21 января
Вчера вечером я не смог продолжить свои записи. К тому времени стемнело, а в последние недели я могу собраться с мыслями и изложить их на бумаге лишь при свете дня. Когда на улице становится тихо, меня начинает отвлекать каждый, пусть даже едва различимый шорох в моей комнате. Просто невероятно, какие зловещие звуки прячутся в каждом ее углу, только и дожидаясь того, чтобы испугать меня.
Мой письменный стол стоит у окна. Пока солнце на небе и я вижу людей, идущих по улице, я спокоен, однако ночи мои ужасны. Раньше для успокоения мне было достаточно того, что я оставлял зажженным свет в своей комнате и что перед моей кроватью ночью спала моя маленькая чуткая собачка; но теперь я начинаю чувствовать безотчетный страх, как только закрываю глаза. Жуткие картины, перекошенные гримасы людей и морды животных всплывают перед моими глазами, пока я их снова не открою. Сон бежит от меня, и только крайнее утомление дает мне наконец возможность заснуть. Если бы я не стеснялся перед Францем, то я распорядился бы, чтобы он спал в соседней комнате и оставлял открытой дверь в эту комнату.
Когда я позавчера вечером вернулся домой, там царила тишина и ночь. Я стал искать в карманах спички, чтобы зажечь свет, но не мог найти маленькую жестяную коробочку, в которой я их обычно хранил и с которой я никогда не расставался. Какое-то время я стоял в нерешительности у двери. Что я должен был делать? Пойти в клуб и попросить там спичек? Нет! Мне самому было стыдно своей трусости. Я привык превозмогать ее. «Я не хочу ей поддаваться,» — сказал я себе и на ощупь пошел вперед, чтобы найти лестницу. Тут совсем рядом с собой я услышал шепот и хихиканье. Вытянув руки, я быстро сделал шаг в направлении, откуда исходил шум. Но нащупал лишь холодную отсыревшую стену подъезда. Прикосновение к холодному мокрому предмету обычно вызывает отвращение, но на этот раз оно меня успокоило: по крайней мере между мной и стеной не находилось ничего постороннего.
Потом я взялся за перила и стал быстро подниматься по ступеням на третий этаж, где находилась моя квартира. При этом я прошел мимо большого окна с цветными стеклами, через которое днем на лестницу падал тусклый свет со двора. Сейчас оно не должно было просвечивать, поскольку ночь была темной, а фонарь на дворе не горел. Тем не менее на стеклах играли слабые зеленоватые и красноватые блики, и в этом освещении я увидел стоящую на лестнице все ту же удивительную незнакомку, которую я встретил в подъезде госпожи фон N. Она поманила меня рукой:
— Иди ко мне! Дай мне свое сердце!
Моя правая рука вцепилась в перила, левую я вытянул перед собой, как бы защищаясь от нее. Тут мне почудилось, будто на меня опустилась, бесшумно взмахивая крыльями, большая невидимая птица; ледяной воздух, насыщенный сильным ароматом мирры и кедра, окутал меня, и я почувствовал, что мою руку схватили и поднесли к мягким холодным губам, которые приникли к ней в долгом страстном поцелуе.
Должно быть, я закрыл глаза, потому что не помню, видел ли еще что-то, и пришел в себя лишь тогда, когда уже стоял в своей комнате и звонил в колокольчик, призывая своего лакея. Он явился с заспанным лицом, вероятно, очень раздосадованный тем, что я нарушил его покой. Вообще, я не выношу самодовольства нынешних лакеев. Эти люди хотят, чтобы с ними хорошо обращались, хорошо кормили, хорошо платили и чтобы они при этом ничего не делали. К чему мне тогда лакей, если я не могу воспользоваться его услугами, когда у меня возникает в этом необходимость?
И моя собака приветствовала меня тоже довольно безучастно. Раньше, когда я приходил домой, она принималась высоко прыгать передо мной, визжать и лаять от радости и прямо-таки тащить меня к столу, на котором лежал предназначенный для нее бисквит. Теперь она ходит с голодными глазами вокруг меня до тех пор, пока я не дам ей этот бисквит, жадно проглатывает его и забивается в угол, не обращая на меня больше никакого внимания. Однажды я где-то прочитал, что лучшее в человеке — от собаки. Однако, видно, и собака не многого стоит.
— Что вы так смотрите на меня? — спросил я Франца.
Этот олух стоял и таращился на меня широко раскрытыми глазами, будто я диковинный зверь и он видит меня в первый раз.
— Господин доктор выглядят таким бледным, — пролепетал он с лицемерным участием, чтобы оправдать свою бесцеремонность. — С господином доктором что-нибудь случилось?
— Что со мной могло случиться? — раздраженно ответил я.
— Принесите мне чаю.
Он удалился. Как только я остался один, я тут же подошел к зеркалу. При этом мой взгляд упал на каминные часы. Половина двенадцатого! Полчаса я потратил на то, чтобы добраться от парадной двери до моей квартиры! Чего только не могло произойти со мной за это время! Я содрогнулся. И тут я увидел в зеркале свое отражение. Это был я?! Мой вид привел меня в ужас. Широко раскрытыми глазами на меня смотрело бледное как смерть лицо с посиневшими губами и растрепанными влажными волосами, которые темными прядями прилипли ко лбу. Я опустился в кресло и сидел в нем неподвижно, погруженный в тупое оцепенение, пока в комнате снова не появился Франц с чаем.
— Господин доктор изволят приказать еще что-нибудь?
Я велел ему принести мои спальные принадлежности, разделся, надел шлафрок, взял в руки книгу и устроился поудобнее перед догорающим камином в теплой комнате, как человек, который собирается приятным образом завершить свой трудовой день.
— Господин доктор поранились? — спросил Франц, указывая на мою перевязанную руку.
— Я порезался, — с досадой ответил я. — Пустяки.
Назойливость любопытных людей раздражает меня. Рука уже несколько минут сильно болела. Я чувствовал, как, словно горячая лава, приливала кровь, отчего пораненные места саднили и горели, затем отступала на секунду, чтобы после этого прилить снова, причиняя все большую боль. И вдруг мне стало ясно, что только острый язык дракона мог так болезненно поранить меня. Это было подобно откровению! Рука сильно опухла, и я почти не мог ею владеть.
Франц удалился. Собака побежала за ним вслед, но я гневно окликнул ее, и она с поджатым хвостом забилась в дальний угол комнаты, где свернулась в клубок и, казалось, заснула. Но в действительности она не спала. Ее уши беспокойно двигались туда-сюда, и время от времени она открывала глаза и испуганно смотрела на меня. Глупое животное! А я так хорошо всегда с ней обращался. Я подозвал собаку. Она лениво поднялась и медленно приблизилась ко мне.
— Ну, иди сюда! — резко приказал я. Собака остановилась в двух шагах от меня. Я схватил ее и притянул к себе. Она жалобно заскулила и хотела лизнуть мою руку, но вдруг испуганно отскочила назад и с недоумением посмотрела на меня. Я снова протянул к ней руку. Это была левая, пораненная рука. Собака учащенно задышала, не приближая носа к руке. Я еще раз подозвал ее. Собака не двинулась с места и посмотрела на меня еще более жалобно. Тут мной овладел гнев. Я поднялся и со злостью дал ей пинка, от которого она полетела в угол, где, сжавшись в комок, принялась громко выть. Я был готов ее задушить, и мне стоило большого труда оставаться спокойным, потому что меня уже начало трясти. Я опять опустился в кресло перед камином. Вой несчастного животного перешел мало-помалу во все более затихающий скулеж и повизгивание; однако затем эти звуки стали изменяться и постепенно превратились в какие-то шорохи и шепот. Ледяной холод сковал мое сердце, и неожиданно радом со своим ухом я услышал знакомые слова:
— Отдай мне свое сердце!
Я со страхом поднял голову. Она снова стояла передо мной, неописуемо прекрасное и страшное видение. Ее золотистые глаза, полные страстного ожидания, были устремлены на меня. Узкие, влажные ярко-красные губы были слегка приоткрыты, как для поцелуя.
— Отдай мне свое сердце! — повторила она медленно, проникновенно, умоляюще. — О, отдай мне свое сердце! Отдай мне его, пожалуйста!
— Кто ты? — спросил я тихо и серьезно.
— Отдай мне свое сердце! Скажи, что ты мне его отдашь! Только одно слово! Отдай мне его!
— Кто ты? — повторил я настойчивее, нетерпеливее. Весь мой страх пропал.
— Я люблю тебя! Отдай мне свое сердце!
— Я хочу знать, кто ты! Ты меня слышишь? Ты меня понимаешь?
— Я твоя невеста! — выдохнула она едва слышно, печально. — Твоя невеста, которая теперь так одинока. О, отдай мне свое сердце!
На это я мог только рассмеяться.
— У моей невесты глаза не такие, как у тебя! — воскликнул я.
Она кивнула медленно, понимающе.
— А разве ты не видишь, что они взяли у меня мои глаза и заменили их чужими? Разве ты не видишь, что та, у которой теперь мои глаза, — чужая, и она не любит тебя! Она обманывает тебя. Я люблю тебя! О, отдай мне свое сердце!
Это меня озадачило. Мне уже и самому стало ясно, что Антония или та, которая выдает себя за нее, уже не относится ко мне так, как прежде. Теперь я начал понимать это более отчетливо.
— Значит, особа, которая причинила мне сегодня вечером такую боль, вовсе не Антония фон N? — спросил я.
Она ничего не ответила.
— Она — это ты? — продолжил я, спокойно поднимаясь и гладя на нее.
Она медленным плавным движением руки показала на окно. Что это должно было означать?
— Так ты — настоящая Антония? — спросил я тише, нежнее. Я жаждал услышать сейчас утвердительный ответ. Вся моя душа стремилась к прекрасному существу.
— Я твоя! Твоя невеста! — прошептала она. — Отдай мне свое сердце!
— Я отдаю его тебе! — воскликнул я громко.
Я почувствовал объятия холодных нежных белых рук, и мягкие горячие губы запечатали мои уста и отняли у меня дыхание. Я лишился чувств.
Когда я снова пришел в себя, вокруг было темно. Я находился все в той же комнате. Через окно проникал тусклый свет серого, тяжелого зимнего неба. Снег падал крупными хлопьями. Я поднялся, чувствуя себя невыразимо уставшим, и пробрался, ни о чем не думая, в свою спальню, где бросился на кровать и погрузился в похожий на смерть сон.