— Если вы и в самом деле сейчас говорили без лжи и притворства, — мягко зазвенел в тиши ее серебристый нежный голос, — то это не вам, а мне следует просить у вас прощения.
— Так вы прощаете меня?
— А вы — меня?
— Мне нечего вам прощать.
— Мне — тоже, — заключила она с небесной улыбкой и протянула руку в знак примирения. Он пылко сжал ее маленькую хрупкую кисть в своих ладонях.
— Завтра я буду думать, что это — всего лишь прелестный сон! — воскликнул он в страстном порыве. — Нет, нет, не уходите! — поспешно добавил он, еще сильнее сжав руку девушки, когда та попыталась ее отнять. — Не лишайте меня возможности продлить это сладкое мгновение!
Его дыхание стало частым и прерывистым, пламенный взгляд — еще более напряженным и настойчивым.
Это смутило Энн, но не испугало. Собрав все свое достоинство, она тихо, но решительно проговорила:
— Я рада, если и в самом деле сумела доставить вам хоть одно приятное мгновение. Однако прошу прощения, сэр Уильям, сейчас я должна вас оставить.
Он стоял перед нею в смиренном восхищении, все еще продолжая инстинктивно держать ее руку так цепко и сильно, словно в неумолимых тисках.
— Мне пора, — повторила она уже более мягко. — Сейчас вернутся Эмили Джейн и Кипер.
Это сообщение мгновенно отрезвило юного викария, и он немедленно разжал свои пальцы. Энн высвободила руку и собралась было проститься и уйти, но, робко подняв взор, она увидела, как огорчился Уильям Уэйтмен, как резко потускнело его лицо, с которого мгновенно исчезла вся живость и лучезарность. В глазах его появилось странное выражение, какого ей никогда прежде не доводилось наблюдать, и почему-то напугавшее ее гораздо сильнее, чем яростно полыхавшая в них еще минуту назад всепоглощающая пламенная страсть. То было выражение крайней безысходности, мучительной тоски и глубочайшей скорби, порожденной неведомой пасторской дочери, но, должно быть, ужасной причиной.
Энн была поистине поражена столь внезапной переменой, отчетливо запечатлевшейся во всем облике юного викария. К сердцу ее стремительно подкатила бурная волна невыразимого сострадания, нежности и… и того более горячего чувства, какое могло ею овладеть. Она быстро взглянула на пышный букет первоцветов, которые она все это время держала в свободной руке, выбрала и аккуратно отделила от него самый большой и чудесный цветок и обворожительно мягким и нежным движением бережно воткнула свое дорогое сокровище в петлицу форменного сюртука Уильяма Уэйтмена.
— Помнится, вы говорили, — тихо промолвила она, — что для вас эти цветы имеют особый смысл. Я вижу, что вас отчаянно гложет какая-то тайная печать. И, ежели эти цветы значат для вас то же, что и для меня, я буду бесконечно рада поделиться ими с вами.
— Но эти цветы — ваши! — воскликнул ошеломленный молодой викарий. — Я подарил их вам!
— Безусловно, сэр, — невозмутимо ответила пасторская дочь, — и, следовательно, я получила законное право распоряжаться ими по своему усмотрению. А потому я покорнейше прошу вас принять этот цветок и надеюсь, что он станет для вас целебным бальзамом, способным оживить ваше доброе, отзывчивое сердце.
— О, если бы только это было возможно! — в полном отчаянии воскликнул Уильям Уэйтмен. — Но все равно я бесконечно благодарен вам, мой дивный светлый ангел! — он быстро поймал руку девушки и снова порывисто сжал ее.
Тем временем на дальнем конце тропинки, ведшей к пасторату, показались Эмили Джейн и Кипер, которые, судя по всему, успешно завершили свою славную прогулку и теперь бодрым, решительным шагом возвращались домой. Юный викарий поспешно отпустил руку своей случайной собеседницы, и они мирно расстались.
…Следующие дни показались Энн Бронте чарующим волшебным сном. Уильям Уэйтмен продолжал регулярно наведываться в гавортский пасторат, но теперь уже он стал оказывать открытое предпочтение лишь одной из его обитательниц, проводя в ее обществе все свободное время.
Энн, пребывавшая отныне в приподнятом состоянии духа, словно бы внезапно сбросила с себя тяжелые ненавистные цепи, искусственно скованные в чахлом пламени внешних условностей и предрассудков, всецело наслаждаясь тем новым восхитительным счастьем, какое подарила ей жизнь. Она уже не опасалась показаться юному викарию безвкусной и невежественной. Она стала принимать активное участие в бесхитростных домашних увеселениях, блистая в самых различных областях искусства. С увлечением играла на фортепиано и исполняла вокальные миниатюры под собственный аккомпанемент, как делала это и ее сестра Эмили, с готовностью демонстрировала молодому человеку свои рисунки и даже раза два осмелилась публично прочесть собственные стихи, доставив истинное удовольствие своим слушателям.
Хотя ее манера исполнения музыкальных произведений не отличалась техническим совершенством (в этом плане Энн и в самом деле уступала своей сестре Эмили), тем не менее ее игра и пение были отнюдь не лишены изящества и вкуса. В ее рисунках пристрастный взгляд маститого художника мог обнаружить недостаток мастерства и подготовки, однако оригинальность замысла многих ее картин и очевидное стремление к точности нюансировки штрихов в значительной мере искупали отсутствие школы. Что же касается достоинств поэтических опусов Энн Бронте, ее стихи в плане композиции и динамичности драматургии ничуть не уступали грандиозным по масштабу сагам ее брата Патрика Брэнуэлла, а по образному содержанию и смелости идей, пожалуй, даже их превосходили.
Как бы то ни было, прекрасный юноша с такой дивной легкостью вливший сияющий поток чистого, яркого света в «мрачное царство теней» — как нередко называла Шарлотта Бронте суровую уединенную обитель своего семейства — в согласии с его собственными словами, вовсе не был тонким знатоком и ценителем высокого искусства. А следовательно, не мог быть и строгим, взыскательным судьей, хотя его достаточно развитое эстетическое чувство и вкус ни в коей мере не заслуживали упреков и порицаний. Ему действительно нравились стихи и рисунки Энн, свидетельствующие о ее несомненных дарованиях, а также — ее утонченное душевное музицирование, повергавшее в восторженный трепет все его существо.
Энн украдкой замечала, какое чарующее наслаждение доставляла юному викарию тайная магическая сила ее искусства. Она могла угадать его безмолвное восхищение по тому одухотворенному безмятежному выражению, каковым время от времени озарялось его лицо: в его прекрасных синих глазах внезапно вспыхивал мягкий, влажный отблеск, вбирая в себя живительный поток дивного неземного света, на губах его то и дело играла загадочная лучезарная улыбка — зерцало всепоглощающего пленительного упоения. И это ангельское выражение становилось для девушки поистине неиссякаемым источником вдохновения, в свою очередь, возносившего молодого человека на вершины блаженства…
Неожиданное внимание юного викария не польстило честолюбию прелестной пасторской дочери, не сделало ее чванливой, но, подобно чудодейственному эликсиру, вдохнуло в нее жизнь. Она раскрылась как нежный розовый бутон и превратилась в роскошный цветок. Словом, для кроткой и смиренной Энн Бронте этот период был полон света, тепла, восторженного упоения вскипающей и обжигающей неги…
Но вскоре все переменилось. Сон исчез, греза растаяла, настало время страшного, гнетущего пробуждения. Пришла пора заглянуть в мерзкие пустые глазницы суровой беспощадной реальности, принять ее грубые, леденящие объятия…
Молодой викарий Уильям Уэйтмен перестал появляться в гавортском пасторате. Его визиты прекратились столь внезапно и столь неожиданно для всех обитателей этого мрачного жилища, что никто не мог понять и объяснить причину его странного поведения.
Жизнь в пасторском доме мгновенно потускнела, сделалась скучной и тоскливой.
Шарлотта и Эмили старались не поддаваться унынию и даже находили своеобразную отраду в появившейся возможности больше, чем прежде, употреблять свой духовный потенциал в возвышенных, благородных целях. Они смогли беспрепятственно окунуться в мир своего творчества — этот поистине восхитительный мир сладких грез, погрузиться в упоительную негу страстных мечтаний.
Однако, к глубочайшему прискорбию, нельзя было сказать того же об их младшей сестре. Столь очевидное внезапное отчуждение мистера Уэйтмена стало для Энн Бронте настоящим ударом. Первое время по прекращении его визитов она еще старалась держаться, бодря себя мыслью, что всему виной могут быть неотложные дела, призвавшие молодого человека столь неожиданно, но, вероятно, это ненадолго, и вскоре возвратятся благословенные деньки, когда она сможет беспрепятственно наслаждаться его обществом.
Но это светлое упование растаяло так же быстро, как первый снег, застилающий легкой пеленою суровую заповедную пустошь. Бедную девушку охватило подлинное отчаяние, усугубившееся еще и тем, что во время традиционных богослужений в церкви святого Михаила, где юный викарий исправно продолжал исполнять свои обязанности, его лицо уже не озарялось былым ореолом проникновенного благочестия; нет, теперь оно несло на себе угрюмую печать некой непостижимой, мучительно-напряженной мрачной думы… Это невольно напоминало Энн то странное выражение, которое запечатлелось в его глазах и так сильно ужаснуло ее в последние минуты того памятного свидания у калитки пастората.
Энн понимала, что сама она лишена возможности как бы то ни было повлиять на ситуацию, и жутко мучилась этой устрашающей безысходностью, тем более что у нее не осталось сомнений в том, что столь разительную перемену в поведении мистера Уэйтмена ей следует, безусловно, относить на свой счет.
Отчаяние и крайняя опустошенность, поселившиеся за последнее время в душе прелестной пасторской дочери, привели с собой свою верную спутницу — болезнь. Энн слегла. Ее организм был разбит, силы — сломлены. Случалось, она впадала в бредовое состояние и подолгу не могла прийти в себя: металась на кровати, что-то нечленораздельно бормотала, а иногда поднималась с постели и принималась неосознанно и бессмысленно бродить по комнате из стороны в сторону, вселяя своими непредсказуемыми выходками естественный страх в сердца своих близких.