Однажды горничная Марта, которой поручено было присматривать за молодой хозяйкой, стала невольной свидетельницей сцены, внушившей ей тайное опасение, не повредилась ли ее прелестная подопечная в уме, хотя явной причины к такому заключению не было. Все произошло очень быстро, без всякого шума, жалоб и стенаний.
Этим утром Энн как будто стало лучше. Она с удовольствием выпила чаю и съела все, что было доставлено с кухни. Казалось, к ней вернулись прежние силы: со щек ее исчезла смертельная бледность, на них пробился нежный румянец, кожа лица разгладилась и обрела первозданную свежесть. Девушка была приветлива со всеми обитателями пастората, ум ее был ясным, сознание — просветленным. На всем ее облике лежала печать подлинного умиротворения, лишь в прекрасных карих глазах отражалась неизбывная тоска.
Шарлотта и Эмили, несказанно обрадованные столь благоприятной переменой в состоянии своей любимой младшей сестры, решили позволить себе предпринять освежающую прогулку по вересковым пустошам, оставив драгоценную «малютку Энн» на попечение Марты.
После того как сестры удалились, Энн ненадолго вздремнула. Однако, к тревожному изумлению Марты, то была отнюдь не умиротворенная дремота, сковывающая приятным оцепенением (как это обычно бывает) сознание выздоравливающего. Нет. У девушки явно начинался бред. С уст ее то и дело срывались короткие бессвязные фразы, перемежавшиеся с настойчивым повторением одного и того же имени, произносимого то с особой, неподдельной, нежностью, то с невыразимой горечью, то с беспредельным отчаянием. То было имя викария Уильяма Уэйтмена — средоточия всех ее тайных стремлений и упований.
Вдруг она резко откинула одеяло и поднялась с постели. Испуганная Марта тут же бросилась к своей подопечной в надежде успокоить ее и уложить на место. Но Энн словно бы ее не замечала. Отстранив свою верную сиделку с такой поразительной небрежностью и невозмутимостью, будто какое-то досадное препятствие, внезапно возникшее на ее пути, девушка, похожая на привидение в своей длинной белоснежной сорочке, бесшумно прокралась к письменному столу.
Там, среди прочих бумаг, она быстро отыскала свой старый дневник — надежное хранилище ее самых сокровенных мыслей — открыла его на той самой странице, где обрывались ее прежние записи. Словно подчиняясь какому-то странному внутреннему порыву, она поспешно перевернула листок, схватила перо, обмакнула его в чернила и, в приливе внезапно нахлынувшего вдохновения, быстро-быстро стала что-то заносить на чистую страницу. Марта стояла тут же, возле своей молодой хозяйки, и напряженно следила за каждым ее движением… Покончив со своими записями, Энн на мгновение воззрилась на результат своих трудов и вдруг торопливо вырвала из своего дневника последний листок, поднесла его к пламени стоявшей на столе свечи, но тут же выронила его и упала без чувств.
Листок занялся пламенем, но, к счастью, не успел вспыхнуть мгновенно, потому что предусмотрительная горничная за несколько секунд растоптала злополучные огненные язычки и извлекла из пепла маленький клочок испещренной мелким почерком бумаги. Присмотревшись внимательнее, Марта убедилась, что стала спасительницей бесценных строк стихотворения, навеянных минутным порывом пылкого воображения и несших на себе несомненный отпечаток тех мучительных душевных страданий, какие буквально пожирали изнутри их прелестную создательницу:
…Проснусь — и всюду тишина,
Прекрасных грез пропал и след.
Я нелюбима… я одна…
Слов выразить все это — нет.
Творец, к чему решил Ты дать
Мне сердце, что любви полно,
Коль радости ее познать
Лишь в сонных грезах мне дано.[22]
Марта спрятала этот драгоценный обгорелый клочок в своем бумажнике в надежде при более благоприятных условиях передать стихи в полноправное распоряжение их автора. Она не стала сообщать своим хозяевам об этом странном происшествии, справедливо посчитав его подробности слишком деликатными, а их словесное описание — слишком священным для любых ушей, кроме ушей его главной виновницы.
Разумеется, состояние здоровья Энн теперь не позволяло ей присутствовать на традиционных богослужениях в церкви святого Михаила. Сестры же ее, бывавшие там неизменно, заметили явную тревогу, охватившую молодого викария Уильяма Уэйтмена с первого же дня, как Энн не оказалось на ее обычном месте. Барышни сочли, что это хороший знак, но, учитывая душевное расстройство своей сестры, благоразумно решили не бередить ее рану и не затрагивать в разговорах с нею персоны мистера Уэйтмена, пока она как следует не оправится. Они действительно делали все возможное, чтобы оградить свою бесценную «малютку Энн» от любых психологических потрясений.
Однако наделе вышло не совсем так, как они полагали.
Как-то воскресным утром по завершении традиционной церковной службы Уильям Уэйтмен подкараулил Шарлотту и Эмили на выходе возле паперти. Коротко поприветствовав их, он тут же осведомился, где теперь их сестра и отчего она в последнее время не бывает в церкви.
— Энн занемогла, — ответила Шарлотта, кинув на него печальный взгляд, в котором читался скрытый упрек.
— Занемогла? — с видимой тревогою переспросил юный викарий. — Во имя Господа, ответьте, что с нею? Это опасно?
— Надеемся, что нет, — снова ответила Шарлотта. — Однако, мы полагаем, ее болезнь вызвана сильным нервным расстройством, и выздоровление уже довольно долго затягивается. По правде говоря, это пугает нас, мистер Уэйтмен.
— Могу ли я навестить ее сегодня вечером? — осведомился молодой человек и обвел умоляющим взглядом лица обеих сестер.
— Мы убеждены, — сказала Эмили с обворожительной улыбкой, — что ваш визит ускорит ее выздоровление.
— Как бы мне хотелось, чтобы так оно и было! — с чувством воскликнул молодой викарий.
— Так и будет, — мягко заключила Шарлотта. — Не сомневайтесь.
Последовали примиряющие рукопожатия, и барышни покорно удалились.
Прошло несколько часов.
На заповедные окрестности Гаворта мерно надвигались сумерки. Мрачные тени мало-помалу ложились на ветхую черепичную кровлю угрюмого пастората, и его серый фасад постепенно тонул во мгле.
Энн приподнялась на своем ложе, наклонилась вперед и задумалась, подперев голову руками и напряженно вглядываясь во мрак — не в тот, что окружал ее, а в тот, что наполнял ее душу.
И тут ей почудилось в недрах зловещей тишины какое-то странное движение. Девушка вздрогнула и оглянулась, ясно уловив в коридоре звук приближающихся шагов.
Марта, ненадолго вздремнувшая было в кресле возле своей молодой хозяйки, тотчас пробудилась и торопливо зажгла светильник.
В дверь постучали. Марта поспешила отворить и тут же остолбенела на месте: на пороге показался знакомый силуэт статной фигуры, озаренной матовым отсветом ночника. То был юный викарий.
Марта мгновенно приложила руку ко рту, чтобы сдержать невольный возглас; действуя по велению интуиции, сводившейся к единому побуждению — не волновать хозяйку, верная служанка выскользнула в коридор, поспешно притворив за собой дверь.
— Мистер Уэйтмен? — вырвалось наконец у Марты.
— Да, — тихо ответил молодой викарий. — Могу я видеть вашу хозяйку?
Марта все еще пребывавшая в замешательстве, ничего не ответила.
— Простите, — смиренно произнес юноша. — Я слышал, ей нездоровится.
— Да, сэр. Это правда, — быстро проговорила горничная и, помолчав несколько мгновений, осведомилась: — Но как вы здесь очутились? Кто вас впустил?
Уильям Уэйтмен вкратце поведал служанке о давешней встрече и лаконичной беседе со старшими пасторскими дочерьми и о том, что он здесь с их соизволения.
— Мисс Шарлотта соблаговолила встретить меня в гостиной и любезно провести сюда, — пояснил он. — Прошу, очень прошу вас, позвольте мне повидать мисс Энн.
Марта одарила его пристальным тяжелым взглядом, отражавшим суровость тигрицы, стерегущей своих детенышей. По-видимому, она колебалась.
— Ненадолго, — сказала она наконец, и дверь, заскрипев, медленно отворилась в согласии с ее словами.
Горничная удалилась на кухню, а молодой человек быстрым шагом двинулся в комнату и остановился возле почивального ложа Энн. Низко склонившись над девушкой, он озабоченно оглядел ее. Светлый блик, исходивший от ночника, выхватил из окружающего полумрака его лицо и фигуру. Ошеломленная пасторская дочь не могла отвести восторженного взора от этого восхитительного, чарующего видения. Сердце ее судорожно затрепетало, исполненное истинного блаженства, а из груди вырвался ликующий возглас, звучавший невыразимой нежностью:
— Это вы!
Она быстро отвела взор, затем снова взглянула на юного викария, словно для того, чтобы удостовериться в реальности происходящего.
— Вы все-таки пришли! — воскликнула она, все еще находясь во власти всепоглощающего пленительного чувства, вызванного столь неожиданным и, вместе с тем, столь долгожданным визитом.
На мгновение отвернувшись к стене, она тихо прошептала:
— Хвала Небесам!
Он глядел на нее, словно завороженный видением лучезарного ангела в колыбели, и до сей поры хранил безмолвие, боясь единым словом, непроизвольно слетевшим с его уст, внезапно разрушить все восхитительное очарование этого неповторимого священного мгновения.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он наконец, мягко улыбнувшись и тщетно стараясь скрыть глубокую скорбь.
— Теперь уже значительно лучше, — ответила девушка с неожиданным пылом, быть может, большим, чем ей самой того бы хотелось, и тихо прибавила: — Ведь вы теперь со мною; мне этого довольно, чтобы поправиться совершенно.
Юный викарий смущенно отвел взгляд в сторону, и на его глаза попалась прелестная хрустальная ваза, со стоявшим в ней засохшим и огрубевшим букетом, в котором с трудом можно было распознать достопамятные первоцветы.
— Как?! — оживился молодой человек. — Вы все еще держите этот букет у себя? Ведь он уже давно утратил свою былую свежесть.