Патрик Бронте снова внимательно оглядел ее, правда, на этот раз не открыто, в упор, а украдкой. Бледная, щупленькая, уже не молодая женщина, лет за сорок. Лицо ее едва ли можно было назвать красивым: сильно запавшие щеки, нездоровый цвет кожи; несколько оживляли его выражение лишь маленькие, глубоко посаженные цепкие, проницательные глаза. Однако, как показалось мистеру Бронте, мисс Брэнуэлл действительно почти не изменилась с того времени, как он видел ее последний раз, хотя с той поры минуло уже около десяти лет. Более того, нечто неуловимое, что просвечивалось в ее облике и манерах в былые годы — некие признаки оригинальности мышления и способности отстоять избранную ею позицию — запечатлелось теперь во всех ее чертах достаточно отчетливо.
Впрочем, Патрику Бронте, разглядевшему вблизи скромную, неприхотливую одежду собеседницы, представлявшуюся с виду обычной, но используемую ею неизменно, в соответствии с ее понятиями об этических нормах общества (на самом же деле стремительно идущими с ними вразрез), живо припомнились своеобразные странности, присущие мисс Брэнуэлл. И он весьма охотно заключил, что подобные причуды вполне в ее духе.
Оригинальное облачение Элизабет Брэнуэлл в данный момент чрезвычайно искусно создавало образ полумонахини-полусумасшедшей. Черное шелковое платье, подчеркивающее безупречную строгость (хотя в арсенале нарядов мисс Брэнуэлл имелось достаточное количество верхней одежды самых различных цветов, и данный выбор был сделан отнюдь не из желания отдать должное простоте и скромности, а в непосредственном сообразовании с подобающей ситуацией: нельзя же было появиться в цветных шелках в святом месте), просторный плащ и, в довершении ко всему — длинные и широкие калоши, которые, как подозревал мистер Бронте, сходили с ног их владелицы, пожалуй, только в тех случаях, когда она ложилась в постель. Да и то, по всей видимости, лишь во избежание риска испачкать постельное белье.
Патрик Бронте настолько увлекся воспоминаниями о прошлом, серьезнейшим образом занявшись сравнением былого облика мисс Брэнуэлл с теперешним, что, казалось, совершенно позабыл о том, что следует поддерживать беседу.
— Я смотрю, вы не находите ответа, сэр. Верно, я и в самом деле изменилась и причем, подозреваю, не в лучшую сторону. Что ж, прошу прошения за неуместный вопрос — он привел вас в замешательство.
— Ничуть, — ответил Патрик Бронте, внезапно очнувшись от раздумий. — Уважаемая мисс Брэнуэлл, — продолжал пастор, приняв нарочито торжественный тон, — счастлив вам сообщить, что время, как оно ни беспощадно к бренным оболочкам, то бишь к тому, что именуется внешностью, весьма благосклонно обошлось с вами. «Во всяком случае — гораздо лучше, чем можно было ожидать», — подумал он при этом, а вслух добавил:
— Однако, что заставило вас посетить эти забытые всеми места? Я был убежден, что единственной достойной обителью для столь благородной и утонченной особы, как мисс Элизабет Брэнуэлл, может служить лишь роскошный Пензанс Корнуэллского графства. Поверьте мне, я нисколько не удивлен, что этот чистый, уютный, до блеска вышколенный город является вашей родиной — он подходит вам гораздо больше, нежели любой другой во всей округе. Разумеется, я никак не предполагал увидеть вас здесь.
— Силы небесные! — воскликнула возбужденная Элизабет Брэнуэлл. — Ужели я слышу слова лести, слетевшие с ваших уст, мистер Бронте! Впрочем, узнаю ваш природный сарказм. Что ж, можете смеяться надо мной, сэр: по мне — уж лучше ирония, чем невозмутимое равнодушие.
Лицо мисс Брэнуэлл внезапно помрачнело. Она тихо продолжала:
— Видно, к вам возвращается жизненный тонус, сэр! Можете мне не верить, но я искренне за вас рада. Не сомневаюсь: вы мужественно перенесли то ужасное горе, которое постигло всех нас, и достойно справляетесь с нынешним положением. Моя сестра Мария сейчас, верно, гордится вами, в упоении взирая с Небес на землю.
— Благодарю вас! Но что-то не припомню, чтобы вы жаловали меня особым вниманием в Пензансе. В ту пору я даже не был удостоен великой чести пользоваться вашим расположением, мисс Брэнуэлл. Разве теперь что-нибудь изменилось? Вроде бы я все тот же «несносный, жалкий ирландец», что и прежде, не так ли?
— Я была неправа и готова признать свои ошибки. Нет, я не стану просить у вас прошения: ведь пустые слова ничего не стоят. Но, во имя светлой памяти любимой Марии, я собираюсь исполнить сестринский долг перед нею, и эту обязанность я почитаю своей священной миссией. Вашему опустевшему дому, несомненно, нужны заботливые женские руки, а вашим детям — полноценное воспитание в здоровых, благоприятных условиях. Ни на минуту не сомневаюсь, что вы не в восторге от подобной сумасбродной идеи, какой вы, верно, представляете мое решение поселиться в вашем доме, потому я и не известила о своем приезде. Постарайтесь меня понять, мистер Бронте, я не могла поступить иначе: весть о кончине бедняжки Марии потрясла меня до глубины души!
Патрик Бронте, не выдержав явного натиска со стороны непрошенной гостьи, порывисто воскликнул:
— Но я написал в Пензанс около года назад! И не получил в ответ ни слова соболезнования! Брэнуэллы всегда меня недолюбливали; лишь Мария была исключением. Нетерпимость — основное свойство натуры ваших родственников, мисс. Оно яростно бурлит ключом, вскипая у них в крови, и щедро разливается по всему организму, порождая целый букет восхитительных достоинств вашей фамилии: негодование, озлобленность, презрение, ненависть, неизменно передающиеся из поколения в поколение.
— Вы несправедливы, мистер Бронте! Послушать вас, так выходит, что мы все — звери лютые! А между тем давно пора забыть о взаимных обидах и смирить оскорбленные чувства во имя благих целей. Ведь мы с вами теперь как никогда нуждаемся в поддержке друг друга: нас объединяет общее горе, с которым несравненно легче справиться, сплотившись, нежели порознь!
Мистер Бронте не выразил согласия с разумными доводами мисс Брэнуэлл и отнюдь не выказал ей расположения гостеприимного хозяина. И все же, вежливо прервав не особенно приятный ему разговор, преподобный Патрик Бронте пригласил свояченицу последовать за ним в пасторат.
Ко времени прибытия мисс Брэнуэлл в Гаворт положение семейства Бронте уже практически стабилизировалось. Дети хозяина пошли на поправку и постепенно возвращались к своему обычному образу жизни. Возобновились регулярные занятия английской грамматикой и правописанием. С какой-то особой неутомимой жадностью и восторженным упоением поглощалась имевшаяся в доме литература. В самые короткие сроки дети восстановили утраченный за время болезни уровень своего образования и с удвоенным рвением усваивали новые знания, так, что внутренняя пустота, глубоко обосновавшаяся в их угнетенном сознании в результате вынужденного бездействия, стремительно заполнялась. Их чуткие, стосковавшиеся по новой пище умы получили наконец долгожданную возможность утолить мучивший их голод.
Все это, безусловно, радовало достопочтенного Патрика Бронте, и он вынужден был признать, что судьба вновь благоволит к его семье. Однако со времени смерти миссис Бронте в хозяине произошла довольно резкая перемена, отразившаяся как на его внешнем облике, так и на манерах поведения.
Поначалу мистер Бронте и сам не вполне осознавал своего нового состояния, проявившегося в медлительной вялости движений и ясно просматривавшегося порой в устремленном в бесконечное пространство рассеянном взгляде. Свойственная ему нелюдимость и своеобразная отрешенность от всего земного постепенно заслоняла собой все иные помыслы и устремления. Когда же все эти качества стали очевидными для хозяина, он, разумеется, тщательно старался не обнаруживать их признаков, по крайней мере, внешне; лишь ему одному было известно, каких невероятных усилий стоило скрывать свои истинные чувства под маской невозмутимого спокойствия, ставшей теперь его единственным спасительным средством.
Но мистер Бронте все же не сумел полностью скрыть последствий овладевшей им хандры. Несомненно, он делал все, что мог, чтобы не выдавать их, и было бы несправедливым упрекнуть его в несдержанности, неспособности владеть собой.
Гораздо хуже оказалось другое: пламя отчаяния, стремительно вздымавшееся в самой глубине души хозяина, настойчиво отбрасывало множество мелких искорок, непроизвольно прорывавшихся наружу и распространявшихся вокруг. И его дети, разумеется, остро чувствовали всю горькую тяжесть той атмосферы мрачного ненастья, какая безраздельно владела теперь их скромной обителью. Бодрящая, живительная влага, целительную силу и свежесть которой малюткам в полной мере довелось ощутить в период их выздоровления, была отравлена изрядной примесью жгучего яда того страшного горя, какое постигло все семейство. Безмятежные детские радости маленьких Бронте теперь уступили место тихому печальному раздумью, ставшему основным их союзником.
Большую часть времени сестры и брат проводили, затворившись в своей комнате, где предавались совместным воспоминаниям и размышлениям, находясь в постоянной изоляции от любого общества, за исключением лишь домашней прислуги и отца. С последним, впрочем, они виделись строго по графику, когда по утрам в определенное время приходили в его кабинет, где велось регулярное, неукоснительное наблюдение за продвижением их обучения. Дружеских отношений с местными сверстниками они не заводили, да и не нуждались в общении с ними, вполне довольствуясь сердечным теплом семейного круга.
В продолжение всего пути, пролегавшего от церкви к жилищу пастора, мистер Бронте с мисс Брэнуэлл не обменялись ни словом. Твердо зная, что каждый из них, в любом случае, останется при своем мнении, давние родственники, словно сговорившись между собой, намеренно старались избежать всяческих разговоров.
Тяжелая дверь пастората громко скрипнула, впуская пришельцев вовнутрь, и тут же захлопнулась за ними. Хозяин приказал одной из молодых служанок принять вещи мисс Брэнуэлл, а другую послал за детьми, после чего любезно провел свояченицу в гостиную.