Назавтра на рассвете дождь все еще шел. От сырости упала температура. Александр мерз, даже закутавшись в спальный мешок и натянув на голову капюшон толстовки.
Он достал из рюкзака планшет, в который уже загрузил фильм «Рокки». Смотрел рассеянно, снова пил, ему хотелось постоянно оставаться более или менее пьяным. История влюбленного боксера его не особо заинтересовала. Зато в конце ему понравились кадры толпы, сгрудившейся вокруг ринга, слабенькая эмоция образовалась в нем, ощущение легкости, которое совсем ненадолго, совсем чуть-чуть оторвало его от некомфортной земли этого галечного пляжа. Когда фильм кончился, слабенькая эмоция испарилась, рассеялась в атмосфере облачком пара, и Александра вновь накрыла неврастения.
Потом, ближе к вечеру, спиртное его доконало, и он уснул, а проснувшись с ужасной головной болью, услышал фразу из фильма, которая прокручивалась в его мозгу. Рокки говорил про предстоящий бой: «Если я продержусь пятнадцать раундов, то буду знать, что я не просто последний подонок из подворотни».
Подонок из подворотни.
Подонок из подворотни.
Подонок из подворотни.
В какой-то мере им он и стал, он, Александр, — подонком из подворотни. Человеком, который ничего в жизни не делает, находя себе оправдания и жалея себя. Он — один из последних живых людей, и чем он занят? Пьет на берегу моря и целыми днями хнычет.
Какое-то движение на тропе над пляжем привлекло его взгляд. Там шла Жанна с рюкзаком за спиной. Его это заинтриговало. Она редко выходила из дома, целыми днями сидела в своей комнате или в подвале, смотрела совершенно дебильные фильмы и сериалы. Что же она делает теперь, когда ничего больше нет? Обычно ему было плевать на занятия сестры (и отца, и матери тоже), но сейчас стало интересно. Каким образом такой извращенный ум, как у Жанны, отреагировал на новую конфигурацию бытия?
Он встал и побежал за ней. Увидев брата, она нахмурилась.
— Что ты делаешь?
— Ничего.
— Что у тебя в рюкзаке?
— Ничего.
— Почему ты мне не говоришь?
— Это моя личная жизнь.
Александр секунду помедлил и спросил:
— Что мы теперь будем делать?
— Надо, чтобы все могли делать, что хотят. Я хочу, чтобы меня оставили в покое.
Тропа раздваивалась. Внизу синели тихие воды западного побережья острова. В сотне метров чуть покачивалась яхта.
— Отстань! — прикрикнула на Александра Жанна.
И тут он понял, что хочет сделать его сестра.
— Это безумие! — сказал он.
Жанна посмотрела ему прямо в глаза:
— Да? Ну и что? Откуда тебе знать, что хорошо для меня? Ты же не думаешь, что я неспособна решить, чего хочу?
— Ничего больше нет… Нигде.
Жанна пожала плечами:
— Здесь тоже ничего нет. По мне, лучше «ничего», которого я не знаю, чем «ничего», которое я знаю наизусть. А теперь отстань!
Александр не нашелся что ответить. Какое он имеет право мешать сестре делать, что она хочет? Она, по крайней мере, приняла решение. Безумное, но все же решение. В каком-то смысле она куца мужественнее его, влачащего свою хандру, как грязное белье.
Не раздумывая, он обнял сестру:
— Я люблю тебя, знай.
Она напряглась:
— Что ты делаешь? Черт, отвали от меня!
Он отпустил Жанну и долго смотрел ей вслед. Она свернула на тропу, спускавшуюся к пляжу, и через несколько метров исчезла за гребнем горы.
Его захлестнуло чувство неотложности, властная сила поднималась откуда-то из глубины живота. «Человек должен что-то делать». Ему показалось, будто сквозь туман временного континуума, где нет ни прошлого, ни будущего, только постоянно меняющееся настоящее, миллиарды глаз сгинувшего человечества смотрят на него и ждут, чтобы он начал действовать.
Последний жест последнего Homo sapiens, по которому будут судить их всех.
Он должен был отчитаться.
Ему нельзя было стать или остаться подонком из подворотни.
Вернувшись домой, он побежал в свою комнату, порылся в вещах и нашел карандаш и толстую тетрадь для записей, уцелевшие с той поры, когда мать с какого-то перепугу вздумала стать их учительницей.
Он сел за письменный стол. Много лет он за него не садился. Открыл тетрадь на первой странице. Чистый лист, на котором можно столько всего написать.
Пальцы отвыкли держать карандаш, он взял его неуклюже. Но это не имело значения. Он вывел «Последний роман». Это будет название.
Потом он вывел: «Глава первая».
И начал писать.
И впервые за несколько лет он почувствовал себя счастливым.
Элен
Через двадцать четыре часа после того, как были стерты жесткие диски, Элен решила, что ей нечего больше делать.
Нечего.
Даже с самой собой.
Она решила пойти тем же путем, что и жесткие диски: она сотрет себя, изничтожит все содержимое своего рассудка, погасит все, что может походить на мысль, эмоцию, чувство. Выскоблит все, что хранилось в серых складках ее извилин.
Она выпила.
Приняла ксанакс, приняла прозах, золофт, серо ирам, сероплекс, зффексор. Все, что в аптечке было похоже на антидепрессанты или анксиол итики, все, что было способно разладить работу мозга, пошло вход.
Потом она еще пожевала пластырь с фентанилом.
Это было чудесно.
Она снова встретила ангела. Он обнял ее пуши стыми крыльями. Укачал. Поцеловал. Он спел ей Night in White Satin» голосом Джорджа Майкла. А потом взял ее, бережно и яростно, и его божественные тестикулы были полны любви. Горячее дыхание обжигало ее шею, руки восхищали ее груди, язык пробуждал ее лоно.
А его член был членом Евангелоса.
Какой чудесный любовник.
Иногда в дни забвения она спускалась на кухню, чтобы что-нибудь съесть. Вся эта любовь будила в ней голод. Ей было настолько плевать на все, что она не давала себе труда даже накинуть халат.
— Ты в порядке? — спросил ее Фред.
— Да. Я в полном порядке!
— Ты не хочешь одеться?
— Зачем?
— А если… если тебя увидят дети?
— Ну и что?
Она поднималась к себе в комнату, смеясь над его словами, над своей участью последней матери семейства в мире, над своими утраченными мечтами, сгинувшими надеждами, погасшими желаниями, над счастьем, которое приносил ей химический ангел из аптечки, над полным и окончательным исчезновением всех на свете историй и вместе с ними — испарением смысла вещей и самого понятия времени.
Нет больше романов, нет фантазий, нет вымысла, нет героев и героинь. Мир утратил всякое значение, дни и ночи веки вечные будут похожи друг на друга.
Как же теперь хорошо на все наплевать.
Она лежала в своей комнате, голая на кровати. Ей не было холодно. Ее тело ничего не весило. Казалось, оно состояло из тумана, принявшего человеческую форму.
Который теперь час? Этот вопрос мелькнул в ее голове, но тут же канул, потому что ей было плевать. Элен встала и взяла из аптечки первую попавшуюся таблетку. Как она называется? Не важно. Она проглотила ее, потом проглотила еще одну.
И снова легла.
Фред
Фред никогда не сомневался в силе технологий. Технологии позволили мелким млекопитающим, слабеньким и уязвимым, стать самыми грозными хищниками животного царства. Технологии позволили людям, с их столь тонкой кожей, с их столь хрупким костяком, с их столь чувствительным метаболизмом, уберечь себя — если у них есть деньги — от жары и холода, от превратностей природы, от засухи, от голода, от торнадо, извержений вулканов, землетрясений. Деньги дают доступ к ресурсам и к тому лучшему, что сделано в плане изоляции, безопасности, противосейсмической, противоура-ганной, противотайфунной, противоядерной и противопожарной защиты.
Сегодня Фред понимал, что ошибался. Полное уничтожение всех данных, хранившихся на жестких дисках, было неопровержимым доказательством его наивности. Черные экраны пустых компьютеров и планшетов казались насмешливыми лицами силы природы, против которой человек бессилен.
Каким бы колоссальным ни было его богатство, окружение, среда, Вселенная всегда найдут способ свести к нулю все, что он построил.
Деньги были иллюзией, он верил в них, как верят в божество, способное изменить действительность, в магическую силу, делающую тех, у кого их достаточно, высшими существами, святыми и неуязвимыми.
Как он мог быть до такой степени идиотом? Как могли ему так застить глаза размеры его банковских счетов и все его дома, машины, яхты, виллы и ВИП-салоны? Нет никакого достаточно надежного убежища, достаточно тайного укрытия, достаточно безопасного места. Нет такого уединенного острова, где та или иная природная сила не настигнет вас, чтобы уничтожить все, что вы хотели защитить.
Назавтра после «великого стирания» он чувствовал гнев, ярость, терзавшую ему нутро, жгучее бешенство, направленное против злосчастья, поразившего его сеть, эту якобы несокрушимую технологию. Но сильнее гнева, сильнее ярости и бешенства его ел стыд. Это было самое большое унижение, самый позорный провал за всю его жизнь. Ему было так неловко, он чувствовал себя таким полным нулем, что весь следующий день избегал встреч с Элен и детьми. Взяв с собой бутылку вина, он отправился на вершину холма, сел на сухую теплую травку и пил, устремив глаза на горизонт, часами пережевывая свою обиду и спрашивая себя, как они теперь будут жить.
Ответа он не находил.
На следующий день он сделал то же самое: покинул дом, ни с кем не виделся, провел день на холме.
И на третий день тоже, но в кухне, прежде чем отправиться на холм, он столкнулся с Элен, голой и под глубоким кайфом. Это видение привело его в ужас и преследовало потом весь день.
Вечером он вернулся в дом. Там царила мрачная атмосфера заката империи. По беспорядку в кухне он понял, что заходили дети и поели, прежде чем исчезнуть бог весть где. Элен еще спала. Она становилась похожа на рептилий в виварии, замерших, окаменевших, неподвижных двадцать три часа в сутки.
Он поднялся в маленькую гостевую спальню, которая была его комнатой уже почти три года, лег в постель и задумался, как скоротать время перед сном. До северного сияния он привык смотреть семейные фотографии или кино, или читал несколько страниц, прежде чем закрыть глаза. Это был необходимый переход от одного уровня внимания к другому, от дневного бодрствования к ночному бессознательному состоянию. Он все же посмотрел кусок «Рокки». Этот фильм он уже видел. Это было не совсем его кино. Фред предпочитал истории о супергероях со спецэффектами. Он досмотрел до того момента, когда Сильвестр Сталлоне входит в зоомагазин, где работает Адриана. Успел подумать, что