л его собственный холодильник, но он еще не избавился от привычки говорить так, будто, как намекнула Мери, двоюродный дедушка может вернуться.
Должно быть, думал тогда Руфус, для него было странно знать, что все эти вещи принадлежат ему, и при этом не понимать, что это за вещи и каково их место. Этими вещами владели предыдущие поколения, те самые старики, которых Эдам, пока Руфус не высмеял его, по небрежности называл взрослыми. Простыни, одеяла, ножи, вилки, кастрюли, сковородки и другие сложные приспособления, необходимые для жизни, — все это, если бы кто-нибудь задался такой целью, пришлось бы собирать долгое время. За Эдама это собрали другие, и теперь он имел все. Они нашли простыни в большом стенном шкафу, льняные, с вышитой монограммой ЛВС. Те были чуть влажными, поэтому Мери развесила их на террасе, чтобы высушить. Там же, на террасе, они поели и выпили одну из купленных бутылок вина.
Молодые люди привезли с собой в Уайвис-холл дикое количество выпивки, причем не только вина. Но в тот первый день смогли осилить только две бутылки розового анжуйского. Потом они ходили по дому, прикидывая, что можно продать, и просто оценивая наследство, полученное Эдамом. Руфуса потрясло количество барахла в доме, всяких пустяков и безделушек и прочего хлама, вроде ваз, канделябров, пепельниц, стекла и бронзы, собранных Хилбертом Верн-Смитом и его женой за долгие годы. Мери же всем этим восторгалась и говорила, что они поступают неправильно, что это осквернение. Но Эдам вполне обоснованно возражал, что теперь все это — его, разве она не понимает? И он может поступить со всем этим так же, как со шлепанцами и сдачей с пяти фунтов, оставшейся у него в кармане после покупки розового. На это Мери сказала, что у нее такое чувство, будто Хилберт здесь и смотрит, как они роются в сундуках, ящиках и шкафах; она ощущает его присутствие у себя за спиной, как будто он заглядывает через плечо.
Стемнело, наступила ночь. В Уайвис-холле, в лесах, у реки, вдоль дороги на милю и в ближайших окрестностях воцарилась тишина. Небо было чистым, темно-синим, как драгоценный камень, в глади озера отражались звезды. В дом налетела мошкара, потому что они оставили двери и окна открытыми, когда включили свет. Мери завизжала, когда мимо нее пронеслась летучая мышь. Мыши, сказала она, запутываются в волосах; так случилось с одной ее родственницей, и мышь укусила ее в голову. Визг Мери прозвучал оглушительно громко в ночной тишине. Он разнесся по поместью и вернулся обратно, эхом отдавшись от лесов, стен и воды. Руфус, истинный горожанин, редко бывавший в деревне, приготовился к тому, что к ним сбегутся встревоженные соседи или пронзительно и жалобно зазвонит отключенный телефон. Естественно, ничего не случилось. Можно было орать во всю глотку, летучие мыши могли искусать Мери до смерти — никто не пришел бы.
В том-то и была проблема, это-то и дало толчок событиям. Если бы Уайвис-холл не был так изолирован, так безмолвен…
Со времен «Юхалазавра» Руфус прошел долгий путь, и машина, на которой он дважды в неделю по утрам ездил в больницу, была «Мерседесом», причем довольно новым, купленным год назад. В сервисе, где он заправлялся, ему предложили бокал хереса, потому что он покупал более тридцати литров. Он отказался. У него на заднем сиденье уже позвякивало два таких же. Однако сам вид бокала снова вернул его в прошлое — то самое прошлое, от которого, как ему казалось, он освободился, но которое врывалось в настоящее отдельными фрагментами и длинными сценами, вызванное самыми разными ассоциациями. Он же сидел в запертом кабинете и разговаривал, врач и пациент в одном лице, говорил и говорил. Возвращался к своей эмоциональной травме и вновь переживал ее. Хотя можно было не заморачиваться, потому что все это здесь, и будет здесь всегда, если только однажды не придумают, как скальпелем вырезать память из мозга.
Два бокала для хереса звякнули на заднем сиденье, когда Руфус слишком резко вошел в левый поворот. Дюжину «уотерфордских» бокалов для хереса старика Хилберта — вот что они решили продать в ту ночь (или на следующее утро), прежде чем разойтись спать. Эдам сказал, что никто из них не пьет херес и что он не знает никого младше пятидесяти, кто пьет. Они закончили обход дома в столовой, у горки, полной стекла. В шкафу они нашли полбутылки виски и остатки коньяка в бутылке «Курвуазье». Все испытывали небывалый восторг и веселье, сидя за большим овальным столом красного дерева и потягивая виски в два часа ночи. Светила луна, заливая озеро зеленоватым радужным светом, таким ярким, что даже исчезли звезды. Из-за мошкары им пришлось закрыть окно. Ребята выключили свет, погасили фальшивые свечи в бронзовой люстре, и зеленоватое сияние луны накрыло их невесомым покрывалом. Эдам выставил дюжину бокалов с меандром по краю в центр ярко освещенного луной пятна и сказал, что завтра положит их в коробку и попытается продать в Садбери одному дядьке, у которого антикварная лавка на Гейнсборо-стрит, они проходили мимо нее.
На том этапе их характеризовало, в общем-то, целомудрие, думал Руфус. С одной стороны, они просто проводили время, на несколько дней выехали за город, чтобы пожить в доме приятеля. А с другой — чувствовали себя (как выразилась Мери) взломщиками, которые шныряют по дому, ищут сокровища и при этом ждут, что истинный хозяин вот-вот вернется и застигнет их врасплох.
— А вдруг в окне появится лицо старика Хилберта, — сказал Эдам, когда они поднялись наверх по черной лестнице.
На площадке было окно, а за ним — черный, как бархат, мрак. Все они спали глубоким сном если не праведников, то невиновных и бесхитростных. Никто не сомневался, что рано или поздно они доберутся до Греции. В те дни, в ту последнюю неделю июня это был лишь вопрос денег. Правда, нелегкий. Дядька в Садбери не отличался обходительностью, был подозрительным, требовал как можно больше информации о них самих и о бокалах.
— Он думает, что ты их спер, да? — сказала Мери, которая не зашла в лавку, а осталась сидеть в «Юхалазавре». — Это меня не удивляет — взгляни на себя!
Она имела в виду обрезанные до шорт джинсы Эдама с размахренными краями и его желто-красную повязку на голове, которую он настойчиво называл «филе», как будто это был кусок рыбы без костей. А еще их длинные волосы и голые ноги.
— Ты считаешь, мне следовало бы надеть костюм Хилберта, а? — поинтересовался Эдам.
Он его так никогда и не надел. Компания поехала в Хадли и нашла антикварный магазин, хозяин которого предложил лично приехать в Уайвис-холл и оценить мебель, канделябры и прочую утварь. Через два дня он действительно приехал, пожилой мужик лет шестидесяти, и оценил два комода по пятьсот фунтов каждый. Услышав это, Эдам отказался их продавать; он был уверен, что они стоят гораздо дороже. Мужик купил медный фонарь, два маленьких столика с вырезанным на них цветочным рисунком, стаканы для сока и бокалы для хереса, и за все это дал Эдаму сто пятьдесят фунтов.
Руфус забыл имя того мужика; помнил только, что тот был вторым посетителем Уайвис-холла, первым был садовник. Помнит он то время? Если жив, сейчас ему за семьдесят. У Руфуса сохранились смутные воспоминания о том, как он зашел в столовую, когда там был этот мужик, и услышал, как он ворчливо называет цену горке. Мужик пожелал ему доброго утра, он тоже поздоровался и вернулся к тому, чем они занимались вместе с Мери, — раскладывали на каменном полу террасы пледы из спален. Терраса выходила на юг, и поэтому здесь всегда светило солнце. Днем сидеть на таком солнце было слишком жарко, а вечером и ночью — уютно. Они притащили тонкий стеганый лоскутный плед из Кентавровой комнаты, розовый хлопчатобумажный с вышитыми «фитильками» из Безымянной комнаты, два белых хлопчатобумажных, но без вышивки из Комнаты диковинки и толстый стеганый из желтого атласа, найденный в шкафу в Комнате игольницы. Еще Мери разложила на террасе спальные подушки и диванные из гостиной. К тому моменту, когда они закончили, антиквар уже ушел, оставив им сто пятьдесят фунтов.
Так что в тот вечер они отправились тратить их часть. Видели ли их, заметили ли, как они ехали через деревеньку под названием Нунз? Руфус не раз слышал утверждение, что в деревне ничего не проходит незамеченным, а потом появляются слухи. Возможно, к ним это можно было бы отнести, если бы они прогуливались по центральной улице, или сидели на скамейке под деревом, или пили в местном пабе. Но ребята ничего этого не делали. Почему-то им не понравился местный паб под названием «Пихта», и хотя Руфус притормозил, когда они подъехали к нему, так и не остановился. Он редко бывал в деревушке и только один раз оказался там без машины, но совершенно четко запомнил ее планировку.
Церковь стояла на заросшем травой холме, поэтому подниматься к ней надо было по каменным ступеням. Тисовая аллея. За ней — заградительная полоса из вязов, все они уже тогда были мертвы, пораженные «голландской болезнью ильмовых». Деревенская улица с жилыми домами, автосервисом и бакалейной лавкой, но при этом ни одной антикварной. Площадка для игр в форме равнобедренного треугольника без единого дерева, зато у паба деревьев навалом, таких же, как в хвойном лесу у Эдама, решил Руфус, или похожих, чье название, вероятно, использовал хозяин для своего паба.
Еще был район муниципальной застройки — куда без него! — с домами, выкрашенными в бледно-зеленый, голубой и розовый, как на детском рисунке, а за поворотом, где, по идее, должно быть открытое поле, рядком стояло с полдюжины домов постройки пятидесятых или шестидесятых годов, щедро разукрашенных, окруженных пышными садами, с большими гаражами и большими машинами у ворот.
— Садовая окраина Хемпстеда дотянулась до Суффолка, — сказал Эдам.
Позже они увидели машину человека-коипу на площадке перед одним из домов. Завязалась дискуссия на эту тему; высказывались предположения, живет он там или приехал кого-то убивать — мышей, кротов или других грызунов. Сноб Руфус не допускал, что такая личность может там жить, хотя почему нет, в конце концов? На уничтожении вредителей в деревне можно делать деньги.