. Я тебе дам антиполицай. У неё знаешь какие котлеты? Брызжут жиром. С панировочкой! Это котлеты мечты, Dreamkoteletten…
– Ты слышал про концерт, где Магишен поджег себе голову?
– Что значит слышал? – обиделся он. – Я там играл.
– Как ты? А я думал, Бас.
– Это в Алексине, в клубе молокозавода? Зимой? Я там играл. Там в фойе стояли бидоны с молоком, тазы с творогом, а в артистической было плюс пять, мы перед выступлением открыли краны с горячей водой и грели под ней руки. Ты хочешь спросить, как это было? Ты меня интервьюируешь?
– Да, для Rolling Stone. Как это было?
– А это я все заварил, ты понял? Я. Баса тогда и рядом не было, он ещё ходил в детский сад и учился брать аккорды. Нашли кого брать вместо меня, Баса этого! Я там взял да исполнил впервые в жизни соло на басу – это примерно то же самое, что адажио в исполнении медведя. Бу-бу-бу-бу! – радостно загудел, сидя на диване, одутловатый мужичок с седыми бакенбардами и носом-картошкой. Руками он держал невидимую гитару и гудел в упоении. – Бу! Бу! Из его груди, из-под теплого домашнего свитера, толчками вырывались низкие хриплые звуки, звуки бас-гитары, идущие через дышащий на ладан усилитель и трещащие динамики. – Вот так, ты понял!
– Ты классно играешь, О’Кей!
– Ага. Я Роджер Гловер!
– Роджер, расскажите, пожалуйста, публике, что было дальше!
– Сначала ко мне подстроился Мираж – мы с ним минут пять пилили совершенно дикие вещи в две гитары. Он взлетал, я выл, он парил, я гудел, он был чайкой, я был гирей на шее у чайки… Ты меня понял? Грохот стоял страшный, Роки просто с ума сошел со своим драмом, а в зале кресла ломали на дрова. Ну да, у них там, по моему, ещё было печное отопление… Там какие-то люди в ушанках и валенках танцевали твист. Роки Ролл озверел, я его никогда таким не видел, рожа красная, пот льет со лба, орет страшным голосом, выкрикивает каратистские лозунги: «Кияяя! Хаджеме! В лоб ногой!». Он расколашматил четыре палочки, больше у него не было, и он уже барабанил одной сломанной и в итоге, конечно, порвал барабан и пинал его ногой, доканывая. А Магишен из органа сделал испорченное электрическое фоно, звук хонки-тонки, и шпарил на нем дурные пьески, он их придумывал сходу, вальс для коров, танго для лошадей, все вприпрыжку, тра-ля-ля, тра-ля-ля, – спел выпивший басист. – Мираж его затыкал, он как всегда стоял посреди сцены спиной к залу – торчал там, как карандаш, и все нагнетал, нагнетал, нагнетал… Они всегда были в противофазе – если Мираж ударялся в патетику, Магишен впадал в пародию… В зале свист, вой, рев, визг, щепки летят, в окна лезут те, кому не достались билеты, какие-то люди тащат через зал дрова и бидоны с молоком… А тут вдруг смотрю, раз – и все! Все, ты понял? Вот тебе!
– Что всё?
– А Магишен горит!
– Вот так прямо и горит?
– Врать не буду, самого поджога я не видел, я стоял от него далеко, в другом конце сцены, и вдруг увидел, что у него пляшет венчик огненный вокруг головы. Красивый такой венчик с извивающимися язычками пламени. Чуть-чуть горелым запахло, что ли… А он как ни в чем не бывало шпарит на расстроенном фоно. Ты знаешь, мы все были в таком кайфе, что я не испугался и не удивился воспламенению