Блестяще окончив учебу, мистер Николлс исправно исполнял обязанности помощника священника еще в двух провинциальных приходах, покуда наконец волею Судьбы не оказался в гавортском пасторате.
Шарлотта выслушала бесхитростную историю викария очень внимательно и по окончании его рассказа прониклась подлинным уважением к этому стойкому, мужественному человеку, не склонившемуся перед жизненными невзгодами, но с гордо поднятой головой преодолевшему все напасти, сохранив при этом благородное сердце и чистую душу.
Поведав свою историю, Артур Николлс пожелал узнать о том, какую жизнь вела Шарлотта до того момента, как он появился в Гаворте и стал викарием ее отца. Пасторская дочь охотно рассказала ему о своем невеселом детстве, о ранней смерти матери и старших сестер, о своих первых литературных опытах, о неудачах, постигших ее на этом нелегком поприще в начале творческого пути.
Узнав, что первый роман Шарлотты «Учитель», не прошедший в свое время строгой цензуры издателей, так до сих пор и не напечатан, преподобный мистер Николлс поинтересовался, сохранилась ли рукопись этого произведения и, получив утвердительный ответ, изъявил желание ознакомиться с нею. Пасторская дочь быстро достала из ящика своего стола бесценную рукопись и, не говоря ни слова, вручила это сокровище викарию.
Несколько дней спустя рукопись «Учителя» была благополучно возвращена ее владелице. Мистер Николлс отдал Шарлотте кипу испещренных мелкими буквами листов и, не сказав ни слова, удалился, оставив пасторскую дочь пребывать в совершеннейшем недоумении по поводу его странного поведения. Очень скоро викарий снова появился в ее комнате, но на этот раз он был не один: в его руках смешно барахтался прелестный кривоногий щенок мастифа, стремившийся, очевидно, поскорее вырваться на свободу.
— Какое чудо! — восхитилась Шарлотта.
— Я рад, что этот озорник вам понравился, — живо отозвался мистер Николлс. — Теперь он ваш.
— Но где вы раздобыли его, Артур? — спросила дочь пастора.
— Выиграл в благотворительную лотерею, — пошутил карий, и оба весело рассмеялись.
Немного придя в себя, Шарлотта продолжила допрос:
— И почему же вы решили преподнести мне столь неожиданный презент? Да еще бог весть каким образом ухитрились выбрать мою любимую породу!
— А вы не догадываетесь? — таинственным тоном произнес мистер Николлс, — Вы разве позабыли о том, что сами же упоминали о щенке мастифа в вашем первом романе?
— И правда! — радостно отозвалась пасторская дочь, Но, мгновенно нахмурившись, добавила: — Однако, полнится, в моем романе несчастного пса ожидал весьма печальный конец!
— Вы, должно быть, испытали глубокое огорчение, дорогая Шарлотта, описывая его страшную гибель! — взволнованно отозвался Артур Николлс. — Вот я и решил теперь возвратить вам четвероногого друга живым и здоровым.
— Благодарю вас, Артур, — мягко улыбнулась Шарлотта и, помолчав немного, робко спросила: — А что вы думаете о самом «Учителе»?
— Что же, по-моему, очень хорошее произведение, — ответил почтенный викарий, — Правда, я не силен в художественной литературе, но мне понравилось. За приятным для чтения изящным и лаконичным стилем ощущается возвышенность мыслей и глубина чувств.
— Вы действительно так думаете? — спросила пасторская дочь, устремив на своего собеседника исполненный потаенной надежды взгляд и, неожиданно для самой себя, промолвила: — Признаться, я была нынче очень расстроена вашим внезапным уходом сразу же после того, как вы вернули мне рукопись.
— Я всегда считал вас талантливой писательницей, — убежденно произнес викарий и, увидев, что дочь его патрона покачала головой с легкой укоризной, решительно добавил: — Да, да, именно так я и думал! Вы же знаете, что заставляло меня некогда высказываться иначе! Все из-за моего скверного характера. Но я надеюсь на ваше природное милосердие. И снова покорно прошу: простите мне мою глупую дерзость!
— Я уже давно простила вас, Артур, — примирительно проговорила Шарлотта и обворожительно улыбнулась викарию.
В этот момент норовистый щенок высвободился-таки из рук своего прежнего благодетеля и с пронзительным визгом кинулся к ногам новой хозяйки.
— Вот видите, он вас признал! — радостно возвестил мистер Николлс. — Ну что ж: оставлю вас. Вам ведь, вероятно, не терпится познакомиться поближе с вашим новым питомцем?
— Но я не хочу, чтобы вы уходили, Артур! — решительно произнесла пасторская дочь.
— В самом деле? — спросил викарий, исполненный страстного волнения. — Ну что же, тогда, если позволите, я останусь.
И они провели вместе чудесный вечер, забавляясь с проказником-щенком и наслаждаясь обществом друг друга.
В последующие дни страстный, безудержный поток мыслей Шарлотты Бронте то и дело обращался к Артуру Николлсу. И мысли эти доставляли ей тайную невыразимую радость. Она и сама была поражена, насколько переменилось ее мнение о нем с тех пор, как он поселился в гавортском пасторате.
Если раньше он представлялся ей грубым, неотесанным, надменным педантом, то теперь она видела перед собой необычайно доброго, деликатного, преданного человека. Она постепенно постигла всю силу его привязанности, его безграничное внутреннее обаяние и подлинную чистоту души. Никто в целом мире не дарил ей еще столь деятельной безотказной заботы, такого самоотверженного внимания. И этот нескладный, неказистый с виду мужчина стал ей теперь дороже всех на свете. Это о нем тосковала она, печально склоняясь над толстой рукописью своего подходящего уже к завершению романа; о нем изливала она свою скорбь в поэтичных, пронизанных отчаянной трепетной страстью заключительных главах:
«<…> Любовь, рожденная лишь красотою, — не по моей части; я ее не понимаю; все это просто не касается до меня; но иная любовь, робко пробудившаяся к жизни после долгой дружбы, закаленная болью, сплавленная с чистой и прочной привязанностью, отчеканенная постоянством, подчинившаяся уму и его законам и достигнувшая безупречной полноты; Любовь, насмеявшаяся над быстрой и переменчивой Страстью, — такая любовь мне дорога; и я не могу оставаться безучастным свидетелем ни торжества ее, ни того, как ее попирают. <…>»[89].
Новое чувство, стремительно ворвавшееся в жизнь Шарлотты Бронте, и радовало и пугало ее. Радовало помимо ноли, пугало же оттого, что прежде ей не доводилось испытывать ничего подобного. Только теперь она осознала, что те отчаянные душевные порывы, что были адресованы некогда месье Эгеру и мистеру Смиту, оказались не чем иным, как следствием самой обыкновенной преходящей страсти. Прибавлявшиеся же к этой страсти уважение и дружба в обоих случаях и внушали пасторской дочери иллюзию более нежного чувства. Но это была всего лишь иллюзия — теперь у нее не оставалось в этом ни малейших сомнений. Чувство же, испытываемое ею к Артуру Николлсу, было подлинным. Оно снизошло на нее неожиданно, словно яркий, животворящий свет, блеснувший заблудшему одинокому путнику в конце непроходимого мрачного тоннеля.
И все же Шарлотта не верила своему счастью. Несмотря на очевидную нежную склонность к ней самого викария. Несмотря на то, что перспектива ее союза с ним не была сопряжена для нее со столь значительными трудностями, как в случае с месье Эгером или мистером Смитом. Артур Николлс был свободен от супружеских уз, опутывавших первого из этих почтенных господ, и не имел богатства, отвратившего пасторскую дочь от второго. Не было между ними и существенной разницы в возрасте, составлявшей препятствие в отношениях Шарлотты и мистера Смита.
Но именно эти благоприятствующие возможности сближения с викарием обстоятельства и внушали Шарлотте Бронте мучительный неодолимый страх. Она боялась, что и мистер Николлс может испытывать к ней подлинную Любовь — столь же искреннюю и пылкую, как та, какую питает она к нему. Ведь, в таком случае, он станет самым несчастным человеком на свете, когда ее настигнут беспощадные чары проклятия Лонгсборна. Горячо и преданно любя викария, пасторская дочь нипочем не желала своему любимому столь прискорбной участи.
И вот однажды погожим декабрьским вечером Шарлотта печально сидела возле окна в своей комнате, задумчиво глядя на простиравшееся к горизонту, занесенное снегом гавортское кладбище. Мистер Николлс, как обычно, находился подле пасторской дочери, стараясь отвлечь ее от невеселых мыслей.
— Как страшна эта мертвая тишина! — неожиданно воскликнула Шарлотта, — Да… страшна… — решительно повторила она. — Страшна, но в то же время величественна. Здесь нет ни вздохов, ни стенаний, ни осязаемого биения пульса — ничего… Лишь пронзительное завывание ледяного ветра, которое, кажется, способно обратить в прах все живое, что только существует еще на этой земле!
Викарий, молча внимавший этому, внезапно прорвавшемуся наружу, отчаянному порыву души, сделался вдруг необычайно серьезным. На его широкоскулом, бледном лице появился отпечаток задумчивости и тревоги.
— Шарлотта, дорогая, послушайте меня, — обратился он к ней с глубоким сочувствием. — К чему терзать себя столь скорбными мыслями? Жизнь продолжается, а значит, со временем придет и радость, и спокойствие духа. Нужно только с верой и надеждой смотреть в будущее вместо того, чтобы тосковать о прошлом!
Он немного помолчал, по-видимому, собираясь с мыслями, а затем внезапно склонился над пасторской дочерью и, с неожиданной пылкою страстью схватив ее за плечи, взволнованно произнес:
— Мой ангел! Светлый, благородный дух! Все мои помыслы и упования устремлены к Вам! Все мое существо трепещет пред Вами в немой, отчаянной мольбе! Мое сердце принадлежит лишь Вам! Любовь моя отдана только Вам! Вы меня слышите?
Шарлотта молчала. Она утратила контроль над собою и почувствовала, что все ее тело сотрясается мелкой дрожью.
Испуганный вид пасторской дочери, смертельная бледность, мгновенно разлившаяся по ее лицу, как будто отрезвили викария, он ненадолго смолк и, усмирив свой пыл, произнес с безграничною нежностью: