Безусловно, это была жертва, ибо Шарлотте и в самом деле нравился молодой человек — настолько, что она была уже готова впустить его в свое сердце, но она любила сестру, искренне уважала ее чувства, а потому сумела-таки взять себя в руки и смерить свой безумный порыв. И, более того, видя безмолвные терзания Энн, сопровождаемые внезапными сменами настроения от странной для нее беспечной веселости, до тихой печали, наблюдая взволнованное смятение сестры всякий раз, как случай сводил бедняжку с мистером Уэйтменом, Шарлотта решила во что бы то ни стало помочь ей добиться его расположения. Для этого практичная барышня поспешила заручиться поддержкой Эмили Джейн, обрисовав ей ситуацию, как только подвернулась подходящая возможность. Эмили охотно ее выслушала, пообещав не выдавать их маленькой тайны никому, внимательно следить за своим поведением, чтобы сама Энн не догадалась об их с сестрой посвященности в секрет ее сердца, и выразила безоговорочную готовность предоставить свою помощь в столь серьезном деле в любое время, когда это потребуется.
А Энн и в самом деле увлеклась молодым викарием не на шутку. Теперь все ее мысли были заняты одним лишь мистером Уэйтменом. Она почувствовала в себе странную перемену еще в тот благословенный вечер, когда впервые его увидела. Все ее сознание словно бы внезапно просветлело, наполнилось неведомым сладостным теплом, стремительно пронзающим самые глубины ее трепещущего горячего сердца. С тех пор Уильям Уэйтмен стал неотъемлемой частицей ее собственного «я». Она замечала лишь его, радовалась его радостями, печалилась его печалями, жила его жизнью.
Быть может, подобное описание покажется поверхностным и невыразительным, что, вероятно, повлечет за собой искаженное истолкование действительных чувств Энн, которые, возможно, будут восприняты не иначе, как самая обыкновенная пылкая восторженность, свойственная юности.
Однако в случае с Энн Бронте столь категоричное суждение едва ли можно признать справедливым. Чувства девушки оказались даже более глубокими и прочными, чем она сама поначалу могла предположить. Первое время их знакомства она была очарована внешностью и манерами молодого человека, а также — его живым умом и природным обаянием. Если бы так продолжалось и впредь, Энн смогла бы поздравить себя с тем, что она достойно выпуталась из коварных сетей Соблазна, не позволив своим чувствам одержать верх над разумом. Но вся беда в том, что очень скоро тот идеальный кумир, которого младшая пасторская дочь создала в своем воображении, наделив его внешностью и манерами мистера Уэйтмена, уступил место реальному, живому юноше, и этот юноша нравился ей все сильнее.
Не раз во время церковной службы доводилось ей слышать его проповеди, и эти неповторимые мгновения доставляли девушке истинное, ни с чем не сравнимое, наслаждение. Затаив дыхание, внимала она каждому слову, слетавшему с его уст, ловила каждый его взгляд, исполненный неизменного благоговейного воодушевления. Манера читать проповеди отличалась у юного викария удивительной легкостью и простотой. Казалось, будто сам Господь говорит со своими верными детьми через этого своего земного наместника. Интонация мистера Уэйтмена была проникнута подлинным благочестием, без тени высокопарности и наигранности, и это было поистине восхитительным.
Кроме того, Энн не замедлила обнаружить общность убеждений и сходность моральных принципов между нею самой и молодым викарием. Это обстоятельство необычайно радовало девушку. Она без труда могла угадать его мысли и предупредить его желания. С другой стороны, стоило ей о чем-нибудь подумать или чего-нибудь пожелать — и это тотчас же воплощалось в жизнь услужливым, прозорливым джентльменом.
Словом, Уильям Уэйтмен стал для младшей пасторской дочери средоточием всех лучших черт, хотя, конечно ему были присущи и недостатки, но лишь те, которые легко извинялись, а порой и оправдывались — настолько, что скорее принимались за достоинства.
То новое, что всколыхнуло сознание Энн, конечно же, не могло не отразиться на ее поведении и образе жизни. Для начала отметим, что именно в тот период скромная пасторская дочь стала уделять заметно большее внимание своей наружности, нежели прежде. Правда, и в иную пору никто не мог упрекнуть ее в небрежности: она всегда выглядела аккуратно и одевалась со вкусом, хотя и довольно просто. Теперь же она с удовольствием облачалась в прелестное синее шелковое платье с белоснежным кружевным воротом и черным кушаком, подаренное ей сестрами по случаю ее двадцатилетия. В этом платье, фасон которого был подобран столь разумно, что его нельзя было назвать ни излишне крикливым, ни вычурным, ни чересчур роскошным даже для пасторской дочери, она выглядела поистине восхитительно. Оно значительно выигрывало в сравнении с ее прежними туалетами, удивительно гармонично сочетаясь с ее лучистыми зеленовато-карими глазами и мягкими каштановыми волосами, и в то же время выгодно подчеркивая ее безупречно сложенную стройную фигуру с изящной талией и маленькой грудью.
Кроме того, девушка старалась неустанно образовывать свой ум, дабы не ударить лицом в грязь перед достаточно смышленым и, судя по всему, продвинутым в области литературных познаний, молодым человеком. Она с похвальным усердием принялась штудировать всевозможные книги самого разного содержания — от научных и исторических трудов до беллетристики и поэзии. С увлечением перечитывала Анну Радклифф[17] и Вальтера Скотта, Ричардсона, Филдинга и Диккенса, печатавшего свои ранние произведения под псевдонимом Боза, а также входившие в то время в моду «дамские романы» Джейн Остен[18]; заучивала наизусть отдельные фразы, а то и целые поэмы представителей «озерной школы», Шелли[19], Байрона и особенно — столь любимого ею Джона Мильтона[20].
С наслаждением погрузилась она и в чарующий своей неповторимой первозданностью, поистине восхитительный мир древних шотландских баллад и кельтских сказаний, с благоговейнейшим трепетным восторгом извлекая из тьмы веков на зыбкую поверхность сознания славные легендарные образы величественной старины… Все это буйно разгорячило фантазию пасторской дочери, и она с пущим пылом творила собственные стихи, которые выходили теперь из-под ее пера с такой поразительной легкостью, которую можно было оценить не иначе, как благословение свыше — так она и приняла свой стремительный творческий порыв.
Разумеется, главным и единственным виновником столь бурного всплеска вдохновения был скромный и обаятельный молодой викарий Уильям Уэйтмен. Девушка охотно воздавала ему дань своей безмолвной благодарностью, которая еще сильнее укрепляла ее горячее чувство к нему.
Сам юноша, однако, будто бы не замечал всего этого, да оно и неудивительно: ведь Энн, будучи скромной благовоспитанной барышней, старалась по мере сил ничем не выдавать своей сердечной склонности. Мистер Уэйтмен был одинаково мил и приветлив со всеми молодыми особами, обитавшими в мрачном гавортском пасторате, не исключая и прелестной Эллен Нассей, весьма охотно коротавшей здесь каникулы в обществе своих любимых подруг. Молодой человек был столь же внимателен к Энн, как и ко всем прочим юным леди: дарил ей безмятежные небесные улыбки, соблюдал по отношению к ней все общепринятые формы вежливости, но отнюдь не оказывал ей ни малейшего видимого предпочтения ни перед одной хорошенькой indigena[21] ютившейся в этой суровой местности.
Конечно, это давало Энн существенный повод для тайных огорчений, однако девушка прекрасно понимала, что она не может претендовать на расположение юного джентльмена в большей мере, нежели кто-либо другой, и была вынуждена довольствоваться тем, что имела, боясь по неосторожности утратить и это последнее отрадное утешение.
…Как-то в погожий весенний денек, овеянный приятной утренней прохладой, Эмили и Энн затеяли небольшую прогулку с их новым щенком-бульдогом, которого добрые соседи не так давно подарили Эмили и который стал с тех пор ее главным любимцем.
Мирно беседуя, девушки вышли за калитку, как вдруг наблюдательная Эмили заметила в стороне силуэт фигуры мистера Уэйтмена, веселым и бодрым шагом направлявшегося к их дому. Энн, похоже, была всецело поглощена безмятежной возней со щенком, которого ее сестрица держала на мощном кожаном поводке.
Собака безбожно вертелась и скулила у ног своих юных хозяек; она была готова в любую минуту сорваться и убежать. И тут у Эмили мелькнула дерзкая мысль. Она быстро разомкнула свои пальцы, державшие поводок, и молодой бульдог понесся прочь с такой невообразимой скоростью, что сделала бы честь самому легендарному Пегасу.
Энн не на шутку растерялась и замерла на месте как вкопанная, а Эмили с пронзительными возгласами: «Кипер! Кипер! Ко мне!», опрометью бросилась вслед прелестной собачке, столь славно исполнившей свою миссию.
Энн уже собралась с духом и хотела было последовать на подмогу, как вдруг услышала позади себя знакомый голос:
— Превосходный денек, не правда ли, мисс Бронте?
Энн все еще стояла на месте, оторопев… на этот раз уже от неизъяснимого трепетного восторга, тотчас наполнившего все ее существо. Маленькая хитрость Эмили удалась на славу.
— Вы, кажется, чем-то взволнованы? Да что с вами? — голос стал уже встревоженным. — Вы вся дрожите.
Энн сделала над собой невероятное усилие и, обернувшись, робко промолвила:
— Прошу прошения, мистер Уэйтмен. У нас беда.
— Вот как? — Уильям Уэйтмен насторожился. — Позвольте узнать, какая же?
— Наш Кипер… Вы помните? Эмили его упустила… Он сбежал… Я должна помочь ей поймать его! Вы позволите?
— О, похоже, в этом нет надобности! Взгляните! — молодой человек кивнул в сторону придорожного холма, у подножия которого стояла Эмили, с некой неприступной величественностью держа на поводке своего норовистого питомца. В эту минуту она казалась поразительно прекрасной: длинное зеленое платье мягко обрисовывало ее стройную фигуру, горделивый силуэт которой выделялся на фоне холма, а многочисленные струящиеся завитки блестящих темных локонов дико развивались на ветру. Лица Эмили из-за достаточно солидного расстояния, отдаляющего ее от сестры и юного викария, не было видно, но во всем ее облике отчетливо запечатлелось некое непостижимое умиротворение. Впрочем, едва ли данный эпитет способен охарактеризовать истинное состояние молодой особы, в чьей натуре был заложен неиссякаемый источник вечной борьбы… Прелестная и суровая, величественная и одинокая отшельница-горянка.