медленно одеваться.
Расстояние было небольшим, и через несколько минут мы оказались у дома, где жил представитель Ставки Верховного командования генерал-полковник артиллерии Н. Н. Воронов. Надо прямо сказать, что это помещение не было специально приспособлено для приёма фельдмаршалов. Обыкновенная изба, состоявшая из нескольких комнат, с очень тесной передней. Впрочем, Воронов решил корреспондентов не пускать на допрос. Исключение было сделано только для Романа Лазаревича Кармена – прославленного кинооператора. Ему и принадлежит единственный сохранившийся снимок допроса Паулюса.
Медленно переступая по ступенькам, фельдмаршал поднялся на крыльцо, вошёл в переднюю, разделся и, обратившись ко мне, спросил:
– Скажите, как мне различить Воронова и Рокоссовского?
Заглянув в комнату, я сориентировался и сказал, что Воронов будет сидеть в центре, а Рокоссовский – слева от него. Паулюс молча кивнул и вошёл в комнату. Перед ним сидели Воронов, Рокоссовский и переводчик капитан Дятленко. Комната была пуста, и, стоя у занавески входной двери, я по приказанию Н. Н. Воронова дал возможность Роману Кармену сделать свой снимок через моё плечо.
Допрос продолжался недолго. Воронов, который вёл беседу, предложил Паулюсу отдать продолжавшей драться группе немецких войск приказ прекратить военные действия, чтобы избежать напрасного кровопролития. Паулюс выслушал, тяжело вздохнул и отказался, сославшись на то, что он, мол, военнопленный и его приказы недействительны. Воронов повторил своё предложение, подробно его обосновав. Нервное возбуждение Паулюса усилилось, левая часть его лица стала ещё чаще подёргиваться. Но когда Паулюс заговорил, Рокоссовский и Воронов услышали всё тот же ответ.
После этого Воронов спросил Паулюса, какой режим питания ему установить, чтобы не нанести вреда его здоровью. Лицо пленного выразило крайнее удивление. Он ответил, что ему ничего особенного не надо, но он просит хорошо относиться к раненым и больным немецким солдатам и офицерам.
Воронов сказал:
– Советская армия гуманно относится к пленным. Но советские медицинские работники встретились с большими трудностями, ибо немецкий медицинский персонал бросил на произвол судьбы немецкие госпитали.
Паулюс долго медлил с ответом и с трудом произнёс:
– Господин генерал, бывает на войне такое положение, когда приказы командования не исполняются…
После этого допрос был закончен. Паулюс встал, вытянулся, отсалютовал советским генералам и, повернувшись к двери, вышел. Надев свою тяжёлую шинель, он собирался уже было выйти к машине, но внезапно обратился к полковнику Якимовичу:
– Господин полковник, не мог бы я пройти пешком до моего дома?
Якимович отвечал, что на улице очень холодно и что лучше бы поехать на машине. Когда я переводил эти слова, на лице Паулюса было написано явное желание настаивать на своей просьбе.
– Ну что ж, – сказал Якимович, – если вам угодно…
Он доложил начальству. Согласие было получено. Мы вышли на улицу и молча двинулись по дороге втроём. Где-то сзади шли конвоиры. Была морозная, звёздная ночь, совершенно тихая и спокойная. Снег скрипел под сапогами. И вдруг Паулюс, повернувшись в мою сторону, сказал:
– Вы знаете, я много месяцев не видел звёздного неба».
Финал, конечно же, трогателен, но отказ главного действующего лица сцены под звёздным небом в Заварыгине от возможности спасения своих солдат от смерти делает эту сцену чудовищной…
В воспоминаниях военного переводчика командующий Донским фронтом странно пассивен. Он не задаёт пленному фельдмаршалу ни одного вопроса. Либо вопросы Рокоссовского показались Безыменскому столь малозначительными, что он не счёл нужным включить их в текст.
У нас есть возможность сравнить воспоминания о той встрече с впечатлениями самого Рокоссовского:
«В помещении, куда должны были привести Паулюса, находились мы с Вороновым и переводчик. Комната освещалась электрическим светом, мы сидели за небольшим столом и, нужно сказать, с интересом ожидали этой встречи. Наконец открылась дверь, вошедший дежурный офицер доложил нам о прибытии военнопленного фельдмаршала и тут же, посторонившись, пропустил его в комнату.
Мы увидели высокого, худощавого и довольно стройного генерала, остановившегося навытяжку перед нами. Мы пригласили его присесть к столу. На столе у нас были сигары и папиросы. Я предложил их фельдмаршалу, закурил и сам (Николай Николаевич не курил). Предложили Паулюсу выпить стакан горячего чая. Он охотно согласился.
Наша беседа не носила характера допроса. Это был разговор на текущие темы, главным образом о положении военнопленных солдат и офицеров. В самом начале фельдмаршал высказал надежду, что мы не заставим его отвечать на вопросы, которые вели бы к нарушению им присяги. Мы обещали таких вопросов не касаться. К концу беседы предложили Паулюсу дать распоряжение подчинённым ему войскам, находившимся в северной группе, о прекращении бесцельного сопротивления. Он уклонился от этого, сославшись на то, что он, как военнопленный, не имеет права давать такое распоряжение. На этом закончилась наша первая встреча. Фельдмаршала увели в отведённое для него помещение, где были созданы приличные условия.
Северная группа не сложила оружия. Готовим по ней новый удар. Сразу после разговора с Паулюсом я отправился на командный пункт командарма Батова, взяв с собой Казакова и Орла. К рассвету мы были вместе с Батовым на его наблюдательном пункте, который располагался на железнодорожной насыпи. Отсюда прекрасно просматривалась впередилежащая местность.
Из докладов командующих армиями Чуйкова и Жадова явствовало, что их войска к действиям готовы и что противник не намерен сложить оружие. Что ж, придётся заставить его силой. А пока над полем боя воцарилась полная тишина. Не слышно было даже одиночных выстрелов».
А дальше Рокоссовский, обычно сдержанный, рассказывая о 1 февраля, последнем ударе по северной группировке генерала Штрекера, дал волю чувствам:
«Наступал рассвет, и с нашего наблюдательного пункта стали уже просматриваться ближайшие, расположенные позади нас артиллерийские позиции. Особенно рельефно выделялись длинные ряды реактивных миномётов – “катюш”. Мне, старому коннику, они напомнили построенные для атаки развёрнутым фронтом кавалерийские эскадроны. Об этом я сказал Батову и другим товарищам. Они согласились: действительно, похоже».
Как и в годы командирской юности, перед атакой он снова чувствовал себя в конном строю, в седле, как будто вот-вот должна прозвучать команда: «Шашки вон! Пики – к бою! В атаку – марш-марш!»
Удар по северной группировке был ещё мощнее и сокрушительнее. Сюда подтянули артиллерию, высвободившуюся после ликвидации южной части «котла». Самолёты 16-й воздушной армии тоже сконцентрировали свои удары по целям северной группировки. «Всё делалось так, – вспоминал маршал, – чтобы в предстоящем бою наши войска понесли как можно меньшие потери».
Сразу после массированного авианалёта и артподготовки в дыму и чёрном от копоти снегу изготовившиеся к атаке войска увидели копошащиеся фигурки с белыми флагами.
Однако на отдельных участках сопротивление продолжалось ещё около суток. И только на следующий день сдача в плен остатков группы Штрекера приняла массовый характер.
Со сталинградской группировкой 6-й армии было покончено.
Победители начали делить трофеи.
История свидетельствует, что для многих из вчерашних героев, прошедших огонь и воду, а также сталинградские морозы и железные метели, непреодолимыми оказались медные трубы…
«Из сообщения 2-го отдела 3-го УНКВД СССР в УОО НКВД СССР
об отрицательных явлениях в частях Донского фронта
5 марта 1943 г.
В штабы армий и штаб фронта приходят донесения, одно из которых всегда исключает другое.
Зам. нач. отдела кадров Донфронта подполковник Николаенко говорит: “Мне приходится разбирать наградные материалы. Командиры дивизий вносят невероятную путаницу в эти дела. В частности, взятие хутора Вертячий приписывают себе несколько дивизий, в том числе 252-я, которая проходила стороной. Чудовищно разрослись споры генералов, мешающие созданию ясной картины военных действий и, в конечном итоге, мешающие ведению войны”.
В ряде случаев на Донфронте имело место зазнайство. Источник провёл несколько дней в штабе 62 армии, исключительно стойко дравшейся в Сталинграде. Однако у руководителей армии были настроения зазнайства. Генерал-лейтенант Гуров, член ВС, во всех разговорах подчёркивал, что только армии, бывшие в Сталинграде (62 и 64), могут считать себя защитниками Сталинграда. Эти настроения проявились на митинге в Сталинграде 4 февраля, где о Рокоссовском просто не упомянули.
Члены Военного совета 62 армии занимались восхвалением друг друга и нашли даже своего певца-писателя Николая Вирта, выступившего в “Правде” со статьями, которые в Москве писатели в шутку называют “Ум и мудрость Чуйкова”.
Начальник ПУ Донфронта генерал Галаджев говорил источнику:
“Я имею ряд сигналов, что ВС 62 армии презрительно относится к нам, штабу Донфронта. У генерала Гурова, видимо, закружилась голова от успехов, и это к добру не приведёт. Дело не в штабе фронта, не в отношении к отдельным лицам, а в отношении Гурова к самому себе”.
В этом свете некрасиво выглядит поведение ВС 62 по отношению к Герою Советского Союза генералу Родимцеву, командиру 13 гвардейской дивизии.
В своё время (осень 1942 г.) цензура разрешала писать о Родимцеве, т. к. он широко известен за границей. Материалы о Сталинграде шли, главным образом, из дивизии Родимцева, сыгравшей большую роль в спасении Сталинграда. Генерал-лейтенанты Чуйков и Гуров обиделись на это, Гуров прямо говорил источнику – “всю славу Сталинграда отдали Родимцеву”. Вокруг Родимцева создали нездоровую атмосферу, пошли даже разговоры явно недостойные – “Родимцев – генерал для газет, он ничего не сделал” и т. д.
ВС 62 представил Родимцева к ордену Суворова, а потом прислал в штаб ДФ телеграмму с отменой представления. Родимцев – почти единственный командир соединения, не награждённый за Сталинград.