— Милая Шарлотта! Я вижу, что напугал вас своей внезапной страстью! Простите. Мне следовало быть сдержаннее в проявлениях своих чувств. Просто я слишком сильно люблю вас — настолько, что позабыл о приличиях. Больше всего на свете я хотел бы, чтобы вы были счастливы, и если бы только это зависело от меня…
Пасторская дочь постепенно успокоилась. Мягкий тон викария, необыкновенная доброта, светившаяся в его глазах, придали ей мужества и уверенности. Она смотрела на него открыто и пристально, и в ее нежном лучистом взоре выражалась подлинная преданность и доверие.
Мистер Николлс ласково взял ее за руку и, глядя прямо в глаза, серьезно проговорил:
— Вы все еще испытываете ко мне прежнюю неприязнь?
Шарлотта не произнесла ни слова, но отрицательно покачала головой.
— А что вы чувствуете ко мне теперь, дорогая Шарлотта?
— Глубочайшее уважение, бесконечное доверие и…
— И?
— И невыразимую любовь.
Викарий порывисто обнял ее за плечи и страстно привлек к себе.
— Прошу вас, примите мою руку и сердце! — взволнованно произнес он. — Будьте моей самой дорогой, самой близкой… и единственной спутницей на этой земле!
Пасторская дочь побледнела пуще прежнего. В ее прекрасных зеленовато-карих глазах отразился всепоглощающий неизбывный страх.
— Что с вами? — озабоченно спросил викарий. — Вы так бледны! Неужели вы сомневаетесь в искренности моего чувства к вам, в серьезности моих намерений?
— Нисколько! — горячо ответила Шарлотта, — Я убеждена в том, что вы были бы самым верным и нежным супругом во всей Вселенной!
— Тогда в чем же дело? — продолжал допытываться он.
— Ах, Артур, умоляю вас, не спрашивайте меня ни о чем!
Мистер Николлс нахмурился. Печать глубокого страдания пролегла во всех его чертах.
— Вы не любите меня, — проговорил он с величайшею грустью, — Вам все еще не удалось до конца побороть в себе отвращения ко мне. Разве не так?
Сердце Шарлотты разрывалось на части. Она не могла равнодушно принять мучительных терзаний этого сильного духом, мужественного человека, который сделался для нее столь близким, столь дорогим. Не могла видеть его отчаянной, беспредельной скорби.
— Нет, я люблю вас! — воскликнула она. — Люблю всеми силами моей души! Клянусь!
Артур Николлс был в замешательстве. Последнее горячее уверение Шарлотты оказало свое целительное действие: его печаль понемногу рассеялась. Лицо его вновь приобрело серьезное, вдумчивое выражение; однако взор по-прежнему сохранял тревогу.
— В таком случае, что же мешает вам принять мое предложение? — пытливо глядя на нее, осведомился он.
— Я не могу сейчас открыть вам этого. Но, поверьте мне: тому есть веские причины.
— Мне всегда казалось, что для настоящей любви не существует препятствий, — печально произнес викарий. — Неужели я ошибался?
Шарлотта смотрела на него с величайшей нежностью. Впервые в своей жизни ощутила она свою хрупкую беспомощность, не понимая, как ей следует поступить при данных обстоятельствах. «Он страдает… — лихорадочно вещал ей ее воспаленный мозг, — Страдает неизмеримо глубоко. Но что бы значили эти его страдания в сравнении с теми, что предстояло бы ему испытать, если бы я дала свое согласие на брак с ним! Ведь мой союз с Артуром усилил бы наши чувства, а значит, и ускорил бы губительное действие рокового проклятия Лонгсборна. А если со мной случится самое страшное сразу же после замужества, мой дорогой Артур не вынесет этого!» Так утверждал разум Шарлотты Бронте, но сердце ее отчаянно возражало: «Но разве единый миг блаженного счастья рядом с любимым человеком не будет оценен столь высоко, что сама Смерть покажется нам обоим лишь малою платой за доставленную друг другу великую радость Любви?»
— Вы молчите? — снова обратился к ней Артур Николлс. — Отвечайте же!
— Я должна подумать, — с необычайной серьезностью промолвила Шарлотта, — В любом случае, я не могу выйти замуж против воли отца.
— Здесь вы правы, — согласился викарий. — Что ж, поговорите с вашим почтенным батюшкой. Я буду ждать и надеяться! Знайте одно: что бы ни случилось, сердце мое навсегда останется с вами, дорогая Шарлотта!
— А мое — с вами, милый Артур! — ответила пасторская дочь.
Они долго и нежно смотрели друг на друга, а потом горячо обнялись. Сколько неизбывной боли и глубочайшего отчаяния, сколько невыразимой подавленной страсти было в этом прощальном объятии!
Когда за мистером Николлсом закрылась дверь, Шарлотта бессильно опустилась на кровать и дала волю слезам.
— Разрешите, отец?
Шарлотта стояла у двери кабинета достопочтенного Патрика Бронте, призвав в помощь все свое мужество.
— А… — вяло, словно сквозь дрему, протянул пастор, — Это ты, детка? Заходи.
Шарлотта вошла в кабинет и огляделась.
Патрик Бронте задумчиво сидел за столом и, слегка склонив голову, попыхивал сигарой.
— Вы курите, отец? — удивилась Шарлотта, — Вот уж никогда бы не подумала, что вы позволяете себе подобные излишества! Это наносит вашему здоровью непоправимый вред.
— Раньше не позволял. Но теперь… Теперь меня одолела такая страшная тоска, что, кажется, я сошел бы с ума, коли бы отказал себе в этом единственном утешении.
Шарлотта снова взглянула на отца, и сердце ее пронзил клинок величайшего сострадания. Достопочтенный Патрик Бронте сильно сдал за последнее время. Густая копна его, некогда роскошных рыжих волос теперь изрядно поредела и выцвела. Виски покрылись серебристой сединою. Лицо его сохраняло еще некоторые признаки прежней живости, однако оно несло на себе отпечаток неизбывной печали и сильной усталости. На массивном, нависающем лбу, на осунувшихся бледных щеках и на подбородке пролегла вековая сеть беспощадных морщин. Под глазами зияли темные мешки, а сами глаза, почти уже вконец ослепшие, излучали какой-то странный эфемерный свет, в котором чудилось нечто зловещее… нечто потустороннее.
— Так что ты хотела мне сказать, дорогая? — осведомился почтенный пастор, выпустив изо рта едкую струйку дыма.
— Ваш викарий… Артур Николлс… он просит моей руки.
— Будь он неладен! — выругался в сторону престарелый пастор; весь его облик выражал крайнее недовольство и озабоченность. — Я знал, что рано или поздно это случится… — пробормотал он в совершеннейшем потрясении, — И все же я верил… да… верил, что все обернется к лучшему!
— Что с вами, отец? — озабоченно спросила Шарлотта, — Вам нехорошо?
Патрик Бронте повернулся к ней. Теперь его черты излучали бесконечную нежность, и, в то же время, в них отчетливо проглядывал неподвластный человеческому пониманию и чуждый всему земному первородный страх. В этом страхе ощущался верный почерк самого Сатаны.
— Присядь, детка, — ласково обратился он к ней, отложив сигару. — Сядь рядом со мной и выслушай, что я тебе скажу.
Шарлотта покорно исполнила волю отца.
— Ты не должна выходить замуж, — убежденно произнес достопочтенный Патрик Бронте, — Ни за мистера Николлса, ни за кого другого. Замужество погубит тебя.
— Но мне не страшна погибель во имя Любви! — горячо возразила Шарлотта, — Все, чего я хочу — это быть счастливой и сделать счастливым Артура.
Патрик Бронте слепо прищурился, пытливо вглядываясь в лицо дочери. В следующий миг он резко схватил ее за плечи и обреченно проговорил:
— Ты знаешь. Несомненно. Знаешь о том, о чем не должна была проведать ни за что на свете!
— Да… знаю… — тихо промолвила Шарлотта, — Вернее, я догадываюсь, о чем вы говорите, отец.
— О чем же? — настойчиво вопросил пастор и, затаив дыхание, воззрился на дочь.
— О страшном проклятии, тяготеющем над нашим родом. Вы это имели в виду, отец?
— Но как ты узнала? — ошарашенно переспросил Патрик Бронте. — Я был убежден, что об этом не ведает ни единая душа, кроме меня… и твоей покойной тетушки.
— Так значит, это правда?! — воскликнула Шарлотта, — Значит, это злополучное проклятие и в самом деле существует?!
Преподобный Патрик Бронте, поняв, что совершил непростительную оплошность, мгновенно стал бледнее смерти.
— Так ты сомневалась! — отчаянно воскликнул он, — Сомневалась, не зная наверняка! Я, сам того не желая, выдал эту ужасную тайну! Старый осел! Что я наделал!
— Успокойтесь, дорогой отец, — мягко произнесла Шарлотта. — Я давно догадывалась о проклятии и успела уже свыкнуться с этой мыслью… Но вы, отец? Откуда вы узнали об этом?
— От твоей милейшей тетушки! — резко ответил преподобный Патрик Бронте, и руки его сами собой сжались и кулаки. — Это все ее, ее вина! Из-за нее наша жизнь превратилась в кромешный ад!
— Вы не должны говорить так о тетушке, отец, — заметила Шарлотта, — Она не желала нам зла. Единственная ее провинность состояла лишь в том, что она слишком сильно любила вас. Так будьте же благоразумны и простите ее.
— Если бы я мог ответить на ее чувство там, в Корнуэлле, и увезти ее оттуда до того, как в ее жизни появился тот злосчастный баронет! — воскликнул достопочтенный Патрик Бронте в порыве отчаяния и обреченно добавил: — Но нет! Я слишком горячо любил вашу мать!
Тут пастор внезапно смолк, по всей видимости, опомнившись от размышлений вслух, и с нескрываемым испугом взглянул на Шарлотту.
— А каким образом тебе стала известна сердечная тайна твоей тетушки? — спросил он настороженно. — Ведь я и сам даже не подозревал об этом до тех пор, пока она лично мне не призналась. Надо отдать должное ее природной сдержанности: она никогда не выставляла своих чувств напоказ. Так откуда ты узнала?
— Это долгая история, отец, — заметила его дочь с печальным вздохом.
— Которую ты просто обязана мне поведать! — настоятельно потребовал мистер Бронте, — Я должен знать все и, первым делом, как ты догадалась о проклятии!
— Извольте.
И Шарлотта рассказала отцу все по порядку. О странной воспитаннице Коуэн-Бриджа, на деле оказавшейся знатной дочерью наследного баронета. Об их с Энн первой лондонской встрече с этой почтенной особой, ставшей к тому времени светлейшей супругой герцога Хитернлина, изложив в краткой форме все достопамятные детали той дружеской беседы. И о том, что самой Шарлотте, а также ныне покойной малютке Энн некогда довелось услышать в школе мисс Вулер о проклятии Лонгсборна. И, наконец, о своем последнем разговоре с умиравшей Энн.