РОКОВАЯ НЕДЕЛЯ
Угольщик подвел.
Папа очень сердился, что мама все откладывает до последней минуты. Мама сказала, что если папа не знает, пусть не говорит, уголь еще в четверг был заказан. Папа сказал, что в городе, слава богу, угольщик не один. Мама сказала, что она об этом знает лучше папы, только как раз этот не обвешивает. Папа сказал, что ему грошовая экономия мамы костью в горле встала. Мама очень обиделась. Пускай папа сам ведет хозяйство; папа жестокий человек; мама тоже многое могла бы сказать. А папа сказал: «Завела. Старая песенка» — и вышел.
Все это происходило в воскресенье, а в понедельник утром в квартире стоял собачий холод.
Стасика уже два раза будили, раз — мама, а во второй раз — Людвика. Стасик делает вид, что спит. Под одеялом тепло, а в комнате холодно и темно, на улице холодно и грязно, а в школе…
— Мать велела спросить, ты встаешь? Вставай, а то уже поздно… Опоздаешь в школу.
Людвик тянет одеяло.
— Сейчас…
— Сейчас — это сейчас. Вставай же!
— Уйди!
Ах, как он ненавидит эту противную кухарищу, которая во все суется.
— Ладно, я вот скажу матери! Лежи, давай, лежи.
Стасик ненавидит Людвику. Ненавидит за то, что должен вставать, что сегодня понедельник, а на неделе нет праздника; за то, что учитель сегодня отдаст диктант, где Стасик сделал две грубые ошибки, о которых он знает; и наконец, за то, что сегодня первая география и его наверно вызовут, потому что остались только шестеро, кто отвечал по одному разу.
— Ну что, встает? — доносится из столовой мамин голос.
Стасик садится в кровати и начинает под одеялом лениво
одеваться.
— Ага, — говорит Людвика с торжествующей улыбкой.
— Если Людвика не уйдет, я не стану одеваться.
— Ой-ой-ой, какой скромненький, если бы кто знал!
«Чтоб ты сдохла», — думает Стасик в сердцах.
Серое, тусклое, стылое утро понедельника.
Серое, тусклое, постылое, как жизнь этой стократ миллионной толпы, которую она влачит в поисках пищи и одежды, по кругу, от воскресенья до воскресенья, по кругу, лениво и бессмысленно, по кругу, без ясной улыбки, без яркого стремления, без свободного вздоха впалой грудью, без этого лесного «ау» в зеленой пуще, подхватываемого громким эхом.
Воскресенье принесло скуку и разочарование, за утром понедельника последуют шесть долгих мутных дней, прежде чем наступит новое воскресенье с его скукой и апатией. Эх, господа, господа — миллионы школьной детворы вы впрягли, заставили тянуть лямку, вот и тянут ее бедные ребятки всё по кругу, по кругу, от воскресенья до воскресенья, и тупеют после многих лет мук и молчаливого, бессильного протеста!
Идет Стасик с ранцем на спине и с камнем забот на душе, стараясь делать большие шаги, чтобы каждый равнялся плитке тротуара, а по дороге ударяет рукой по жестяным вывескам лавчонок.
— Здравствуй.
Равнодушно подают друг другу руки.
— Знаешь, я вчера был в цирке.
Висьницкий всегда должен чем-то похвастаться.
— Велика важность! Наверно, на утреннике.
И Стасик сворачивает, чтобы влезть в лужу.
Задетый, Висьницкий умолкает.
— А вот именно вечером. Да это все равно.
— Все бы ты знал, да не все бы врал. В полдень дают для детей.
— Вовсе нет, только можно взять с собой одного ребенка бесплатно, а все остальное такое же.
— Но львов на дневном не показывают.
— А вот и показывали.
— И входил в клетку?
— И входил.
— Кем клянешься?
— Клянусь отцом, — и смотрит Стасику прямо в глаза.
— Ну и попался, ты был на утреннике.
— Вовсе я не попался.
— А откуда ты знаешь, что входил в клетку?
— Знаю и знаю.
Идут рядом, сердитые, молча.
— Здравствуйте.
Червиньского Стасик тоже не любит, зубрилка и глупый.
— Знаете, я в этом диктанте не сделал ни одной ошибки.
— А как написал «последнее»? — спрашивает Висьницкий.
— Фу, тоже мне!
Это как раз одна из двух грубых ошибок Стасика.
Стасик отделяется от них, идет по краю канавы, по самому краешку, руки в стороны, удерживая равновесие. Поглядывает искоса на одноклассников и думает неприязненно:
«Щенки».
— Садись. Довольно.
Теперь очередь Стасика.
Стасик быстро прячет часы. До звонка три минуты.
Еще остались только двое, кто отвечал по одному разу, а из семи, опрошенных сегодня, у четырех двойки.
Последним отвечал на «М»; на «Н» нет никого, на «О» один, а затем «П». Стась быстро представил себе весь ужас своего положения. «Скорей, звонок, скорей, — кричит он мысленно в страшном, знакомом только детям и душевнобольным ужасе. — Боже, спаси и помилуй!»
Учитель поставил отметку, сначала в блокноте, потом в журнале; пробегая взглядом список, перевертывает страницу — Стасик там на самом верху.
— Прехнер.
Стасик перевел дыхание. «Боже милосердный, благодарю тебя!» Сердце его, колотившееся неспокойно после испытанного потрясения, преклонило колени в покорной молитве.
Значит, он будет отвечать в субботу: выучит на пятерку — всю большую перемену будет повторять!
А Прехнер медленно одергивает блузу, очень медленно закрывает книжку, откашливается.
— К доске, — торопит учитель.
Прехнер медленно вылезает из парты. И звонок.
В самом начале один тихий, приглушенный звук; это сторож берет колокольчик в руки, а потом целая волна громких, сочных спасительных ударов.
Учитель махнул рукой, отложил ручку, закрыл журнал и вышел.
Класс оглашает десяток голосов. Стасик присоединяется к группе, где Прехнер рассказывает, что он книги в руках не держал и не ответил бы ни слова. Видно, что не хвалится, а на самом деле не знал. И ничего удивительного: он уже три раза отвечал. Учитель хотел его поймать, это ясно.
Первая перемена короткая.
На уроке закона Божьего сосед дает Стасику обещанную книжку. Стасик смотрит оглавление, держа книжку в парте, потом вначале как бы нехотя, а затем уже внимательнее пробегает содержание первой главы; наконец кладет книгу на парту, прикрывая наполовину законом Божьим, — интересно.
— Что ты читаешь? — спрашивает его ученик с задней парты.
Стасик тревожно взглядывает на ксендза.
— Не твое дело; не суй свой нос.
Урок проходит быстро.
В душу Стасика закрадывается беспокойство. Уже послы донесли, что Спаржа принес тетрадки, уже дежурный зовет, чтобы садились по местам, уже педель два раза стучал ключом в застекленную дверь, чтобы вели себя тише. Стучать ключом по стеклу он научился у инспектора: обезьянничает.
Урок начинается.
— Кого нет в классе?
Спаржа переписывает оценки из блокнота в журнал. Ученики на первой парте привстают, чтобы по движению ручки отгадать,
кто сколько получил, — показывают на пальцах.
— Дежурный!
Выскакивают оба: один еврей, другой католик; Спаржа еврею тетрадей не дает: как-никак это работа ответственная.
— Ой, это моя тетрадка, дай!
— Подождешь, по очереди!
— Пшемыский.
— Давай!
Стасик не отваживается взглянуть. Листает страницу за страницей: два, три, три, два, три, два, три, три — а теперь?
На щеках у него выступил румянец. Сердце колотится, как на географии. На первой странице две маленькие ошибки, подчеркнутые один раз, третья — подчеркнута волнистой линией — и одна из тех двух грубых ошибок. Нечего и смотреть: двойка.
— Сколько?
— Отстань!
Стасик прикрывает глаза, переворачивает страницу и закрывает ее промокашкой. Промокашку понемножку отодвигает. Нет красных чернил, нет, нет; может, хотя бы с двумя минусами? И вот эта фатальная фраза. Но во сне это или наяву? Нет! Стасик готов от радости закричать: ошибка есть — тут она, бестия, а Спаржа ее не заметил. Смелым движением Стасик открывает отметку: тройка с минусом. Если бы Спаржа заметил, была бы двойка. И Стасик испытывает очень сложное чувство: благодарен Спарже, что тот не заметил ошибку и зол на него, что за одну грубую ошибку и две маленькие поставил только тройку с минусом: ведь мог поставить и чистенькую.
— Видишь? — показывает соседу.
Сосед доброжелательно улыбается.
— А у тебя сколько?
— Три с плюсом.
Они стали сравнивать ошибки.
— Тише, — делает замечание учитель.
И начинается исправление ошибок, десятки правил, повторяемых десятки, мало — сотни раз. Стасик смотрит на тройку с минусом и ни о чем не думает: его нервная система целиком исчерпана. Сидит бессмысленно и даже не радуется.
— Пшемыский!
Стасик встает.
— Почему? — спрашивает учитель.
Стасик умоляюще смотрит на товарищей.
— Превосходная степень{1}, — жужжат со всех сторон.
— Превосходная степень, — повторяет Стасик.
— Что: «превосходная степень»? — спрашивает учитель, беря ручку.
— Ять, — подсказывают слишком громко.
— Ять, — повторяет Стасик.
— Надо быть внимательнее, — говорит учитель.
Ученик с первой парты выставляет за спиной два пальца. Стасик и сам видит: стоя, ему видно, как учитель отыскивает его клеточку в журнале и, помедлив, выводит явную двойку.
Гром среди ясного неба…
Юзик ожидает Стасика с нетерпением — сам ему открыл дверь — и, не дав снять ранец, крикнул:
— Иди, что я тебе покажу!
— Подожди, я только сниму калоши.
— Ну, скорее! Знаешь: в этой новой лавке к каждой тетрадке дают в придачу один большущий брелок или шесть маленьких — на выбор. А к общей тетради — цепочку.
— Какую цепочку?
— Настоящую.
— Врешь.
Юзик страшно доволен, что ему удалось заинтересовать старшего брата своим великим открытием.
— Вот, видишь, наклейка на обложку, промокательная бумага, шесть брелочков и перо.
— Этому перу грош цена.
— Ну и что? А брелочки красивые?
— Так себе.