Но настал день, когда восхитительные райские кущи обернулись для пасторской дочери чудовищным пламенем Преисподней.
Случилось это тихим апрельским вечером, приятная свежесть которого так и манила обитателей гавортского пастората в долгую увлекательную прогулку. Сестры, никак не желавшие упустить столь превосходную возможность, снарядили своего четвероногого любимца Кипера и отправились вместе с ним бродить по суровым холмам, где вечно зеленый вереск и душистая жимолость мирно курили в воздух свои терпкие благовония.
Когда барышни огибали одинокий, как бы отбившийся от гряды своих кряжистых собратьев массивный холм вдоль его отлогих склонов, старшая мисс Бронте вдруг оступилась и упала на ровном месте, ибо впереди нее легла какая-то тень, внезапно загородившая ее близоруким глазам природный свет, еще не рассеянный вечерними сумерками. Позабыв обо всем, Энн тотчас бросилась на помощь сестре, а зоркая Эмили мгновенно различила в этом странном препятствии, возникшем на их пути, очертания человеческой фигуры и, устремив взгляд в ту сторону, откуда ложилась тень, не замедлила обнаружить виновника происшествия — благословенного юного викария Уильяма Уэйтмена собственной персоной. Викарий, по всей видимости, наслаждался первозданным великолепием суровой гавортской природы в гордом одиночестве.
Шарлотта и Эмили быстро сориентировались и, забрав Килера, поспешили под каким-то предлогом оставить влюбленную чету наедине.
Молодой человек, бросив на свою прелестную подругу нежный печальный взор, с отчаянным жаром воскликнул:
— [Стянусь душой, я больше этого не вынесу!
Энн в свою очередь осторожно взглянула на него, по-видимому, ожидая пояснений. Между тем он продолжал, и в каждом его слове звучала невыразимая тоска:
— Но почему? За что роковая Судьба так зло пошутила над нами?!
В прекрасных синих глазах Уильяма Уэйтмена отражалась вселенская скорбь, а несчастная пасторская дочь почувствовала, будто земля разверзается под ее ногами, и ее стремительно поглощает зияющая бездна.
— О, Боже! Как вы побледнели! — воскликнул он обеспокоенно. — Способны ли вы сейчас выслушать то, о чем я так давно собираюсь сказать вам?
— Надеюсь, — тихо ответила девушка, все больше бледнея и изо всех сил стараясь подавить свое волнение.
— Одному Богу известно, как нелегко мне говорить об этом; не знаю даже с чего начать. Я чувствовал, что мне давно следовало бы с вами поделиться: вполне возможно, это помогло бы нам избежать многих проблем и огорчений и лучше понять друг друга с самого начала. Но мне не доставало духу открыть вам правду.
— Какую правду? — спросила Энн, с трудом владея собой.
Юный викарий снова пристально взглянул на свою милую собеседницу. Выждав подходящий момент, когда к бедняжке постепенно вернулось самообладание, достаточное для того, чтобы быть способной выслушать подобное признание, он, собравшись с духом и решившись как можно скорее покончить с самым страшным, что ему предстояло, быстро, почти беззвучно произнес:
— Правду о моей помолвке.
Пасторская дочь поспешно облокотилась на склон холма, чувствуя, что ноги ее подкашиваются и она вот-вот лишится сознания.
— Уж и не знаю, — продолжал он со всей невыразимой отчаянной безысходностью, какая владела им в тот момент, — могу ли я надеяться теперь когда-нибудь заслужить ваше прощение? Вы, вероятно, теперь считаете меня последним негодяем, не так ли мисс Бронте?
Собравшись из последних сил и призвав в помощь все свое достоинство, девушка тихо спросила:
— Скажите мне только одно: вы любите ее?
— Мы были знакомы с детства, — сказал юный викарий, словно не услышав ее вопроса. — Девочка рано лишилась родителей, и мой отец, помощник священника в Килберне — небольшом провинциальном городке неподалеку от Йорка — пожалел несчастную малютку и взял ее в наш дом. Три года мы прожили вместе, а когда отец умер — меня забрал к себе его брат, живший по соседству, а бедную Элизу увезли на юг, в Бат, к родственникам моей матери, уже давно усопшей. К тому времени мне исполнилось двенадцать лет, Элизе было восемь, и мы были привязаны друг к другу, как брат и сестра.
С тех пор мы встречались редко, не более двух раз в год, когда родственники моих родителей обменивались визитами. Я всегда был рад видеть свою маленькую сестренку Элизу и находил удовольствие в ее обществе, но тем не менее я чувствовал, что у нас разные пути, разные интересы. Время, что мы прожили врозь, отдалило нас друг от друга, но, к величайшему сожалению, я понял это слишком поздно: мы были уже помолвлены.
— Так, значит, вы не любите ее?! — воскликнула Энн, и ее лицо просияло почти безмятежным счастьем.
— Только братской любовью.
— Но как случилось, что вы заключили помолвку? — спросила ошеломленная пасторская дочь.
— Это произошло в тот день, когда мы нанесли визит в Бат перед тем, как мой дядя послал меня учиться в Кембридж. Вопрос о моем образовании был уже решен, и здесь, к счастью, желание моего почтенного дядюшки совпадало с моим собственным: я должен был направить свои стопы по отцовской стезе. По прибытии в Бат я не преминул поделиться своей радостью с Элизой, сокрушаясь лишь о том, что строгий график занятий, вероятно, не позволит нам видеться более одного раза в год, несмотря на то, что расстояние между местами нашего обитания значительно сократится.
Это известие очень расстроило бедную сестренку, она разразилась горькими слезами, и тогда, из естественного, совершенно бескорыстного желания утешить несчастную девушку, я заключил с ней помолвку, ибо тогда еще не был связан ни словом, ни чувствами ни с кем другим. Лишь теперь я смог осознать вполне, сколь опрометчивым оказался этот шаг, и как дорого мне придется платить за эту ошибку.
Он печально вздохнул, опустил взор и, немного помолчав, прибавил:
— Конечно, я поступил скверно, что скрыл от вас свою помолвку, и позволял себе спокойно наслаждаться вашим обществом, зная, что не имею на то права. Это было эгоизмом. Но я не мог и представить себе всей опасности, какую таили в себе мои невинные встречи с вами: ведь я был убежден, что мое слово, данное Элизе, убережет меня от всякого иного соблазна и поможет мне сохранить мое сердце в совершенной неприкосновенности. Но я ошибся. Я понял, как далеко зашел после нашей памятной встречи у калитки, когда ваша сестра оставила вас в благословенном одиночестве, погнавшись за своей собакой.
— Как можно забыть тот день?! — тихо, но с жаром отозвалась пасторская дочь.
— Тогда я наконец понял свою непростительную оплошность и каждый день убеждался, что эта бурная пучина затягивает меня все сильнее и сильнее. Я попытался исправить положение и, призвав в помощь все свое благоразумие, принял самое нелегкое в моей жизни решение: отказаться от встреч с вами. Некоторое время я пытался держать себя в руках и неуклонно следовать велению рассудка.
— Так вот почему вы прекратили посещать наш дом столь внезапно и неожиданно! — воскликнула девушка.
— Но я никак не мог не отступиться от своего решения, узнав о вашей болезни. Можно ли вообразить, что пришлось пережить мне в тот день, вознесший меня из бездны отчаяния на вершину блаженства в сонме беспощадно преследующих меня горьких сожалений и чистого раскаяния! Но я не могу позволить себе и дальше бессовестно обманывать вас, милая Энн; я и сам давно изнемогаю под тяжким бременем своего невысказанного признания.
Он снова грустно вздохнул и тихо прибавил:
— Мне остается лишь надеяться, что когда-нибудь вы все же сможете понять и простить меня — хотя бы частично. Единственным доводом, извиняющим меня в собственных глазах, может служить лишь упование, что мое поведение не задело ваших чувств, что лишь мне одному придется нести вполне заслуженную кару.
— Что вы хотите этим сказать, сэр?
— Хочу лишь сказать, что, как я смею надеяться, вся опасность моих безрассудств грозит лишь мне одному. Но, видит Бог, я и не предполагал, насколько серьезной окажется эта опасность и каким будет воздаяние. Я люблю вас всей силой моего сердца, а вы… вы, должно быть, теперь презираете меня, как самого подлого негодяя! И это справедливо.
Энн робко подняла на него взор, мгновенно просиявший всепоглощающей радостью и смиренной благодарностью и тихо промолвила:
— Вы сказали, что любите меня. Я не ослышалась?
— О, нет! — с чувством воскликнул молодой человек, мягко коснувшись своей широкой ладонью хрупкого плеча девушки и устремив на нее лучистый взор, исполненный бесконечной нежности и невыразимого восхищения. — Я люблю вас превыше всего на свете! Сможете ли вы когда-нибудь простить меня, милая Энн?!
Эти слова звучали глубоким волнением и подлинным отчаянием. Сердце девушки готово было разорваться. Вне себя от сострадания, от любви, она стремительно склонила голову и, во власти безмолвного упоения, горячо приникла губами к кисти его руки, все еще продолжавшей мирно покоиться на ее плече.
Его лицо просияло небесным светом.
— Значит ли это, что вы готовы простить меня?! — вопросил он с жаром.
Пасторская дочь устремила на юного викария смиренный взор, застланный слезами и, грустно улыбнувшись, проговорила:
— Неужели вы и в самом деле так ничего и не поняли?
— О чем вы?! — спросил он, приходя в необыкновенное волнение.
— Помните ли вы цветок — один из тех первоцветов, что вы столь любезно вручили мне в тот благословенный день, когда мы впервые остались наедине? Тот, который я, в конце концов, вам вернула? Впрочем, я знаю, что вы помните о нем: ведь вы сохранили его у себя, и я имела счастье обнаружить это в тот вечер, когда вы изволили проведать меня во время моей болезни, — в тот памятный вечер, когда вы подарили мне бесценную книгу Мильтона. Так вот: этот дивный цветок… неужели вы сразу не догадались об этом… — это эмблема моего сердца! И я отдала его вам! Навеки и безвозмездно!
Юноша впился в ее лицо долгим испытывающим взором. Дочь пастора смущенно отвела глаза. Какое-то время оба собеседника хранили напряженное безмолвие, словно стараясь постичь сущностный смысл того, что с ними происходит.