релился.
В плену генерал Лукин вёл себя мужественно, на предложение служить германской армии ответил резким отказом. Власова тоже не поддержал[45]. Но на первом допросе наговорил много лишнего: «Большевизм – это чуждое русскому народу международное и еврейское явление. Он мог пустить корни… в силу конъюнктуры, сложившейся после Первой мировой войны… Крестьян и рабочих обманули… Рабочий получает 300–500 рублей в месяц (и не может на эти деньги ничего купить). Всюду царят нужда и террор… люди приняли бы с благодарностью своё освобождение от большевистского гнёта… Несмотря на всё это, я не верю в возможность ни организованного, ни спонтанного восстания в России. Все, кто в течение двух десятилетий поднимался против Красных властей, уничтожены, сожжены или вымерли. Толчок должен быть извне… Если вы создадите русское правительство, то откроются надежды на то, что переход на сторону так называемого врага не явится предательством родины… Если это поход за освобождение России от господства Сталина… Известные русские деятели наверняка задумываются об этом… Не все они присяжные сторонники коммунизма… Но Россия должна существовать как страна, идущая рядом с Германией…»
По всей вероятности, Сталин протокол допроса Лукина не читал. Когда генерал прошёл курс обязательных мероприятий в подмосковном фильтрационном лагере, его личное дело положили на стол Сталину. Тот просмотрел и наложил резолюцию: «Преданный человек, в звании восстановить, если желает – направить на учёбу, по службе не ущемлять». И попросил передать ему «спасибо за Москву».
Рокоссовскому повезло. Он сумел вывести из Вязьмы свой штаб, некоторое количество войск, транспорта и часть тяжёлого вооружения.
Но что значит – повезло? Попав в вяземский молох и хорошо понимая, что происходит вокруг, он не пытался ухватиться за чужое стремя и случайно выскочить из-под огня. Шёл вместе со всеми. А на Можайском большаке – в буквальном смысле. Вместе с солдатами – по шоссе. С оружием в руках.
Из эссе маршала Казакова «Образ полководца»: «В первые месяцы войны очень часто употреблялось слово “окружение”. Это было отвратительное, паническое по своей сущности слово, а не военный термин. В этой связи мне хочется с чувством особого удовлетворения отметить, что когда под Вязьмой наш штаб оказался в тяжёлом положении и когда почти со всех сторон нас окружал враг, я ни разу не слышал, чтобы офицер или боец произнёс слово “окружение”. В колоннах царили полное спокойствие и возможный в тех условиях порядок. Я глубоко убеждён, что в этом большая заслуга К. К. Рокоссовского, который в самых сложных ситуациях не терял присутствия духа, неизменно оставался невозмутимым и удивительно хладнокровным.
Константин Константинович обладал и другими драгоценными качествами, которые имели огромное влияние на окружающих и в постоянстве которых мы неоднократно убеждались в годы войны и после её окончания. Будучи безусловно строгим начальником, он никогда не был груб с подчинёнными, не прибегал к брани, как это с некоторыми бывало на фронте. Особенно поражала в нём способность воздействовать на провинившихся, ни в какой мере не унижая их человеческого достоинства.
За все эти бесценные качества нашего командующего по-настоящему любили и глубоко уважали не только в нашем штабе, но и в войсках (сначала армии, а потом и фронта)».
Новый командующий начал энергично строить московскую оборону. Вскоре Жуков вызвал к себе Рокоссовского.
В мемуарах маршал дал весьма лаконичную, но точную характеристику своему бывшему сослуживцу и однокашнику, каким он его увидел во время той непродолжительной встречи: «Он был спокоен и суров. Во всём его облике угадывалась сильная воля. Он принял на себя бремя огромной ответственности».
Потрясающая, почти шекспировская ремарка. Она относится не только к Жукову, но в той же мере и к самому автору.
Глава пятнадцатаяБелые поля под Волоколамском
Учитывая особо важное значение укрепрубежа, объявить всему личному составу до отделения включительно о категорическом запрещении отходить с рубежа. Все отошедшие без письменного приказа ВС фронта и армии подлежат расстрелу.
Первоначально Жуков направил Рокоссовского со штабом и всем войском, с которым он прибыл из района Вязьмы, на Можайский боевой участок. Разговор произошёл 11 октября – в первый же день вступления Жукова в должность.
Рокоссовский со штабом и 18-й стрелковой дивизией отбыл в назначенный район. Но буквально на марше его догнало новое распоряжение, по воспоминаниям Рокоссовского: «…выйти со штабом и 18-й стрелковой дивизией ополченцев в район Волоколамска, подчинить там себе всё, что сумеем, и организовать оборону в полосе от Московского моря на севере до Рузы на юге».
13 октября Жуков издал приказ: «…все как один от красноармейца до высшего командира должны доблестно и беззаветно бороться за свою Родину, за Москву!
Трусость и паника в этих условиях равносильны предательству и измене Родине.
В связи с этим приказываю:
1. Трусов и паникёров, бросающих поле боя, отходящих без разрешения с занимаемых позиций, бросающих оружие и технику, расстреливать на месте.
2. Военному трибуналу и прокурору фронта обеспечить выполнение настоящего приказа.
Товарищи красноармейцы, командиры и политработники, будьте мужественны и стойки.
Ни шагу назад! Вперёд за Родину!»
Первые же приказы по войскам, исходившие из штаба Западного фронта, свидетельствовали о тяжелейшем положении на подступах к Москве и жёсткой руке нового командующего. Иного Рокоссовский от бывшего своего подчинённого и не ждал, знал его крутой нрав, упорство и умение держать в узде самого дикого коня…
Этим конём теперь были обстоятельства. Разгром фронтов. Полупустые окопы в залитых осенними дождями полях. Немецкие танковые колонны, которые, как сообщала воздушная разведка, уже приближались к Можайской линии обороны на разных её участках.
16 октября левый фланг армии подвергся первой атаке.
У соседей было, пожалуй, жарче. 13 октября пала Калуга, её с боем оставила 49-я армия. 14 октября танки 3-й танковой группы ворвались в Калинин. 16 октября 33-я армия покинула Боровск. 18 октября 5-я армия будет выбита из Можайска. В тот же день 43-я уйдёт из Малоярославца, опасно открыв фланг Можайской линии обороны.
В Москве началась паника, в некоторых районах грозившая перерасти в бунт. Власти приняли решение об эвакуации некоторых учреждений на восток. Их руководители и директора, пользуясь служебными возможностями и ресурсами, загружали машины ценными вещами и продуктами, очищали заводские и фабричные кассы и со своими семьями бежали из города. Но стихийно организованные заставы останавливали эти транспорты, их владельцев выбрасывали из кабин и избивали.
Вихрь внезапно возникшей в тылу паники долетел и до передовой. Увеличилось количество дезертиров, особенно из числа москвичей. Люди не выдерживали психологической нагрузки и, обеспокоенные судьбой своих семей, бросали окопы и лесными дорогами и просёлками пробирались в Москву.
Дезертиров останавливали армейские патрули и заградительные группы войск НКВД. Большинство задержанных тут же направлялись на пункты сбора; там формировались маршевые роты, и вскоре эти роты снова оказывались в окопах под Наро-Фоминском и Волоколамском.
Свежие резервные дивизии, о которых шёл разговор в штабе Западного фронта, находились ещё в пути. И путь их из Средней Азии и с Дальнего Востока был неблизким. Пока они не подошли, предстояло обходиться тем, что имелось под рукой. У Рокоссовского под рукой была 18-я стрелковая ополченческая дивизия полковника Чернышёва[46]. Полки этой дивизии и некоторые другие части в первые дни обороны служили своего рода пожарными командами, которые перебрасывались с места на место на угрожаемые участки.
Приказы из штаба фронта поступали суровые, духу времени и обстоятельствам вполне соответствующие. Не соответствовали лишь наличию сил в армиях, из последних сил закрывавших московское направление. «Учитывая особо важное значение укрепрубежа, объявить всему личному составу до отделения включительно о категорическом запрещении отходить с рубежа. Все отошедшие без письменного приказа ВС фронта и армии подлежат расстрелу». Это читалось тогда в окопах по несколько раз в день.
Расстрельные приказы в те дни стали почти нормой повседневной жизни на передовой. Правда, эти приказы зачастую заканчивались не расстрелом, но всё же трибуналом с последующим разжалованием или понижением в звании и должности. Приказ читали в штабах армий, дивизий, бригад, полков и батальонов. Но были и расстрелы. Именно так, как говорилось в приказах: перед строем, перед свежевырытой ямой, с обязательным последним торжеством в виде зачитывания приговора. Всё это было. В том числе и в частях 16-й армии. Правда, наш герой на эту воспитательную статью особо не налегал.
Именно тогда, в октябре 41-го, у Рокоссовского и Жукова начались трения. Надо заметить, сложности их взаимоотношений всегда имели служебный характер. Ничего личного.
О том, как развивались события на фронте 16-й армии в октябре – ноябре 1941 года, лучше всего расскажут документы. Приведём здесь два из них. Недавно рассекреченные, они проливают свет на то, как здесь, под Волоколамском, было на самом деле.
В марте 1942 года начальник 1-го отделения оперативного отдела 16-й армии майор Соколов подготовил аналитическую записку для служебного пользования. Она охватывает месяц боёв армии: с середины октября до середины ноября – первый период.
«Волоколамская операция
14.10–16.11.41.
Краткое описание
14.10.41. Штаб армии сосредоточился в Волоколамске и приступил к организации управления частями Волоколамского УР.