— Ну, какие-то средства у меня все же оставались, — пояснил Патрик Брэнуэлл с прежней наивной беспечностью, — те, что мне удалось скопить за то недолгое время, что я сумел продержаться на поприще портретиста. Но, за выплатой процентов несносным чиновникам, а также — за погашением арендной платы, наличных денег оставалось не так уж и много. Мне пришлось нанять самую хиленькую повозку и взять самую дряхлую лошаденку, которая едва не протянула копыта, как только мы добрались до первого же переправочного пункта, чтобы сменить сию очаровательную кобылицу на столь же прелестного гнедого жеребца, прихрамывающего, как мне показалось, на все четыре ноги.
— Так-так, мальчик мой, — горестно усмехнулся пастор. — Ну и что же ты намерен делать теперь, когда вернулся в Гаворт? Какую стезю ты для себя избрал?
— Почем я знаю? Еще не решил, — флегматично отозвался его непутевый сын. — Быть может, устроюсь клерком в какую-нибудь провинциальную контору или же, может статься, найду себе другую, более интересную работу, — как знать!
— Не смеши меня, Патрик Брэнуэлл, — печально заключил достопочтенный Патрик Бронте. — Ну, скажи на милость, какой из тебя коммерсант? — отчаянно вздохнув, он добавил со странной безысходной обреченностью, отчетливо звучащей в каждом его слове: — Боюсь, мой мальчик, ты уже упустил самый главный шанс, который только могла предоставить тебе жизнь!
Патрик Брэнуэлл не стал возражать. Он был слишком измотан физически и душевно, чтобы вступать в дальнейшие пререкания. В самом деле, со дня его отъезда в Лондон юноша сильно переменился, и все тревожные черты его нового облика стремительно бросились в глаза преподобному Патрику Бронте тотчас же по приезде сына. Брэнуэлл сильно побледнел, осунулся, в его движениях появилась странная болезненная вялость; лицо его утратило свою прежнюю живость: оно обмякло, пожелтело, черты его сделались бесстрастными, апатичными. Все это доставило немалое беспокойство его бдительному отцу, который имел возможность убедиться вполне, что, независимо от того, сказал ли Патрик Брэнуэлл правду или солгал, одно было несомненно: на долю его сына во время этого злополучного странствия выпало немало мучений.
Однако, помимо крайней усталости, одолевшей Патрика Брэнуэлла, у него была и другая причина попридержать язык за зубами. Причина, смысл которой вцеплялся в его сознание бесчисленными щупальцами, чья стальная хватка вызывала мучительную саднящую боль. Причина, с неистовой силой претившая самой сущности пасторского сына: мысль о том, что последнее заявление отца могло оказаться суровой пророческой истиной.
…Итак, на рождественские праздники все семейство достопочтенного Патрика Бронте вновь собралось под благодатной сенью родимого гавортского пастората.
Сидя в уютной, приветливой гостиной, сестры и брат принялись, с неожиданным для себя самих воодушевлением, обстоятельно обсуждать возможные виды на будущее.
Положение семьи на тот момент было таковым, что юные Бронте никак не могли позволить себе жить на отцовском иждивении. Хоть кто-то из них был обязан поддержать финансовое состояние своих родных каким-нибудь достойным, более или менее прибыльным трудом.
Пасторским детям предстояло сделать нелегкий выбор. Впрочем, выбирать им было особо не из чего. Единственно доступным родом деятельности казалось им педагогическое поприще, которое, как довелось уже убедиться на практике двум старшим барышням Бронте, во многом их не устраивало, ибо требовало немалых духовных затрат и, к тому же, довольно скудно оплачивалось. Не могли они также искать заработка и в качестве художников. Патрик Брэнуэлл, если верить его собственным словам, уже попробовавший свои творческие силы в этой сфере, наотрез отказался продолжить предыдущие опыты. Шарлотта же, тоже умевшая неплохо рисовать, попросту не могла себе позволить заняться этим делом всерьез, ибо ее прогрессирующая близорукость не оставляла ей на это никаких шансов.
— Что же нам делать? — спросила Эмили Джейн.
— Что до меня, — заявил Патрик Брэнуэлл, — то я хотел бы заняться литературой. С Академией Художеств ничего не вышло, как всем вам уже довелось убедиться. Портретист из меня, прямо скажем, неважный, да я и сам теперь не желаю иметь дело с рисованием. Но литература — это совсем другое! Все мы пишем стихи, сочиняем легенды и саги, и, по-моему, у нас это получается совсем недурно. Может статься, из нас получатся видные поэты, — кто знает! Честное слово, мне кажется — стоит попробовать! А что думаешь об этом ты, Шарлотта?
— Что ж, — ответила старшая сестра, — я полагаю — это дельное предложение. Только, прежде всего, каждый из нас обязан осознать ту ответственность, какую налагает это нелегкое решение; мы должны помнить об этой ответственности всегда. И я настоятельно призываю вас всех хорошенько над этим поразмыслить. Это первое. Теперь далее: очевидно, что, как бы усердны мы не были в исполнении возложенных на нас обязательств, сейчас настало такое время, что своими силами нам нипочем не пробить себе дорогу в кипучей и деятельной литературной жизни.
— Твоя правда, сестрица, — печально отозвалась кроткая Энн. — К сожалению, без соответствующих рекомендаций нам ничего не добиться. Так что же ты предлагаешь?
— По-моему это ясно как божий день. Для начата нам необходимо заручиться поддержкой кого-нибудь из влиятельных лиц, работающих в этой области. К примеру, что вы скажете о поэтах, представляющих «озерную школу»[12]?
— Господа Вордсворт Колридж и Саути? — усмехнулся Патрик Брэнуэлл. — Ну что ж: кое-кто из них, как мне думается, заслуживает внимания читающей публики, а кто-то по праву может быть назван авторитетом в числе передовых английских поэтов нашего времени. Но почему ты, собственно, спрашиваешь, сестра?
— Я думаю, нам следует обратиться к одному из них. Скажем, к Роберту Саути.
— Саути? — переспросил Патрик Брэнуэлл. — Вот еще! Мне не нравятся его стихи: они слишком скучны! Я бы предпочел сэра Уильяма Вордсворта.
— Тихо, Брэнуэлл! — строго осадила его Шарлотта. — Не смей так говорить об известном поэте!
— Известность — явление преходящее! — язвительно заметил ее брат. — Сегодня он известен, а завтра… кто знает, что будет завтра? — лицо пасторского сына расплылось в загадочной, самодовольной улыбке.
— Вот именно — никто не знает! — отрезала Шарлотта. — А потому ты очень нас обяжешь, милый братец, если время от времени попридержишь язык за зубами. Что до меня, так мне решительно нравится поэзия мистера Саути, и я вынуждена настаивать на том, чтобы мы обратились за советом и поддержкой именно к нему.
— Да, но как мы сможем осуществить это намерение, сестрица? — спросила Энн. — Честно говоря, мне немного страшно: ведь ни одному из нас никогда не приходилось иметь дела с литературными авторитетами.
— Не беспокойтесь, мои дорогие! — ответила Шарлотта. — Эту нелегкую миссию я возьму на себя. Я напишу мистеру Саути письмо и для начала пошлю на его строгий суд образец своих стихов. А там уж будем действовать в сообразовании с тем, какой придет ответ. Ну как, мои милые, вы согласны?
Возражений не последовало. Юные Бронте сидели тихо и, затаив дыхание, прислушивались к словам сестры. Даже несдержанный словоохотливый Патрик Брэнуэлл не проронил более ни слова; лицо его, еще минуту назад казавшееся довольно оживленным, вдруг сделалось мрачным и угрюмым, в его взгляде появилась какая-то странная смесь беспокойства и отрешенности, будто бы что-то внезапно заставило его серьезно задуматься.
— Ну вот и славно! — заключила старшая мисс Бронте. — Мне следует безотлагательно взяться за устройство этого дела; я непременно займусь этим со дня на день. Можете на меня положиться.
Шарлотта сдержала слово. Задумчиво склонившись над белоснежным листком бумаги, мирно покоившимся на краю низенького соснового стола в бывшей «Children's study» среди прочих письменных принадлежностей, озаренных тусклым отсветом догоравшей свечи, девушка внезапно ощутила необыкновенный прилив чувств — ярких, как пестрые краски пышно цветущих весенних садов, свежих, как первый глоток чистого, прозрачного воздуха, коснувшийся легких беспечного новорожденного существа. Да-да, — именно новорожденного, ибо в эти заветные минуты, проводимые старшей дочерью пастора за письменным столом в мучительном раздумье над неразрешимой загадкой возможного содержания послания лауреату, молодая леди буквально переживала второе рождение. Или, по крайней мере, чудесное воскрешение к новой деятельной жизни с ее восхитительными грезами, полными неукротимого первозданного огня.
Девушкой владело сильное возбуждение. Напрасно понукала она свой мозг, напрасно заставляла его работать. Перо как будто горело в ее руках и, вопреки воле своей владелицы, поминутно выходило из повиновения. На бумагу нерешительно ложились какие-то нелепые строки, едва ли отражавшие хотя бы блеклую тень того бурного потока отчаянных мыслей, какой стремительно нахлынул на нее и всецело обуял ее сознание.
Неужели она нашла верный способ избавиться наконец от опостылевших обязанностей школьной учительницы и вернуть себе, своему брату и сестрам вожделенную свободу? При этой мысли у Шарлотты перехватило дух, глаза ее засияли живым влажным блеском. Девушка взяла перо, обмакнула его в чернила и принялась дописывать свое заветное послание. Но, вопреки своему горячему желанию исполнить столь ответственную миссию как можно более добросовестно, Шарлотта осталась крайне недовольной конечным результатом своих стараний.
Перед ней возвышалась гора небрежно скомканной бумаги, испещренной аккуратным мелким почерком и предназначавшейся теперь для поглощения каминным пламенем. В руках девушки нервно дрожал очередной бумажный листок, покрытый теми же миниатюрными замысловатыми завитушками и готовый в любой момент быть уничтоженным одним лишь безжалостным движением. Шарлотта огорченно вздохнула, полная решимости тотчас же осуществить свое намерение, но рука ее, собиравшаяся комкать письмо, внезапно застыла в воздухе. Пасторская дочь бережно сложила листок в конверт и с досадой подумала: «Как можно выразить в простых словах и избитых фразах всю восхитительную полноту истинного движения души!»