Поезд уже подходил к Ленинграду. Неожиданно в купе появились какие-то люди. Все как на подбор рослые, ему под стать, чисто выбритые, с настороженными и сосредоточенными взглядами, в свободных пиджаках одного цвета и покроя. Он сразу понял всё. «Вы арестованы!» До железнодорожного вокзала ехали молча. Когда поезд остановился, подождали, пока пассажиры выйдут из вагона, и, не выходя на перрон, выпрыгнули в сторону пакгаузов, провели по безлюдным закоулкам к ожидавшей машине – обыкновенному фургону с надписью «Хлеб». Грубо втолкнули внутрь. И – закрутилось…
Привезли в «Кресты» – внутреннюю тюрьму УГБ НКВД Ленинградской области.
Унижение началось с обыска. Процедура была такой: раздели донага, осмотрели, прощупали одежду, заглянули в ноздри, в уши, всюду. Особенно досталось мундиру – сняли ордена и медаль «XX лет РККА», спороли шевроны, из петлиц вырвали эмалевые ромбы комкора. Портупею и ремни, в том числе и брючный, не вернули. Рокоссовский сразу почувствовал себя ниже ростом, растерянным. Но растерянность длилась недолго. Произошло то, что происходило со многими, и надо было принимать этот крест спокойно, чтобы не допустить ошибки и не погубить себя и семью.
Конвоир отвёл Рокоссовского в камеру. Камера на двоих. Он оказался двенадцатым. Две откидные койки. Днём они прикреплялись к стене цепями и запирались на висячие замки. Койки откидывают в час отбоя – в 23.00, подъём – в 6.00. Обитатели камеры установили очередь для сна. Спят двое, и то недолго. Остальные – на полу. У двери параша. Новички спят там. Места постепенно освобождаются. Кого-то перевели, кто-то не вернулся с допроса. Очередь движется к желанному окну, где можно глотнуть свежего воздуха. Но неба в окно не видно – оно закрыто нависающим козырьком.
По всей вероятности, Рокоссовский в разработке у чекистов был уже давно. На всякий случай: служил на границе… за рубежом… имел самые широкие контакты, в том числе и с офицерами японской разведки, белогвардейцами… Личное дело Рокоссовского было помечено секретными литерами «ОУ» – особый учёт. Шифр этот ввёл истинный изобретатель всяческих методик выявления скрытых «врагов народа» и революции Фельдман. История свидетельствует, что почти все военные, имевшие в личном деле это фельдмановское клеймо, были арестованы, а затем – кто попал в лагерь, а кто и прямо под пулю.
Несколько суток Рокоссовский провёл в томительном ожидании. Следователи применяли такой приём для того, чтобы подготовить арестованного к первому допросу. Невыносимая духота, запах давно немытых тел, невозможность выспаться и сосредоточиться – всё это, помноженное на неизвестность, порой сразу давало нужные результаты: человек попросту ломался и подписывал всё, что диктовали следователи.
И вот наконец: «Рокоссовский! На допрос!»
Все эти дни он думал о жене и дочери: что будет с ними? О горькой участи семей арестованных он знал не понаслышке. Но никогда не думал, что всё это может коснуться его, Люли, Ады.
Следователь положил перед ним несколько листов чистой бумаги и сказал: «Опиши подробно свои преступления». – И ушёл.
Через час следователь вернулся. Рокоссовский сидел на прежнем месте перед чистыми листами бумаги. Даже поза его не изменилась.
– Ты, видимо, ещё не понял, где находишься, – зашипел следователь. – У нас… – Следователь многозначительно помедлил. – У нас все пишут. Так что давай, делай то, что от тебя требуют. Время пока есть. – И снова вышел.
Теперь его не было ещё дольше. И снова он застал своего подследственного в той же позе и над чистыми листами.
Рокоссовский так и не сдался.
Генерал Илья Васильевич Балдынов[9] вспоминал: «В первые дни ареста следователи требовали, чтобы я подробно написал, кто входил в шпионскую группу. Когда я отказался от показаний, стали морить голодом, не давали спать, держали в холодном карцере, где можно было только стоять или сидеть на корточках».
Однажды на прогулке он увидел своего бывшего комбрига. Тот тоже узнал боевого товарища по КВЖД, подошёл к нему и тихо сказал:
– Ни в коем случае не подписывай ничего, что ты не писал сам. Не давай ложных показаний. Не оговаривай ни себя, ни другого. Коль умереть придётся, то с чистой совестью.
Эти слова, которые Рокоссовский произносил как заклятие, в том числе и для самого себя, спасли Балдынова. Он выйдет из заключения одновременно со своим старшим товарищем и бывшим командиром.
Коль умереть… то с чистой совестью. На какое-то время именно эта формула стала кодексом чести Рокоссовского.
Печальный факт: именно военные на допросах с пристрастием, а иногда и просто в ожидании своей горькой участи ломались и подписывали всю нелепицу, весь чудовищный вздор о «своих преступлениях». Варлам Шаламов, переживший все круги гулаговского ада, писал: «Легче всего, первыми разлагаются партийные работники, военные». Такому свидетелю, как Шаламов, нельзя не верить.
Против Рокоссовского свидетельствовали, кроме уже упомянутого корпусного комиссара Шестакова, начальник разведотдела штаба Забайкальского военного округа Ю. Г. Рубэн, комкор К. А. Чайковский, начальник разведотдела штаба 11-го механизированного корпуса майор Г. Г. Проффен, командарм 2-го ранга М. Д. Великанов.
Майор Рубэн, например, поведал следователям следующее: «Мне известно, что Рокоссовский ещё в 1932 году по шпионской работе был лично связан с начальником японской военной миссии в Харбине – полковником Комацубара. По словам Рокоссовского, встречался он с Комацубара в Даурии во время официального приезда последнего для разрешения вопросов, связанных с интернированием войск китайского генерала Су Бинь-Бьеня».
Не дождавшись чистосердечного признания, следователи начали выбивать показания силой.
Никогда никому, даже самым близким, он не рассказывал того, что довелось пережить в тюрьме. Только однажды, уже в 1962 году, на встрече со слушателями Военной академии им. М. В. Фрунзе на вопрос, применялись ли во время допросов физические меры воздействия, он сказал: «Били… Вдвоём, втроём. Одному-то со мной не справиться! Держался, знал, что если подпишу – верная смерть».
Когда «колуны» поняли, что его ничем не взять, решили действовать иначе. Не давали спать, изнуряли ярким электрическим светом. Это доводило до безумия, но он держался. Потом имитировали расстрел: зачитывали приговор, выводили во двор, ставили к кирпичной стене со следами пулевых отметин и стреляли – пули входили в стену чуть выше головы. И это он пережил, не рухнул на колени. Возможно, потому, что на войне уже пережил большее: там в упор в него стреляли не раз. И даже попадали.
Довольно подробные воспоминания о пребывании в «Крестах» оставил сокамерник Рокоссовского Владимир Рачинский: «Меня арестовали в день расстрела моего отца. Зачем меня арестовали? Зачем им понадобилась ещё одна невинная жертва? Мне было 17 лет, и меня бросили в этот ад. Я ни в чём не был виноват. Но когда я пришёл в камеру, камеру № 6, следственной тюрьмы УНКВД в Ленинграде, то оказалось, что там сидят все, абсолютно все невиновные. Никто не считал себя в чём-либо виновным перед Советским государством. Это был какой-то кошмар, какая-то западня на честных, невинных людей. В камере № 6 площадью около 100 м2 было битком набито около 100 человек, спали в два этажа, один на полу, плечо к плечу, второй из деревянных откидывающихся к стене кроватей и досок на козлах.
Что это были за люди, сидящие в камере? Большинство – интеллигенция, врачи, учителя, партийные работники, государственные работники, инженеры, военные, артисты и т. д. Сидели даже чистильщики сапог – асоры, такая персидская народность, которая у нас имела вроде монополии на чистку сапог.
В камере сидели крупные руководители Ленинграда, например зам. председателя Ленгорисполкома; крупные инженеры, например инженер-конструктор военных кораблей Бржезинский; крупные военачальники, например К. К. Рокоссовский; крупные артисты, например солист Театра оперы и балета Ленинграда баритон Терт.
Я не писатель, но можно было бы написать целую повесть под заглавием “Камера № 6”.
Сколько людей, столько характеров и судеб. И всё это “варилось в одном котле”. Для меня это была первая, хотя и очень драматичная, школа жизни. Это был мой первый жизненный университет. В общем, лучше бы его не было. Но коль так случилось, то из этого была извлечена мною какая-то жизненная школа. К. К. Рокоссовский мне говорил: “Владимир, тебе всё это пойдёт на пользу, если ты, конечно, не сделаешь неправильных политических выводов”. Он рассматривал все эти репрессии как предательство со стороны органов НКВД. Он тоже наивно считал, что Сталин не виноват, что виновато его предательское окружение.
Человек ко всему привыкает, и я приспосабливался как мог. Даже в тех тяжёлых условиях, чтобы как-то скоротать время, сидящие в камере устраивали беседы, лекции, играли в самодельные домино, сделанные из хлеба. Я прочитал ряд лекций по строению материи, атомной и ядерной физике. К. К. Рокоссовский вёл рассказы о своих военных подвигах в гражданскую войну, в частности в Сибири и на Дальнем Востоке. Этому прославленному полководцу было о чём рассказать. Каждый, кто что-либо знал, рассказывал всем.
Подследственных из камеры вызывали на допросы. Все уже знали, что на допросах избивают и мучают людей. С допросов приводили истерзанных, избитых людей. Некоторых заставляли сутками стоять. И такая была пытка. Всех заставляли подписывать клеветнические на самих себя и других ложные протоколы допроса. Тех, кто отказывался подписать ложный протокол, избивали до тех пор, пока ложный протокол не был подписан. Были стойкие люди, которые упорно не подписывали. Но таких было относительно мало. К. К. Рокоссовский, пока он сидел со мной в одной камере, так и не подписал ложный протокол. Это был мужественный и сильный человек, высокого роста, плечистый. Его тоже били».
Странные слова запомнил Владимир Рачинский, сказанные ему Рокоссовским в тюрьме: «…тебе всё это пойдёт на пользу, если ты, конечно, не сделаешь неправильных политических выводов».