К линии фронта, продвинувшейся за день на несколько километров к западу, медленно шли две легковые машины, кое-где увязая в косяках наметённого снега: впереди машина Рокоссовского, следом – Лобачёва, где сидел и я.
Дорогу расчищали сапёры. Передняя машина неожиданно затормозила. Я увидел нескольких сапёров, сидевших на снегу, покуривавших. Рокоссовский вышел, быстро к ним зашагал, и мы в задней машине, тоже остановившейся, вдруг услышали его гневный голос. Я приоткрыл дверку и уловил слова:
– Фронту нужны снаряды, а вы тут штаны просиживаете, герои!
И, отвернувшись, Рокоссовский пошёл обратно. Даже по походке чувствовалось, как он возмущён.
Машины двинулись, но вскоре снова остановились, когда к передней подбежал командир. Рокоссовский поговорил с ним несколько минут, уже не повышая голоса.
Дороги, ровные, широкие дороги, – этого постоянно и настойчиво требует Рокоссовский от своего инженерного отдела.
Могу удостоверить: я бывал, конечно, далеко не во всех армиях, но кое-где пришлось поездить – нигде я не видел таких хороших дорог, как на участке армии Рокоссовского».
«Вот ещё несколько штрихов, которые на первый взгляд не имеют как будто прямого отношения к деятельности командующего армией, но в них тем не менее для меня раскрывался облик Рокоссовского.
Впервые я увидел Рокоссовского среди командиров, которым только что вручили ордена.
Лобачёв, сидевший рядом с Рокоссовским, поднялся и, покрывая шум голосов, объявил:
– Сейчас несколько слов скажет Константин Константинович.
Рокоссовский смущённо поправил волосы и покраснел. В этот миг мне стало ясно – Константин Константинович очень застенчив.
Как-то впоследствии я сказал Рокоссовскому об этом.
– Вы угадали, – ответил он.
Неудивительно ли, что Рокоссовский, командующий многотысячной армией, имя которого прославлено в великом двухмесячном сражении под Москвой, тем не менее порой краснеет, страдая от застенчивости. Я не знаю детства и юности Рокоссовского, не знаю, как сформировалась эта своеобразная и сильная натура, но некоторые впечатления позволили кое-что понять.
Рокоссовский приехал в деревню, только что отбитую у немцев. Ещё дымились сожжённые постройки. Стоял крепкий мороз. В мглистом, казалось бы, заиндевевшем воздухе пахло сгоревшим зерном; этот резкий, специфический запах – горький запах войны – долго не выветривается. Из-под пепелищ жители выкапывали зарытое добро. Одни куда-то везли поклажу на салазках, другие семьями расположились у костров и что-то варили в котелках и вёдрах. Валялись убитые лошади, кое-где уже тронутые топором. В розвальнях везли патроны на передовую; шли красноармейцы, тепло одетые, разрумяненные на морозе; одна группа расположилась на привал, послышалась гармонь; кто-то, присвистывая, пошёл вприсядку; туда отовсюду кинулись ребятишки.
Кое-где лежали неубранные трупы немцев. Спеша похоронить своих, немцы свалили мёртвые тела в колодец, набросали доверху, но не успели засыпать. Из колодца торчала мёртвая, окостеневшая рука со скрюченными пальцами, коричневыми от стужи, этот труп был, вероятно, поднят с земли затвердевшим и, брошенный сверху, так и остался в неестественной и страшной позе.
Рокоссовский подошёл к колодцу. Потом повернулся, посмотрел вокруг и, обратившись ко мне, сказал:
– Чувствуете запах гари? Когда посмотришь на всё это, вспоминаются исторические книги. Как отбивали татарское нашествие, как воевали запорожцы. Помните Тараса Бульбу?
Другой раз Рокоссовский вспомнил о книгах, сидя за ужином рядом с Маслёновым, начальником политуправления армии. Разговор шёл о боях под станцией Крюково, которые в армии Рокоссовского любят называть “вторым Бородино”.
– Я говорю, это было так! – сказал Маслёнов и с силой воткнул в дерево стола большой перочинный нож, которым только что открыл консервы.
Рокоссовский достал из кармана свой нож, раскрыл его и вонзил рядом.
– А я говорю: не так! – И добавил, взглянув на Маслёнова с улыбкой: – Мы индейцы племени Сиук-Су… Помнишь Майн Рида?
И мне вдруг представился застенчивый мальчик, который дичится на людях.
Он держится в стороне, молчит, смотрит, слушает. И много читает. Больше всего о войне, о необыкновенных подвигах необыкновенных людей. Потом сам становится военным. И туда, в военное дело, он вкладывает всё, чем обладает. Военное дело становится его призванием, его творчеством, его…
Рокоссовский сам произнёс слово, которое я подыскивал, стремясь схватить стержень его личности.
– Страсть, военная страсть, – сказал он, когда однажды мы разговорились о характерах некоторых известных полководцев.
Такая страсть – “военная страсть” – безраздельно владеет Рокоссовским. Но даже смолоду она выражалась у него не только в удали и лихости, хотя всё это было, и даже с избытком, на его командирском веку, начавшемся в драгунском полку на театре Первой мировой войны. Он принадлежит к числу военных, которых называют мыслящими. Много думает о проблемах войны. В армии про него иногда говорят: “Задумчивый”.
Мне кажется, что я уловил правило, которым Рокоссовский неизменно руководствуется. Это правило, быть может, годится не для всех. В нём сказались не только опыт и размышления Рокоссовского, но и особенный склад его характера. Правило, о котором идёт речь, Рокоссовский высказал за тем же ужином, когда он поспорил с Маслёновым. Кроме них в комнате находились многие из комсостава армии: Лобачёв, Малинин, Казаков, начальник службы тыла генерал Анисимов и другие. Пели “Стеньку Разина”. Подошла строфа: “Чтобы не было раздора между вольными людьми…”
– Святые слова! – сказал Рокоссовский.
– Почему святые? – спросил я.
– Потому что на войне всё совершает коллектив.
– А командующий?
– Командующий всегда должен это помнить. И подбирать коллектив, подбирать людей. И давать им развернуться.
– А сам?
– Сам может оставаться незаметным. Но видеть всё. И быть большим психологом».
«Армия Рокоссовского отходила, ведя ожесточённые бои, уничтожая танки и живую силу противника, пока, наконец, усиленная многочисленными пополнениями, не сдержала немцев на расстоянии 25–30 километров от Москвы. За это время, в октябре и в ноябре, командный пункт Рокоссовского много раз менял местопребывание, переезжая иногда под огнём противника, в непосредственной близости от прорывающихся танков. Был случай, когда Рокоссовский, Лобачёв, Малинин, Казаков ночью уходили огородами из села, в которое уже ворвались немцы.
И всё же всякий раз, прибывая на новый командный пункт, Рокоссовский находил уже действующую связь со всеми подчинёнными ему частями, с соседями, со штабом фронта и с Москвой – “со всем миром”, как любит говорить начальник отдела связи полковник Максименко».
Штрихи к портрету генерала у Александра Бека оказались очень точными. Возможно, писатель возвращался к своим фронтовым наброскам после войны и правил рукопись уже с учётом полной и окончательной славы маршала. Тем не менее портрет генерала, в котором уже тогда, под Москвой и Сухиничами, отчётливо и ярко проявлялись характерные только для него черты полководца, получился достаточно полным.
В госпитале Рокоссовский с жадностью читал свежие газеты, слушал сводки Совинформбюро. Фронты, совершив зимний манёвр на запад, остановились. Линия обороны стабилизировалась. Бои затихли и в районе Ленинграда, и в центре. Лишь на юго-западном направлении в районе Барвенковского выступа всё продолжалось с прежним упорством и кровопролитием. Рокоссовский тогда ещё и подумать не мог, что всего через несколько дней под Харьковом произойдёт очередная катастрофа, равная вяземской: немцы форсируют Северский Донец, прорвутся на Балаклею и замкнут кольцо окружения барвенковской группировки наших войск, что совсем скоро ему и его штабу, переброшенному в район Сталинграда, придётся выправлять последствия прорыва 6-й немецкой армии к Волге.
Перелистал он и старые, зимние газеты, где много писали о его 16-й армии и о нём самом. Всё же любопытно было взглянуть на то, как он и его войска выглядят со стороны. Конечно, корреспонденты порой приукрашивали события и результаты боёв, следуя общей задаче – воодушевить и укрепить дух наступающих. Но общий взгляд был более или менее верным.
Вспомнил приезд группы английских журналистов. Тогда пришлось во многом преодолеть себя и говорить много. О визите англичан заблаговременно предупредили из штаба фронта. Иностранцы. Политика. Черчилль послал их, чтобы пронюхать, что происходит в России на самом жарком участке советско-германского фронта, выяснить из достоверных источников, устоит ли и на этот раз Москва.
Англичане задавали вопросы через переводчика, а он, также через переводчика, отвечал.
«С германцами я уже воевал. Воевал с их отцами, теперь воюю с сыновьями. – И он кивнул в сторону фронта, откуда доносилась канонада.
– Ну и как? – спросил один из корреспондентов.
– Может быть, я необъективен, люди всегда склонны переоценивать своих сверстников, а заодно и себя, и брюзжать по поводу молодёжи. Но, глядя на нынешний вермахт, не могу не сознаться в том, что отцы были лучшими солдатами. Вильгельмовская армия была лучше гитлеровской! Я думаю, что Гитлер испортил свою армию.
Англичанин, который вёл с ним диалог, завозился на стуле и сказал:
– Очень интересно. Но всё-таки не понимаю. Прошу господина генерала прокомментировать.
– Это непросто объяснить человеку невоенному, непрофессионалу. Но попытаюсь.
Англичанин вежливо улыбнулся и кивнул.
– Армия Гитлера может одержать много побед. Но она не выиграет эту войну.
Англичанин напрягся. Он готов был услышать то, ради чего рисковал, пересекая на самолёте несколько морей и линию фронта.
– Войну выиграет только настоящая армия. Армия же Гитлера… Она очень похожа на настоящую армию. Неопытный глаз может спутать. Эта армия прекрасно марширует. В ней козыряют лихо. Многие её солдаты превосходно владеют стрелковым оружием, прекрасно стреляют из орудий и миномётов. Они храбры. Их командиры безукоризненно владеют навыками тактики, знают топографию, и многие из них также по-солдатски храбры.