Уверившись в крушении своих иллюзий, Патрик Брэнуэлл Бронте некоторое время довольствовался случайными грошами, изредка перепадавшими ему в качестве вознаграждения за стихи, которые он, следуя традиционному графику свободного художника, сочинял для местного журнала «Leeds Mercury». Всю свою выручку молодой человек тут же просаживал за стойкой трактира гостиницы «Черный Бык», где он проводил все свободное время в обществе весьма сомнительных господ. Пасторский сын всякий раз зычным голосом требовал пинту своего любимого йоркширского эля, тотчас после разлива выбрасывающего на поверхность густую белую пену, осушал кружку одним глотком и немедленно просил чего-нибудь покрепче.
При таком образе жизни деньги, вырученные за ловкое стихоплетство, бесследно испарялись за один вечер, и, в конце концов, романтически настроенному «свободному художнику» неизбежно пришлось искать более прочного заработка.
Сначала он занял место помощника учителя в одной из ветхих провинциальных школ, но очень скоро был принужден просить отставки, не выдержав насмешек задиристых мальчишек над своим маленьким ростом. Пасторский сын возвратился в Гаворт, располагая средствами, ничуть не превышающими тех, с какими он некогда покидал этот город.
Спустя какое-то время молодой человек отправился в Бредфорд в надежде зарабатывать себе на хлеб в качестве портретиста и даже имел на этом поприще определенный успех. Но это продолжалось недолго. Поразительная расточительность юноши неизмеримо превышала его доходы. Патрик Брэнуэлл Бронте внезапно покинул Бредфорд, оставив за собой кучу долгов. На какой-то период ему пришлось затаиться в захолустной провинции, спасаясь от преследования полиции и кредиторов, а затем несчастный скиталец вновь возвратился в гавортский пасторат — единственное надежное пристанище всех славных отпрысков многострадального рода Бронте.
Следующим пунктом назначения горемычного Патрика Брэнуэлла было место начальника железнодорожной станции в Ладденден-Футте.
Это была только что открытая железнодорожная линия, а само помещение станции, где работал Патрик Брэнуэлл, представляло собой нечто вроде сторожевой будки на отшибе от всякого населения. Единственными, кто мог составить здесь общество пасторскому сыну, были несколько тупоголовых недоучек-фабрикантов, непригодных даже для поддержания элементарной беседы.
Понятное дело, что месяц-другой пребывания в подобном положении могли не только свести с ума даже наделенного сверхъестественным самообладанием и самым крепким сложением здоровяка, но и привести к совершеннейшему осатанению.
Известно, чем заглушал свою постоянную неудовлетворенность беспечный пасторский сын: он крепко напивался и, ничуть не заботясь о ведении станционных дел, поручал их своим помощникам и служителям. Неудивительно поэтому, что спустя короткое время в станционных книгах обнаружились недочеты и, хотя сам Патрик Брэнуэлл не был прямо обвинен в воровстве, его позорная отставка оказалась неизбежной. Заклейменному дурной славой блудному сыну не оставалось ничего иного, кроме как неоднократно проторенной тропою вернуться в неизменно приветливый многострадальный отчий дом.
…Итак, юноша снова оказался в лоне семьи, в своей привычной среде, и без зазрения совести бросал на ветер деньги сестер, добытые потом и кровью. Собственных средств у него уже не было, так как к тому времени он окончательно разуверился в своей пригодности к какому-нибудь делу и, недолго думая, забросил сочинительство стихов, приносящих случайные грошовые доходы от редакции журнала «Leeds Mercury».
Пасторский сын вернулся к своему прежнему разгульному образу жизни. Каждый божий день неизменно проводил он за стойкой «Черного Быка», напиваясь до полного одурения, невзирая на то, что его скверные привычки, а также вредная работа на железнодорожной станции подточили его здоровье настолько, что грубые излишества, которые он столь охотно себе позволял, могли убить его в любой момент.
Именно в этот злополучный период почтенная тетушка Брэнуэлл начала обнаруживать первые признаки сломившей ее болезни, закончившейся, к несказанному огорчению всех представителей могучего пасторского семейства, смертельным исходом. За день до трагической кончины мисс Элизабет Брэнуэлл ее любезный племянник довел себя до состояния полной невменяемости, в коем он пребывал всю ночь до самого рокового рассвета.
Когда же мало-мальски оклемавшемуся пасторскому сыну сообщили о страшном горе, постигшем его родных, его и без того весьма зыбкое сознание было моментально оглушено ужасной новостью, грянувшей на него, как гром среди ясного неба. Несмотря на всю свою испорченность, молодой повеса был наделен природной добротою и подлинной чуткостью сердца. Внезапная кончина обожаемой тетушки настолько потрясла горемычного племянника, что тот сразу почувствовал себя чем-то вроде жалкой, никчемной гусеницы в коконе, беспомощно повисшей над бездной. И бездна эта стремительно ширилась, с неутомимой жадностью поглощая все сущее и беспощадно засасывая в свои ненасытные недра его — безвольного узника, опутанного по всему корпусу своего немощного тела позорными нитями кокона.
Это зловещее видение с неотступною силой преследовало несчастного Патрика Брэнуэлла, повергая в неистовый трепет его болезненное сознание. Почти физически юноша ощущал, как некий таинственный магнит неудержимо тянет его в бездну, и устрашающий беспросветный мрак мгновенно застилает все вокруг, обращая Вселенную в Небытие.
«Я пропадаю! — в отчаянии восклицал прозревший пасторский сын. — Дьявол наверняка уволочет мою душу в адское логово — и поделом! Неужели это конец?! Неужели нет мне спасения?!»
Одним словом, безвременная тетушкина кончина привела юного горемыку в чувства, сорвала с его дотоле хаотично замутненного внутреннего взора непроницаемую пелену коварного самообмана, исполнила все его помыслы чувством подлинного раскаяния и — в довершение всего — возродила в его просветленном существе достойное стремление к новой деятельной жизни, свободной от всякой скверны.
Вслед за восставшим из пепла духом благословенного пасторского сына окрепло и его истощенное губительным воздействием суетных пороков бренное тело. Новые силы, ниспосланные свыше, подступали к нему; он с восторженным упоением ощущал на себе их благотворное веяние. Точно горделивое победное знамя всколыхнулась в его сознании светлая надежда на исправление. Все, чего он теперь желал — страстно и самозабвенно, — это найти себе подходящее место, где он мог бы мирно трудиться во славу великого Творца. Он неустанно молился об этом, смиренно преклоняя колени, и наконец Господь услышал его отчаянные призывы.
Незадолго до вторичного отъезда Шарлотты в Брюссель младшая пасторская дочь Энн случайно вспомнила, что ее нынешние хозяева — мистер и миссис Робинсон — желали бы нанять частного учителя для одного из своих сыновей — всеобщего семейного любимца и баловня Эдмунда. Исполненная самых светлых упований на возможное исправление брата, воспрянувшая духом Энн тотчас же сообщила ему эту заветную новость, чем вызвала его бурный восторг и изъявление решительной готовности приступить к этим благородным обязанностям в любую минуту.
Неизменно педантичная во всех отношениях, Энн незамедлительно составила послание к миссис Робинсон с ходатайством за брата, которому предоставляла здесь самые лестные характеристики, касательные непосредственно профессиональных качеств.
Письмо отправилось искать адресата, и вскоре в гавортский пасторат прибыл ответ достопочтенного семейства Робинсон, гласивший, что вопрос о возможности назначения мистера Патрика Брэнуэлла Бронте на место частного учителя их сына Эдмунда рассмотрен. Ходатайство его любезной сестры, мисс Энн Бронте, верой и правдой служившей гувернанткой в их главном поместье Торп Грин и в летней резиденции в Скарборо, никоим образом не может подвергнуться сомнениям. Ее благоприятной рекомендации вполне достаточно для того, чтоб предложить означенному мистеру Патрику Брэнуэллу Бронте эту почетную должность с годовым жалованьем в 60 фунтов.
…Итак, окрыленный успехом пасторский сын вместе со своей заботливой сестрою отправился в имение Торп Грин, располагавшееся недалеко от Йорка. Пару дней спустя путники были уже на месте. Патрик Брэнуэлл, непривычный к лицезрению роскошных особняков, был поражен пленительным великолепием усадьбы. Перед его восхищенным взором горделиво возвышалось могучее серое здание — нечто вроде заповедного старинного замка самой что ни на есть добротной постройки. Здание это представляло собой стройный ряд спаянных вместе башен, заостренных кверху, с большими окнами, вделанными глубоко вовнутрь. У парадного входа красовались золоченые скульптурные фигуры грифонов — нагляднейший элемент истлевшей в веках античности.
Коренастый пожилой привратник пропустил молодых людей через ворота высокой чугунной ограды, окружавшей территорию усадьбы, и они очутились на широкой поляне, занесенной густой пеленою щедрого январского снега. С этого места превосходно обозревалась вся перспектива имения Торп Грин с его просторными полями, пастбищами и стрельбищем… Перед зданием особняка красовалось небольшое озеро, затянутое тонким слоем льда, отражавшим ослепительный солнечный свет.
Патрик Брэнуэлл затаил дыхание, не в силах оторвать завороженного взора от чарующей суровой красы бескрайних просторов имения; юноше невольно подумалось: «Вот бы оказаться на месте того блаженного счастливца, кому выпал жребий обладать этими несметными сокровищами!»
Вдоволь налюбовавшись обворожительным зрелищем, брат и сестра поспешили в господский дом.
Прием новоявленному частному учителю был оказан самый радушный. Хозяева встретили юношу настолько учтиво, насколько позволяла разница в их положении.
Владелец имения, мистер Эдмунд Робинсон, оказался престарелым человеком хрупкого телосложения, седовласым, с нездоровым цветом кожи и в довершение всего он был безногим инвалидом, прикованным к креслу. Пожалуй, единственной чертою, оживляющей весь его облик, производивший в целом весьма жалкое впечатление, были его большие, лучистые зеленовато-карие глаза, светившиеся мягкой добродушной грустью. Они казались, пожалуй, чересчур красивыми для столь заурядной наружности, какой был наделен достопочтенный мистер Робинсон. Поминутно в них неожиданно вспыхивало отчаянное выражение той затаенной мучительной тоски, какую бедной Энн порой доводилось наблюдать в прекрасных и — увы! — безвременно погасших очах бесконечно милого ее сердцу юного викария Уильяма Уэйтмена. Этого мимолетного сходства было вполне достаточно, чтобы породить в ее отзывчивой, склонной к искреннему состраданию натуре глубокую симпатию к несчастному владельцу Торп Грина.