Я с ужасом понимал, что нервное расстройство Андерса продвинулось настолько, что уже можно было говорить о психическом заболевании. Нужно было, не откладывая, принимать срочные меры. На следующий день я вместе со своим другом доктором Энгельхорном как раз ломал голову над тем, чем можно было помочь бедной женщине, когда госпожа Бланка явилась ко мне сама. Она выглядела очень измученной, бледной, с запавшими глазами и сильно похудевшей, отчего казалась выше ростом.
„Я все знаю, сударыня“ — сказал я.
Тут она начала плакать.
„Ах, что вы можете знать. Вы даже не можете себе представить, как я страдаю. Моя жизнь превратилась в ад. В моем случае это не просто фраза, а горькая правда. Я больше этого не выдержу; мой муж совершенно изменился, я ясно вижу, что у него отвращение ко мне. Он непрерывно следит за мной, я постоянно чувствую на себе его страшные взгляды, и создается впечатление, будто он ждет от меня чего-то плохого. Иногда он внезапно и со свирепым выражением лица оборачивается, словно думает, что я крадусь за ним. При этом он почти ничего не говорит, и если я с ним заговариваю, то отвечает так, будто каждое слово — западня. А когда я пытаюсь узнать причину его странного поведения, он так жутко смеется… И вот вчера вечером — его не было всю вторую половину дня, и пришел он домой немного подвыпивший, — когда я уже собиралась раздеваться, он неожиданно встал позади меня. Перед этим он был в своей комнате, и через стеклянную дверь я видела, что он листал и читал какую-то тетрадь. Но тут он вдруг оказался позади меня. Он подошел совсем беззвучно и, когда я обернулась, схватил меня за шею и сказал: „Красивая шея и уже раз перерезана“. Здесь я испугалась и спросила, что он имеет в виду. Но он лишь засмеялся снова так страшно и показал на старую картину, которая висит в нашей спальне: „Спроси у нее или лучше спроси у себя самой!“ Я всю ночь не могла заснуть и все думала об этих странных словах. А утром встала и пошла в его комнату, чтобы взять тетрадь, которая, как мне казалось, каким-то образом была связана с изменением в его поведении. Она еще лежала на письменном столе и была почти полностью исписана моим мужем. Я вспомнила, что он делал записи в эту тетрадь последние недели, причем в странной спешке, часто как бы испуганный и такой раздраженный, что каждый шорох, раздававшийся рядом с ним, выводил его из себя; я бы дорого дала за то, чтобы узнать, какая это работа его настолько захватывала и волновала. Но когда я собралась читать, то охвативший меня страх не дал открыть эту тетрадь, потому что я… ну потому что я боялась узнать что-то ужасное. Поэтому я принесла ее вам и прошу вас прочитать записи моего мужа, а потом сказать мне, что нужно делать дальше. Сообщите мне из того, что там написано, столько, сколько вы сочтете необходимым“.
С этими словами она передала мне эту тетрадь, которую я сейчас вручаю вам, господин следователь. Вы найдете здесь в высшей степени поразительные записи, и я, полагаясь на вашу проницательность, надеюсь, что вы сможете разобраться в этой истории, которая мне после прочтения тетради кажется еще более запутанной.[9]
Мы с доктором Энгельхорном попытались развеять тревогу госпожи Бланки, и, хотя мы были убеждены, что опасность очень близка, мы изобразили дело так, будто ей нечего бояться. После того как мы обещали ей прочитать записи ее мужа и сообщить ей об этом на следующее утро, она в какой-то степени успокоенная ушла домой. И это было непростительной ошибкой.
Отсутствие у ее друзей чувства ответственности, должной решимости энергично действовать стоило бедной женщине жизни. Вот так оно и бывает с нами, людьми, — мы ясно видим опасность, но оказываемся не в состоянии вовремя ее отвести.
Коща мы, доктор Энгельхорн и я, прочитали тетрадь, мы посмотрели друг на друга.
„Он сумасшедший,“ — сказал я.
Но доктор Энгельхорн весьма своеобразный человек. Хотя он и является представителем точной науки, он тем не менее сохранил в себе какое-то суеверное отношение ко всякого рода „ночным состояниям“ человеческой души. Он имеет обыкновение цитировать при каждой возможности: „Есть много, друг Горацио, чего неведомо и нашим мудрецам“, и когда медицинская наука оказывается перед какой-либо загадкой, то нет человека, который бы радовался этому больше, чем доктор Энгельхорн.
Поэтому я не удивился, когда он с сомнением посмотрел на меня.
„Сумасшедший? Не знаю, могу ли я стобой согласиться. На меня он такого впечатления не произвел. Существуют состояния, которые предельно похожи на безумие, но тем не менее не являются им. Чтобы тебе это объяснить, мне пришлось бы…“
„Но если это не безумие, тогда что это?“ — прервал я его.
Доктор Энгельхорн только пожал плечами: „Этого я не знаю“.
Эта беседа, господин следователь, состоялась поздно вечером. А утром я узнал, что госпожа Бланка убита. Что предшествовало этому страшному злодеянию, мы сможем узнать только от самого Ганса Андерса. Мы лишь можем предполагать, что, решившись на убийство, он хотел освободиться от преследовавшего его призрака, и это вполне согласуется с уничтожением картины. Дело суда решить, не должен ли последнее слово в этой странной истории сказать все же психиатр».
Таковы были показания архивариуса доктора Хольцбока.
Загадочное дело Ганса Андерса два дня спустя получило в результате смерти архитектора своего рода завершение. Его нашли в камере следственной тюрьмы в сидячем положении, спиной он опирался на стену, левая рука была прижата к сердцу, правая — висела перекрученная таким странным образом, что тюремный врач, осматривая ее, недоуменно качал головой. Он установил, что рука имела многочисленные переломы и вывихи, будто она была раздавлена страшной силой. Однако в качестве истинной причины смерти тюремный врач признал паралич сердца, наступивший в результате внезапного испуга.
Чарльз ЛлойдСтихи и букет роз
«Зачем я приехала, зачем я приехала? Зачем я приехала?» Ритмичный стук колес эхом отдавался в мозгу Салли Расселл. Никогда не отличавшийся особой чистотой поезд с грохотом проносился мимо станций, расположенных между городом Натомбр и деревушкой под названием Сивенн.
Она не могла понять, что побудило мадам де Сивенн пригласить ее к себе в замок. Почему она не испытывала к Салли ненависти? Салли вздохнула и попыталась выбросить этот вопрос из головы. Маргарет де Сивенн была испанкой, и, возможно, у нее были более свободные взгляды на жизнь. Салли не могла представить себе англичанку, которая пригласила бы любовницу своего покойного мужа погостить у нее.
Она встала и принялась собирать вещи — на следующей станции ей нужно было выходить. Мужчина в кассе в Натомбре сказал, что после пересадки в Треве ей следует выйти на третьей по счету остановке.
Выйдя из поезда и неловко вскарабкавшись на небольшой деревенский перрон, Салли вздрогнула. На этой станции выходили считанные пассажиры, и здесь не было носильщика, что, впрочем, было вполне естественно для такой уединенной деревушки. Обязанности контролера и начальника станции исполнял здесь неприветливого вида старичок; нельзя сказать, что его работа была обременительной! Из вагона третьего класса выбиралась пожилая крестьянка, очертания которой расплывались из-за темноты, и, прежде всего, из-за множества узлов и корзин, которые она держала. Внизу, в узкой долине бушевал холодный, пронизывающий ветер.
Салли задрожали и поплотнее запахнула пальто. Она посмотрела на дорогу мимо группы деревянных строений. Ни малейшего признака машины, присланной за ней. Это в самом деле было очень невнимательно со стороны мадам де Сивенн. Со вздохом она возвратилась в купе и начала вытаскивать из вагона свои чемоданы и клюшки для гольфа. Маленький паровоз издал предупредительный гудок. Девушку охватила паника, и вскоре она уже стояла на перроне, посреди сваленного в кучу мелкого багажа. В тот же момент сгущавшуюся тьму прорезали призывные лучи света от фар автомобиля.
Салли вздохнула с облегчением. Неудобства путешествия в мелких пригородных поездах, бесконечные и бесцельные прогулки по унылым станциям, грязь и сажа — все было забыто в предвкушении обеда и горячей ванны (особенно горячей ванны) в замке.
Из машины вышла ее владелица и направилась к Салли. За ней шел контролер, который был выведен из состояния летаргии несколькими хорошо подобранными фразами. Он был очень почтителен. «Госпожа из замка — тысячи извинений. Не позволит ли ему мадемуазель поднести ее багаж?» Мадемуазель несомненно позволила бы!
Маргарет де Сивенн пожала гостье руку. Она была поразительно красива в своем хорошо сшитом твидовом костюме. Строгая прическа придавала лицу еще большую красоту: у нее был маленький рот и печальные глаза. Она обладала той мужественной, суровой красотой, которая пугает большинство мужчин. Все это мгновенно промелькнуло в голове у Салли, когда она убеждала мадам де Сивенн, что ей совсем не пришлось ждать и что поезд ушел лишь минуту назад.
Вместе они отошли от станции и понаблюдали за тем, как контролер размещал багаж Салли на вместительном заднем сидении «бентли». Салли еще больше запахнула пальто и подняла меховой воротник, чтобы защищаться от ветра. Она дрожала.
— И как далеко отсюда замок?
— Пять миль. Бедняжка, должно быть, вы замерзли.
Маргарет нажала на стартер и вскоре они уже ехали через долину, холодная красота которой смягчалась сумерками, в направлении замка Монтнегр, осколка былой славы средневековой Франции.
У Салли вырвался вздох восхищения, когда она впервые увидела замок. Он располагался на холме и, выделяясь на фоне затянутого тучами неба своими резкими неприступными очертаниями, возвышался над долиной, через которую, извиваясь, бежала дорога.
Машина притормозила у больших железных ворот. Маргарет нажала на сирену. Этот резкий металлический звук прозвучал стра