Шарлотта понимающе поглядела на нее и печально произнесла:
— Ничего не поделаешь, милая Энни. Любовь и только Любовь — будь она созидательна или губительна — правит миром. И ты это знаешь!
Она ненадолго замолчала, а затем вновь заговорила с невыразимою теплотою:
— Полагаю, любовь моя, тебе небезынтересно будет услышать о том, что в главных героинях моего нового творения — Шерли и Кэролайн — без труда можно узнать их реальные прототипы, а именно — моих милейших сестер. Признаюсь по секрету: литературный портрет Шерли в какой-то мере списан с Эмили; Кэролайн же в отдельных проявлениях своего характера олицетворяет тебя.
— Я рада, что ты не забываешь о нас, — сказала Энн, улыбнувшись, — Но вернемся к месье Эгеру. Прости, что я спрашиваю о том, что тебе может быть неприятно, но мне важно это знать. Как ты полагаешь: испытывал ли к тебе этот господин ответное чувство?
— Едва ли, — печально ответила Шарлотта, — В то время он был слишком сильно увлечен своей коварной супругой.
— Ну что же, — проговорила Энн с нескрываемым облегчением, — хоть это дает какую-то толику надежды, что вездесущие чары проклятия Лонгсборна не коснутся тебя.
— Но ведь я люблю его! Люблю всеми силами души! — горячо воскликнула Шарлотта.
— По всей видимости, проклятие Лонгсборна вступает в полную силу, если Любовь взаимна, как было со мною, а также нашей доброй матушкой, с Патриком Брэнуэллом и с подлинно возлюбленными невестами Господа Марией и Элизабет. Или, по крайней мере, тогда, когда при отсутствии взаимности есть подлинная Любовь со стороны другого субъекта, как в случае с милейшей тетушкой, самозабвенно любившей нашего отца и не менее горячо любимой сэром Ричардом Лонгсборном.
— А Эмили? — спросила Шарлотта.
— Эмили относится к особой категории, ты ведь знаешь, — ответила Энн, — Для нее Любовь — это не гармоничный союз двух сердец, но полное истинно мистическое единение души и плоти самой Эмили с душой и плотью избранных ею объектов Любви. Такую Любовь и должна была испытать наша славная Эмили, чтобы проклятие Лонгсборна вступило в силу.
— А как же наш дорогой отец? — с затаенным страхом спросила Шарлотта, — Он ведь, бесспорно, любил покойную матушку, а она любила его.
— Возможно, уничижительные чары проклятия настигнут его позже. Или же они проявятся в иной форме, нежели это случилось по отношению к нам. А может быть — и то и другое вместе. Это известно лишь одному Богу! — печально промолвила Энн. — Но, в любом случае, наш достопочтенный отец обречен. А вот у тебя еще есть шанс противодействовать проклятию — даже несмотря на твою губительную Любовь к месье Эгеру.
— Я не должна допускать в свою жизнь человека, который способен со всем возможным пылом и страстью меня полюбить? — с подлинным огорчением произнесла Шарлотта.
— Вот именно! — категорично ответила Энн. — Твоя Любовь к месье Эгеру — это полпути к свершению приговора; Любовь же к тебе со стороны этого ли господина, либо какого-то другого человека — не важно — станет твоей верной погибелью! А посему умолю тебя, дорогая Шарлотта: избегай любого мужчину, в ком ты заподозришь хотя бы малейший намек опасности для себя. Обещаешь?
— Я всеми силами буду стараться, чтобы своевременно обнаружить и подавить малейшие побеги Любви ко мне в сердце какого бы то ни было мужчины, будь то хоть сам Аполлон Бельведерский!
— Вот и прекрасно, милая Шарлотта! Теперь я спокойна и счастлива! — испытывая явное облегчение, заключила Энн и умиротворенно откинула голову на подушку своей кровати.
Шарлотта же, оставив сестру почивать, в расстроенных чувствах спустилась к мисс Нассей. Изнуренная дальним переездом и утомленная нелегкой беседой, Энн отчаянно нуждалась в отдыхе, и чуткие Шарлотта и Эллен в течение всего оставшегося дня не беспокоили ее разговорами.
…Следующим утром на море поднялся внезапный шторм. Налетевший с востока неистовый ураган гнал к побережью огромные волны, которые со страшным грохотом разбивались о прибрежные скалы; сам же берег был мгновенно залит водой, с бешеным ревом накатывающей на его поверхность. Морская стихия бушевала весь день и всю ночь. Казалось, что вот-вот вся местность Скарборо будет стерта с лица земли.
Лишь к утру следующего дня шторм стих, и буря улеглась. В то же утро, 28 мая, Энн стало значительно хуже. Начался приступ страшного кашля, отнявший у младшей пасторской дочери последние силы. Она лежала в постели, не шелохнувшись — бледная и смиренная. Лишь добрый, проникавший в самую душу взор ее по-прежнему прекрасных, как у газели, глаз сохранял еще свою природную живость.
Все утро Шарлотта провела подле Энн, с невыразимой нежностью и неизбывной тоскою глядя на сестру.
Внезапно у Энн началась агония. Несчастная беспомощно металась на кровати, и из уст ее сквозь зловещие, учащавшиеся с каждым мгновением хрипы обильно хлестала кровь. Однако же стойкой, мужественной «малютке Энн» удалось сохранить ясность мыслей и верность духа до самого конца. Когда ее блуждавший взор уловил неистовый ужас, застывший на лице сестры, Энн Бронте из последних сил, судорожно глотая воздух, сипло прошептала:
— Мужайся, Шарлотта, мужайся…
После этих слов голова младшей из благословенного рода Бронте бессильно упала на подушку, чтобы более не подняться никогда.
Совершенно подавленная горем, Шарлотта не решилась перевезти тело сестры в Гаворт. Кроткую, смиренную Энн Бронте предали земле в Скарборо, вдали от родного города и милых ее сердцу людей.
В стихотворной тетради Шарлотты Бронте появились новые, пронизанные непостижимой отчаянной болью строки:
Меня как будто больше нет:
Смерть не страшна. Жизнь — не мила.
Она была мой день, мой свет.
Я жизнь мою пережила.
Я видела, как меркнул взгляд,
Как руки холодом свело;
Ждала, чтоб ласковый закат
Овеял бледное чело,
Чтоб ветер облако унес,
Чтоб солнце скрылось за холмом…
И Вседержителя без слез
Благодарила я потом;
Глава XX. От мрака к свету
После похорон Энн Шарлотта Бронте возвратилась в Гаворт. Теперь опустевший пасторат казался ей чужим, суровым, неприветливым, походящим скорее на мрачную могилу, нежели на людское жилище. Гнетущие мысли о тех, кто ушел навсегда, неотступно преследовали старшую дочь пастора, отравляя ее существование самой мучительной неизбывной тоской. Дни напролет проводила она одна в своей комнате, и перед ее внутренним взором с устрашающей неотвратимостью представал весь леденящий ужас минувших месяцев.
С чувством невыразимой нежности, смешанной с горьким сожалением, вспоминала Шарлотта милых сестер и брата, представляла их здоровыми, цветущими, полными сил… Увы, все это осталось в далеком прошлом, на лоне фантастических живописных берегов Ангрии и Гондала. Теперь же в сознании Шарлотты поселилась страшная пустота, которая, подымаясь и ширясь с каждым мгновением, мучительно теснила грудь последней оставшейся в живых дочери преподобного Патрика Бронте.
Образы умерших преследовали несчастную Шарлотту долгими, проводимыми без сна, суровыми ночами. Ее отчаянно терзали доставляющие бесконечные страдания мысли об ушедших днях: сладкие ностальгические воспоминания детства, юности с совместными играми и фантазиями, общие прогулки по торфяным болотам, первые пьесы — яркие плоды объединенных усилий трех дочерей и сына достопочтенного Патрика Бронте, — разыгрываемые ими сообща… Все это казалось теперь далекой прекрасною сказкой, и чем больше предавалась Шарлотта этим мыслям, таящим в себе, как ей казалось, заветный эликсир жизни, тем страшнее нависали над нею невыносимые мрачные будни.
Единственным утешением, доступным Шарлотте в эти тяжелые дни, было ее творчество. Теперь она имела возможность продолжить начатую еще до внезапно ворвавшихся в ее жизнь трагических событий работу над романом, повествующим о восстаниях, поднимавшихся в народных массах в результате технического прогресса, когда обычные рабочие руки заменяются машинами.
В основу этого произведения был положен реальный факт о вспыхнувшем в 1812 году в окрестностях Йоркширского графства народном бунте, венцом которого явился поджог фабрики некоего предприимчивого владельца по фамилии Картврайт. Этот самый Картврайт и явился прототипом главного героя нового романа Шарлотты, фабриканта Роберта Мура. В образах же героинь романа — гордой, своенравной Шерли и нежной, мужественной Кэролайн Шарлотта продолжала запечатлевать сложные многогранные натуры своих умерших сестер Эмили и Энн, о чем она успела-таки поведать последней из них.
Роман, получивший название «Шерли», увидел свет 26 октября 1849 года. Однако же мимолетную радость Шарлотты от его публикации тут же стремительно заглушила отчаянная тоска, навеки поселившаяся в ее душе в результате страшных потерь минувшего года. Овладевшая сознанием последней оставшейся в живых пасторской дочери черная меланхолия вконец расшатала и без того хлипкое здоровье Шарлотты. Уже довольно долгое время она ощущала совершенный упадок сил, мучилась постоянными головными болями, сопровождавшимися тошнотой. Теперь малейшая простуда оборачивалась для хрупкого, истощенного организма Шарлотты сплошным кошмаром со всеми возможными характерными признаками: закоренелой хрипотой, ужасными болями в спине и в груди и целым букетом других симптомов.
Что могло помочь пасторской дочери вернуть (хотя бы отчасти) утраченное здоровье и душевное равновесие? Конечно же, смена обстановки, свежие впечатления, интересные встречи и приятные знакомства!
Посему приглашение в Лондон, прибывшее в конце ноября 1849 года от издателя и доброго друга «сестер Браун» Джорджа Смита и его матери, явилось для Шарлотты редчайшим даром Судьбы.